Роман Солнцев - Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции Страница 15

– Как, Валентин Петрович, одобряете?

Картины висели в очень дорогих, кажется, позолоченных рамах. На холстах – жалкое подражание импрессионистам и кубистам прошлого… небрежные жирные мазки… что-то вроде задницы обезьяны со вспученным розовым наростом… подпись “Роза мира”… вот нечто на шампуре или оси вращения… напоминает, впрочем, одну из композиций Кандинского, Углев помнит по изданным альбомам… А вот и вовсе чушь собачья, нечто с подписью “Желтый квадрат”… Наверняка, глумясь и веселясь, местные или иркутские живописцы намалевали безграмотному молодому богачу эти картонки и холсты.

– Дорогие? – только и спросил Углев.

– Оч-чень! – удовлетворенно отвечал Игорь Ченцов, ведя старого учителя по дому, как по картинной галерее, обхлопывая себя и поправляя красные плавки, на которые он так более ничего и не надел.

– Это же вложение, верно, Валентин Петрович?

Углев не нашелся, как ответить, лишь медленно кивнул. Господи, куда летят деньги!.. А теперь вот ученое звание желает получить. И ведь получит, наверно. И в своих глазах сравняется даже с Алешей Иконниковым…

То ли Валентин Петрович пробормотал вслух свои мысли (как это у него стало иногда получаться в старости), то ли Шамоха, проницательный дед, читал его мысли, но вдруг он, призывно выпучив светлые глазища, прохрипел:

– Слышь-ка! Алла Васильевна запропала. Моя-то с ней часто, бывало, в церкви или в гастрономе… В психушке она по новой или дома пластом?

Было ясней ясного, Кузьма Иванович говорит о матери Алеши

Иконникова. Углев опустил голову, стыд ожег лицо – давно не навещал больную женщину.

– Сегодня же узнаю, – сказал Углев.

16.

Мать Алеши жила в бетонном доме за тюрьмой, возле оврага. На торце пятиэтажной “хрущевки” можно было и сегодня различить исхлестанное песчаными ветрами и выжженное солнцем некогда горделивое пурпурное слово “ТРУД”. На торце соседнего, естественно, по моде недавнего времени должно было сиять “МИР”, но краска облупилась, да и сам дом стоял с пустыми выбитыми окнами. А третье здание со словом, помнится, “МАЙ” более не существовало: из-за трещин и сползания в овраг его несколько лет назад разобрали на гаражи, переселив жителей в новую “хрущевку” на окраине.

Валентин Петрович вошел в подъезд и закашлялся: здесь стоял густой собачий и человеческий смрад, как, впрочем, в большинстве современных городских домов, где не поставили домофоны. Иконниковы жили на третьем этаже, квартира, помнится, слева. Лифт не работал.

Но лампочки под потолками горели. Причем повсюду лиловым и желтым напылением были на стенах начертаны слова: ЛАМПА ТОЛИКА. Имеется в виду – электрического начальника России Анатолия Чубайса?

Когда Углев поднялся на третью площадку, то засомневался в своей памяти. “Старею”. Эта дверь никак не могла принадлежать Иконниковым, а теперь уже одинокой женщине: новая, железная, густо покрашенная малиновой краской, с красивой дверной ручкой “под золото”, с глазком. И звоночек справа свеженький. “Господи, неужто съехала, а я не знаю? Или даже умерла? Или все же я спутал этаж?” А тут еще два обритых подростка с тусклыми глазами спустились с четвертого этажа по бетонной лестнице с отколотыми краями:

– Вы, дядя, куда?

Но один из них, кажется, узнал директора 1-й городской школы, что-то шепнул товарищу, и они быстро поскакали вниз. Они что, здесь кого-то охраняют? Помогла молодая румяная, как матрешка, девица – вышла из соседней квартиры, из-за серенькой деревянной двери с намалеванным красной краской сердцем.

– Ой, Валентин Петрович! Здрасьте.

– Здравствуйте. – “Что-то не помню эту девушку. Впрочем, девицы так быстро меняются”.

– Вы к Алле Васильевне? Звоните подольше… она плохо слышит.

– Спасибо. А давно у них это? – Углев со смущенной улыбкой показал на железную дверь.

– Дак Алексей Григорьевич деньги прислал в СРУ… извините. – Девица замахала руками, засмеялась. – Ну, строительно-ремонтное управление.

Они евроремонт сделали.

Углев долго давил на кнопку, наконец изнутри нажали на ручку двери, и ручка с этой стороны тоже наклонилась… мог бы и сам нажать… дверь отошла – на пороге стояла бледная седенькая женщина, уже почти старуха. Одета в серенькое платье. На босых ногах разные тапочки.

Возле ног крутятся три котенка. Хозяйка квартиры смотрела на Углева и, кажется, не узнавала его.

– Алла Васильевна, – пробормотал он, – извините. Это я, Валентин

Петрович.

– А, – равнодушно отвечала мать Алеши. И продолжала стоять в дверях.

– Хотел узнать… как вы?

– Я?.. – Она чуть переменилась в лице. – Молоко плохое продают, я кипячу – свертывается.

– Я вам принесу хорошего.

Она молчала. Неужто настолько больна, что находится в полной прострации? Или обиду держит на Углева? За что? Может быть, более тепло относится к Шамохе?

– Вам привет от Кузьмы Ивановича.

Маленькая женщина столь же равнодушно восприняла и эти слова. Она не пригласила зайти, но и не отворачивалась. И, видимо, вовсе не боялась гостя, судя по всему, дверь и не была заперта. А ведь могут обидеть, ограбить.

– У вас есть телефон? – спросил Углев. Может быть, Алеша так же, как сумел распорядиться с ремонтом, догадался обратиться из Америки в местную АТС, и телефон Алле Васильевне поставили.

– Телефон? – переспросила мать Алеши. – Он мне звонит.

– Какой у вас номер?

– Номер?.. – Она не помнила.

“Узнаю на АТС”. Углев мягко, медленно улыбнулся, кивнул.

– Я молоко вам занесу, Алла Васильевна, – сказал он все с той же улыбкой, стараясь, чтобы глаза не намокли от слез. – Извините, что побеспокоил.

Бедная женщина. Несчастная милая женщина. Когда-то дивно пела, у нее был сильный высокий голос, даже когда уже пристрастилась к зелью, пела, стоя у распахнутого окна. Ее местные алкаши уважительно называли Алкой Пугачевой. Муж ее, известный в городе баянист, первый человек на всех свадьбах, исчез давно. Он пил по-черному и жену приучил. Но когда у него баян украли (или он его загнал за бутылку),

Григорий Иванович исчез. Говорили, пешком ушел в Монголию. Зачем?..

И в такой семье вырос гениальный мальчик.

….

Как же он мог забыть о ней?! Нет, когда она лечилась, он бывал у нее в палате… яблоки носил… но вот уже год или даже два не видел в лицо.

Дома вечером Углев рассказал жене о своем мучительном визите к матери Алеши, и Мария пообещала сама носить Алле Васильевне через день свежее дорогое совхозное молоко. Может быть, организовать школьников, чтобы дежурили у старых одиноких женщин? Так во времена пионерии делали. Согласятся ли теперь? Даже не сами дети, а их родители.

– А тебе письмо от Надежды Стрелец. Снова на горизонте!

О господи, вот еще одна вина Углева! Училась одновременно с Люсей

Соколовой Надежда Иванова, которая просила называть ее именно

Надеждой, девица крепкая, мужеподобного сложения, губы, нос, скулы – все крупное, лишь глаза наивные, карие, в мохнатых ресницах. Окончив школу, вышла замуж за милиционера по фамилии Стрелец и решила попытаться стать капиталисткой: верно, подумала, что с таким мужем никто не обидит. Но молодой лейтенант вскоре погиб при задержании сбежавших из нерчинской колонии троих преступников, и Надежда осталась одна, да еще беременная. С трудом достав разрешение (на первых порах ее пожалели, подписали бумажку), открыла ателье, сама сидела с тремя работницами, строчила на машине платья и блузки, пришивая итальянские бирки, и дела пошли неплохо, но, видимо, с кем-то не захотела делиться честной выручкой – ателье сожгли. Тогда она назанимала денег, открыла магазин цветов – магазин сожгли. И она с дочкой уехала. От Надежды изредка приходили письма из Иркутска, из

Нижнеудинска, из Улан-Удэ… Но нигде ей, видимо, с ее характером не везло. Однажды телеграммой попросила в долг миллиона три (еще теми, переходными рублями) – Валентин Петрович собрал и отослал. Она вскоре вернула три пятьсот. Валентин Петрович, осердясь, пятьсот завернул ей обратно. Через год она прислала слезное письмо, нужно было достать тысяч пять (в долларах). “Я все равно скоро разбогатею, рассчитаюсь, – писала она. – Но если у вас нету, значит, судьба…” У

Валентина Петровича не оказалось в ту пору не то чтобы доллара – ни рубля, и он ничем не смог ей помочь. И вот через пять ли, шесть ли лет – снова письмо.

“Дочку я не уберегла, задавили мотоциклом, я думаю, нарочно… Но я родила сына, неважно от кого… я докажу, что женщина тоже может быть сильной, богатой… Будете в Красноярске, заходите – я снова занялась модной одеждой, фирма так и называется: “Надежда Стрелец”. Когда мне бывало тяжело, я вспоминала стихи, которые вы нам читали: послание

Пушкина декабристам, “Смерть поэта” Лермонтова (строчки про Высшего судию) и из поэмы “Кому на Руси жить хорошо”:

Рать поднимается – неисчислимая,