Канта Ибрагимов - Сказка Востока Страница 140

И та толпа, те нищие и прихлебатели, что толпились у ее балкона и пользовались ее щедростью, стали ее заживо разрывать на куски.

Смена власти. В городе переворот, хаос. Самарканд неуправляем, и, как бывает в таких случаях, первым делом открываются ворота тюрем. Но Малцаг в особой тюрьме, он еще взаперти. Да Молла Несарт сумел дойти, показал охраннику подарок Шад-Мульк — алмаз невероятной красоты.

Рванулся Малцаг на центральную площадь, всех раскидал — было поздно. Она открыла глаза, даже улыбнулась, и на последнем выдохе прошептала:

— Любимый, Малцаг, спас.

Удивительно, но абсолютное большинство исследователей жизни Тимура, а это не только поэты-романтики, а в основном маститые ученые, в целом поддаются очарованию мощи, пусть и злого, да все же гения завоевателя земель. И почти все только вскользь упоминают о Шад-Мульк, в один голос называя ее куртизанкой, наложницей из чужого гарема, рабыней, которая разорила Тамерланово гнездо.

На самом деле Шад-Мульк — это славная и самоотверженная женщина, которая боролась не против Тимура и его наследников, не за власть, разоряя казну, а боролась против своего одиночества, за своего нерожденного ребенка, за свое исковерканное материнство, за будущих детей и матерей! Ей нигде не поставили памятник, лишь небольшой безжизненный валун. И хоронили тайно, в холодную ночь наступившей зимы 1407 года, в голой степи, недалеко от обсерватории.

— Бедная Шадома, упокой тебя Бог, — закончил молитву Несарт.

— Шадома, — простонал Малцаг.

Они просидели у небольшой могилки до рассвета, вспоминали, горевали, плакали.

— Пойдем со мной, — молил Малцаг.

— Я не ходок. Остался один путь, к Богу. А туда, как сказали мудрецы, что отсюда, что с Кавказа — все равно. А ты иди, иди на Кавказ, только там наше будущее — наш язык, наши дети. Береги их! А я здесь рядом, с дочкой, с моей Шадомой… чтобы не скучала. А ты уходи.

— Я ухожу, но не прощаюсь, верю, что увидимся еще.

И мы не прощаемся. А наше Перо никогда не прощалось и не попрощается с Моллой Несартом.

Молла Несарт (или Молла Насреддин, или Ходжа Насреддин) — кто он такой? Исторический персонаж, собирательный образ, мифологизированный и легендарный герой? Шут, юморист, ученый, чародей? Двадцать три народа называют его своим или претендуют на это. Если вы приедете в Азербайджан, Турцию, Иран, Узбекистан, Дагестан, Чечню или еще куда (любую страну Востока) и спросите о Насреддине, то вам обязательно расскажут почти что похожие анекдоты и более того, даже покажут могилку, где он похоронен, якобы с надписью задом наперед.

Жил ли Несарт, или Насреддин, во время Тимура? Одни ученые утверждают, что это анахронизм, ибо Насреддин жил там-то и там-то и тогда-то, и тому есть доказательства и прочее. Другие утверждают, ссылаясь на литературу, что Насреддин жил во времена Тимура и встречался с ним. Точнее, представляется иная версия — Насреддин, или Несарт, жил и живет всегда. А такие, как Тамерлан, изредка, то здесь, то там, появляются, когда общество забывает о Насреддине, ибо Несарт иль Насреддин — это не шут, не балагур, напротив, — это бунтарь, гордый, независимый человек, свобода которого подкреплена вечным поиском истины, правды. Его не оболванит богатей, судья, мулла, правитель или иной невежественный вельможа, так как он вооружен знаниями, а не суевериями. Такие люди, как Несарт, к счастью, всегда есть. Это гении, которые по крупицам постигают жизнь, собирая кладезь человеческих знаний — путь к цивилизации, к миру и добру!

Эпилог

«Из всех различных видов искажения истины воображением нет ни одного, который бы сделал так много вреда, как преувеличенное уважение к прошедшим временам».

Хотелось этот эпиграф, а может, и надо было бы поместить в самом начале повествования, да что-то Перо, оно, конечно же, лучше знает, вписало здесь. Это, видимо, оттого, что Перо пощадило меня, ведь я историк, живу «прошедшими временами». А впрочем, какой я историк?

Самому стыдно вспомнить, и нечего оправдываться, мол, молод был, навязали. А ведь моя кандидатская диссертация называется «Роль большевиков Северного Кавказа в победе над деникинцами».

Представляете, кто-нибудь случайно найдет мою работу через тысячу лет и скажет: «По данным летописца (может, и имя упомянет) был такой народ — большевики на Северном Кавказе, так они в середине двадцатого века отбили варварское нашествие племени деникинцев, что с севера пришли».

Так это лишь кандидатская. А я, глубже развивая данную тему, уже заканчивал докторскую, как — «бах!», и такой страны, как СССР, нет, коммунистов нет.

Кстати, каюсь, я сам был комсомольцем и коммунистом, и с каким рвением я служил делу коммунизма, с таким же рвением боролся против. Ведь с распадом СССР в маленькой Чечне, что на Северном Кавказе, началась революция, народно-освободительная борьба, которую я всей душой поддержал.

До сих пор не знаю, то ли я струсил, то ли прозрел, да вскоре понял, что эта «революция» и «борьба» ведут совсем в другую

сторону, как мне казалось (и я до сих пор так думаю), — в пропасть.

Я отошел от революционеров, а вот мои сыновья, зараженные лживыми лозунгами, пошли дальше, они вооружились не только революционным, но и религиозным фанатизмом. В итоге, отвернулись от меня.

Это была трагедия не одной семьи, а всего народа, но и она ничто, ибо вскоре началась ожидаемая война между Чечней и Россией. Как тяжело было ее пережить. Чечня, вроде бы, победила. В семье потерь нет. И я где-то счастлив, ведь я остепенен, историк. И пусть зарплата нищенская, а наука бессмертна, и я занимаюсь любимым делом — написал две работы: «Россия и Чечня: поиск компромисса» и «Северный Кавказ на перепутье веков и конфликтов».

Не знаю, найдут ли данные труды через тысячу лет, а вот в Москве, в Российской академии наук нашли, и вскоре меня пригласили. Эта поездка, как некий отчет, описана в прологе. Пролог, это, конечно же, претензия на литературу, где возможен вымысел, а не строгая история. А мне так и хотелось, ибо я после этой поездки заразился личностью Тимура и последствиями его нашествия на Северный Кавказ. А интуиция литератора, которая развилась у меня в работе с материалами первоисточников, помогла понять, что личные летописцы Тимура в основном были поэты, а не историки, к тому же придворные, карманные, и вряд ли они были всегда объективны. А других-то нет. И чтобы расшифровать эту летопись, надо самому тоже поэтом постараться стать, по крайней мере посмотреть на все с романтических позиций. Что я сделал, когда вновь приехал в столицу и попросил моих новых знакомых — ученых Калмыкова и Новопалова — помочь мне в исследовании.

Я такого и предвидеть не мог — мне была оказана колоссальная поддержка. В гостинице Российской академии наук, в самом центре Москвы, мне был выделен отдельный номер со всеми удобствами. Все библиотеки и архивы рядом. К тому же приняли на работу и, что самое важное для тех лет, временно прописали в Москве, а иначе чеченцу в столице очень трудно.

Ну, казалось бы, наслаждайся жизнью — ищи, твори. Так оно и было почти что около двух лет. Да я сам все испортил.

То, что будет и должна быть вторая чеченская война, я знал, да и все в Чечне знали. Но я ведь не в Чечне, я в Москве.

И война началась в Москве — стали взрываться жилые дома в столице. Обвинили чеченцев. У меня в номере был обыск — ничего. А потом, каюсь, я был пьян, и вновь с проверкой милиция. Я стал грубить, рукоприкладствовать, тюрьма.

Мое заключение длилось столько, сколько и война в Чечне.

О дальнейшей жизни в Москве не могло быть и речи. Я вернулся в родное село. Мой дом полуразрушен, и я уже знал — почти что одинок, а меня, наверное, тюрьма спасла. И до сих пор не знаю, кто сохранил и как, но мои записи, мой архив по исследованию Тимура здесь, весь в пыли, в гари, мышами с краев прогрызен, но цел, аккуратно перевязан, в углу, словно никому не нужен. А как меня это спасло. Окунулся в прошлое, нового ничего нет. Так что свое горе забыл. Да вот одна беда — на свои же выводы стал иначе смотреть, стал все переделывать, переписывать. И, когда понял, что все для диссертации почти готово, поехал в Москву.

Столицу России не узнать — блеск, чистота, люди богатые, ухоженные, красиво одеты. А сколько иностранных дорогих машин! И всюду «банк», «казино», «ресторан», «страховая компания», «салон красоты», восстановленные храмы, музеи, старинные особняки, прекрасные памятники. И как за столь короткий срок Москва могла так преобразиться? Сейчас очень модно говорить «гламур». А такого слова даже нет в русском словаре, есть «глянец». Это точно не ко мне, и я пошел к знакомым местам.

Высотное здание Российской академии наук. Стоит так же величаво, неприступно. Только и здесь много нового: чисто, больше молодых, энергичных людей. А к зданию не подойти — столько машин, тоже заморских, и мощная военизированная охрана, меня даже не подпустили. Зато издалека «лабиринт» на крыше видать, но и он не тот — золотом блестит, сверкает; глянец либо гламур.