Аноним -- - Незабудки Страница 15

Хотя больница не считалась особенной.

Я вошел к ней -- и запах разложения едва не сшиб меня с ног.

У стены стояла койка.

Простая больничная койка.

Рядом тумбочка, стул, еще что-то.

А на койке, под серым одеялом лежало нечто, еще называвшееся моей мамой.

Она была жива.

Я слышал ее тяжелое, свистящее дыхание, которое наполняло всю комнату осязаемой бесплотной смертью.

Подойдя, я наклонился в маме.

Ссохшееся желтое лицо казалось неузнаваемым. От волос почти ничего не осталось. То ли они спутались и

были коротко острижены, то ли выпали в процессе болезни. Только кроткие голубые глаза смотрели прямо

и ясно. И совершенно бессмысленно.

Я склонился пониже.

В самом деле, широко раскрытые мамины глаза равнодушно смотрели в пустоту.

-- Мама, -- пробормотал я. -- Мама... Это я... Я... Приехал.

Она не отреагировала.

Мои ноги подкосились.

Я упал на ее грудь и обнял ее тело -- такое маленькое и сухое, что его уже

можно было поднять одной рукой.

Я шептал ей всякие нежные имена, какую-то детскую глупость, перемешанную со словами раскаяния, что

не приехал раньше и не смог ее спасти, отвести к лучшим докторам, и так далее, и тому подобное.

Я говорил сам для себя, чтобы заглушить в своих ушах страшное, предсмертное мамино свистящее

дыхание.

Судя по всему, до мамы не доходил уже мой голос и она вообще не понимала происходящего.

Тогда я выпростал из под натянутого к подбородку одеяла ее сморщенную желтую ручку, ставшую

меньше детской, и сжал в своей. Ладонь ее не отозвалась на мое прикосновение. Я взял ее крошечные

пальчики и осторожно, по одному, согнул вокруг своих, создавая иллюзию, будто мама держит меня за руку.

Пальцы послушно согнулись. А через некоторое время так же безвольно разогнулись.

Мама еще дышала.

И сердце ее пока билось.

Но она уже ничего не ощущала.

Я приехал слишком поздно.

Но все равно я опять упал на нее и принялся покрывать поцелуями родное, уходящее лицо.

Сейчас я снова казался сам себе маленьким мальчиком, которого обижают все, и который может найти

защиту лишь у мамы. Любящей и единственной на свете.

Мама не шевельнулась.

Я почувствовал, как у меня что-то мутнеет в рассудке.

Я встал и нервно зашагал по палате.

-- Мама! -- громко заговорил я какую-то полную чушь, полезшую мне в

голову. -- Тебе тут плохо. Я заберу тебя обратно. Тебя не кормят ничем нормальным... Я увезу тебя обратно

домой, и буду сидеть с тобой круглыми сутками. Буду готовить тебе домашнюю еду, и кормить тебя из

ложечки, как ты кормила меня маленького, когда я болел... И ты поправишься, поправишься,

поправишься...

Я все ходил и ходил и говорил, нес бред, от которого сам уже начал впадать в транс, когда слова

овеществляются и становятся зримыми и живыми. Настолько живыми, что несут в себе уверенность. И даже

не уверенность -- веру в спасение. В спасение, спасение... Потому что моя мама не должна была умереть.

Потому что с ее смертью мамы оборвется все, что еще удерживает в жизни меня самого...

И я говорил, говорил, говорил... Словно надеясь, что воспаленная лавина моих слов прорвется к маме

сквозь мутнеющую пленку сознания -- и она услышит и узнает меня.

А если узнает, то ей станет лучше и она не умрет.

Не умрет, не умрет...

Со скрипом распахнулась дверь, в палату вошла пожилая медсестра.

-- Это вы...Вы ее сын?

Я кивнул.

-- Явились наконец, -- в ее голосе звучало равнодушное раздражение. -- А она, между прочим, вас вчера весь

вечер ждала. И ночью бредила. И...

-- И... А сегодня? -- глупо спросил я.

-- Сегодня она уже ничего не понимает. Никого не узнает.

-- Может, ей домашней еды принести? Какого-нибудь бульона, или котлет с пара?

-- Хватились! -- злобно бросила сестра. -- Какая еда, какие котлеты. Ваша мать со вчерашнего вечера не может

глотать. Воду ей вводим через трубку. А сегодня с утра у нее уже не отходит моча.

-- Что?! -- переспросил я, не понимая, какая связь между моей личностью и не отходящей у мамы мочой.

-- Моча, говорю, не отходит! -- повторила она, глядя на меня с такой ненавистью, будто я был виноват и в

этом, и вообще во всей маминой болезни.

-- А что это значит? -- зачем-то продолжал уточнять я, точно запоздалый интерес к маминому состоянию

могло на что-то повлиять.

-- Что-что.. Это означает, что организм перестает функционировать. Отойдите к окну, мы сейчас ей катетер

попытаемся вставить.

-- Зачем? -- я уже не мог остановится; вопросы лились из меня такими же водопадом, как какая-нибудь речь

о живописи.

-- Затем, -- с неожиданным спокойствием пояснила медсестра. -- Что если моча застаивается внутри, то

организм отравляет сам себя продуктами своего распада.

Я молчал.

-- Ну-ка -- что я сказала? Отошел к окну и отвернулся, нечего тут смотреть.

Я повиновался. Уставился в синеющий под вечернем полусветом снег

больничного двора. Но стекло, с наступлением сумерек теряющее часть своей прозрачности, отражало

призрак происходящего за моей спиной.

И я видел, как сестра откинула одеяло -- мне показалось, ко мне хлынула новая волна тяжелого смрада,

который я, побыв в палате некоторое время, уже почти перестал замечать.

Она подняла и согнула в голенях тонкие желтые мамины ноги и, раздвинув, принялась что-то делать

между ними. Этого зрелища я не мог выносить даже в отражении и закрыл глаза.

Зато наконец услышал мамин стон. Она хрипела тяжко, по-звериному; этот звук сам по себе накладывался

на равномерное свистящее дыхание, и мне сделалось настолько жутко, что захотелось бежать отсюда, даже

если бы для того пришлось выскочить в окно.

Сестра возилась долго, мама продолжала хрипеть. Потом опять загремела дверь, и, снова открыв глаза, я

увидел как к маминой постели приблизилось отражение мужчины в белом халате.

-- Что тут? -- отрывисто спросил он.

-- Ничего, -- отчаянно сказала сестра. -- Ни капли.

-- Н-да... Терминальное состояние, -- сказал врач и добавил что-то на латыни.

Сестра оставила маму в покое, уложила ровно ее ноги и прикрыла одеялом.

-- А это еще кто? -- спросил доктор, заметив наконец на фоне окна мою темную фигуру в роскошном черном

пальто с шелковой подкладкой.

-- С-сын... -- бросила она так, будто произнесла одно из грязных ругательств.

Я подошел к врачу.

Он молча смотрел на маму. Потрогал ей пульс, раздвинул веки и заглянул в зрачки.

И наконец поднял глаза ко мне.

У него было умное, усталое, измученное и равнодушное лицо в золотых очках.

-- Что... это? -- тихо прошептал я.

-- Это агония.

-- Маме станет лучше ? -- не удержался я от глупого вопроса.

-- Я повторяю -- это а-го-ни-я. Предсмертное состояние.

-- И...

-- Это может длиться несколько часов или суток. Возможно, в какой-то момент перед смертью она придет в

сознание и вас узнает. Но все равно это конец.

И развернувшись на каблуках, он ушел, обдав меня волной воздуха от разметнувшихся пол халата.

Сестра исчезла еще раньше.

И я остался вдвоем с мамой.

Вернее, с ее телом, с ее свистящим дыханием, перемежающимся редкими хрипами.

<center> 37 </center>

Мама продолжала время от времени стонать. Видимо, сестра с катетером причинила ей боль. Или она

стонала не от боли? Наверное, в таком состоянии человеческое тело уже перестает вообще что-либо

ощущать?

Я этого не знал. Я никогда не интересовался ни медициной ни биологией.

Я придвинул стул и сел рядом с маминой койкой.

Опять нашел ее руку и попытался взять в свою. Рука мамы была еще теплая но уже совершенно неживая.

Я наконец понял, что мама в самом деле умирает.

Что в эти часы, текущие незаметно и неумолимо, из нее убыстряющимся ручейком вытекает жизнь.

Ее жизнь. К которой так крепко привязана моя.

Мне стало жарко в душной палате.

Я снял свое пальто, кинул на подоконник -- туда, где уже валялась моя шикарная шляпа с широкими

полями.

Во дворе синева равнодушно превращалась в черноту.

Где-то что-то происходило.

Какие-то люди куда-то шли; кто-то спешил в гости, кто-то в театр или в оперу.

У всех продолжалась жизнь.

И только жизнь моей мамы была вынуждена оборваться.

Я прислушался к ее дыханию. Оно оставалось ровным и свистящим.

Я опять несколько раз позвал ее, потом снова приник к ее лицу. С тем же успехом я мог обращаться к

неодушевленному предмету.

Какой я был дурак и самовлюбленный эгоист.

Ведь я мог вернуться домой несколькими месяцами раньше. И застать маму, по крайней мере, в сознании.

И в самом деле обнять ее и принять напоследок ту нежность, которую она всегда на меня проливала.

Время словно остановилось в этой страшной палате.

За окном сделалось совсем темно.

Пару раз заглядывала сестра и, поджав губы, уходила снова.

Потом вдруг мне показалось, что дыхание мамы стало более прерывистым, а стоны -- громче и отчетливее.