Роман Солнцев - Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции Страница 16

Пушкина декабристам, “Смерть поэта” Лермонтова (строчки про Высшего судию) и из поэмы “Кому на Руси жить хорошо”:

Рать поднимается – неисчислимая,

Сила в ней скажется несокрушимая.

Одна беда: никогда красивой не была, а сейчас и вовсе морда как сковородка с печки. Но сын у меня – ангел! И учиться он пойдет в нашу школу, дождитесь его, Валентин Петрович, еще год-два! Целую ваши седины. Я верую в будущее России! Надежда Стрелец”.

Хорошо, что не обиделась из-за того, что не смог помочь. Хорошо хоть, ей повезло. Вернее сказать, она победила. Но таких бравых девочек у Валентина Петровича в школе больше нет. Недавно по его заданию старшие классы писали сочинения: КЕМ Я ХОТЕЛ (А) БЫ СТАТЬ.

Без подписи. Чтобы начистоту. И выяснилось, все девочки только и мечтают выйти замуж: кто за иностранца, кто за киллера, а кто за инспектора налоговой полиции. И не работать. Правда, две десятиклассницы собираются стать учителями русского языка и литературы. Но не дай Бог, если лукавят, если пожалели старого учителя…

17.

Углев дал Ксении список из полусотни книг, которые она должна была прочитать за зиму и весну: Новый завет (хотя бы Новый завет),

“Одиссею”, “Божественную комедию”, “Дон Кихота”, “Сто лет одиночества”, “Войну и мир”, “Братьев Карамазовых”, “Мастера и

Маргариту”, “Тихий Дон”, “Пастуха и пастушку”, “Последний срок”,

“Двух капитанов”, “Митину любовь”, “Дар”, “Один день Ивана

Денисовича”, “Золотого теленка”, “Лад”, “Мертвые души”, “Историю одного города”, “Житие протопопа Аввакума”, пьесу Вампилова “Старший сын”, “Гамлета”, “Красное и черное”, “Мартина Идена”, “На Западном фронте без перемен”, “Прощай, оружие!”, “Над пропастью во ржи”,

“Маленького принца”, стихи Фета и Тютчева, Цветаевой и Блока, первую часть “Фауста”… и каждый раз он спрашивал, что она успела прочесть и хочет ли еще почитать что-то очень интересное.

Самое удивительное было в том, что в доме Ченцовых не оказалось ни одной книги! Только видеофильмы и аудиокассеты. Впрочем, как смущенно пролепетала Ксения, пару томиков она все же видела у своей мамы на кухне – что-то такое Марининой и “Лунный календарь” Московченко.

– Здравствуйте, Валентин Петрович. – Она приходила, поднималась на высокое крыльцо углевской дачи, почему-то оглядываясь, как будто пришла на тайное свидание, может быть, стеснялась своих сверстников, которые там, внизу, за невысоким красным забором, в ченцовском дворе, время от времени стреляли из духовых ружей в мишени и пили пиво, задрав к небу бутылки, как горны.

– Здравствуйте, Ксения Игоревна.

– Я… я Данте протитала. Я… я не могу ничего запомнить, так много. Я, наверно, дура?

– Никакая не дура… это очень сложное произведение. Я бы хотел, чтобы вы поняли структуру поэмы. А главное, я просил найти, куда поместил автор лживых людей.

– Да, да… это место я переписала… – Она вынула из кожаной сумки тетрадочку. – Вот. И еще натяла “Приглашение на казнь”… Валентин

Петрович, почему так? Он как бы рассказывает, а потом как бы и не было этого…

“В этом и суть, – хотел было пояснить Углев девочке. – Человек живет ожиданием событий и воспоминаниями событий, слои ощущений поднимаются в нем, перемешиваются…” Но, тоскливо поморщившись, терпеливо начал:

– Я вас просил ознакомиться с романом “Дар”. “Приглашение на казнь” читать вам пока рановато. Давайте снова вернемся к вещам простым.

Когда человек долбит ломом камень, он ведь не только бьет, но и отводит лом далеко назад, чтобы было место для разгона, чтобы набрать эм вэ квадрат пополам, так это в физике? Ксения, а что самое-самое простое? Даже не так, что в самом начале всего сущего и мыслимого стоит и стояло?

– В натяле было Слово, – машинально пробормотала Ксения. – И Слово было Бог…

– Верно! – Учитель обрадовался хоть столь малому прогрессу в речах десятиклассницы. – Верно! Поговорим о самом русском языке. Вот послушайте несколько фраз Бунина: “У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте – и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть. А родись и живи я на необитаемом острове, я бы даже и о самом существовании смерти не подозревал.

“Вот было бы счастье!” – хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю, любил?”

Читая это дивное откровение Бунина, Углев привычно прослезился.

Девица с удивлением смотрела на него. И, догадываясь, что она должна как-то отозваться, сказала:

– Красивые какие слова, – и добавила: – Я тоже об этом думаю сейчас.

Иногда хочется прыгнуть с крыши и проснуться.

Неожиданно такая тоска открылась в ее простеньких словах.

– А если не проснешься? – сделал вид, что рассердился, Валентин

Петрович.

– А может быть, это не хуже? – простодушно спросила Ксения.

Боже мой, с ее-то нарядами, с ее хорошей едой… что-то все же мучает душонку? Может быть, девочка не так уж безнадежна?

– Спать и уснуть… и видеть сны? Какие сны мне в смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят… вот в чем вопрос…

Извините, Шекспир, – глядя пристально на нее, пробормотал Углев. В нем была эта смешная привычка, как и у Эммы Калачевской, цитировать к месту и не к месту. Но сейчас он, право же, растерялся.

– Нет-нет, Ксения. Надо жить! Надо себя поднимать за волосы, как

Мюнхгаузен из болота. – И долго еще говорил ей, что важно читать именно русскую литературу именно в ее возрасте, здесь, вдали от хороших университетов и библиотек… – Вот еще кусочек.

“Но все же смерть оставалась смертью, и я уже знал и даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть – вообще, еще очень не скоро, но, в частности, в любое время, особенно же накануне

Великого поста. У нас в доме поздним вечером все вдруг делались тогда кроткими, смиренно кланялись друг другу, прося друг у друга прощения, как бы разлучались друг с другом, думая и боясь, как бы и впрямь не оказалась эта ночь нашей последней ночью на земле. Думал так и я и всегда ложился в постель с тяжелым сердцем перед могущим быть в эту роковую ночь Страшным судом, каким-то грозным “вторым пришествием” и, что хуже всего, “восстанием всех мертвых”. А потом начинался Великий пост – целых шесть недель отказа от жизни, от всех ее радостей. А там – Страстная неделя, когда умирал даже Сам Спаситель…”

Школьница внимательно слушала, расширив глаза, как ее мать перед тем, как начать врать. Но девочке-то зачем и о чем врать? Видимо, ей вправду интересно. В маленьком камине возле их ног трудно горели сырые, зимою купленные березовые поленья, они шипели, чадили – сгорала, треща, береста, и лишь комья газет, во множестве засовываемые меж дров, поднимали гулкое пламя и постепенно прогревали дрова, и наконец они схватывались по ребрам желтым пламенем. Истинного чуда надо было дождаться, когда уже угли дышат, шают, как говорят в Сибири, этого слова, кстати, у Бунина нет.

Углев для юной гостьи вспомнил стихи Фета:

Прозвенело над ясной рекою,

Прогремело в померкшем логу,

Прокатилось над рощей немою,

Засветилось на том берегу…

О чем эти стихи? Что прокатилось, что прозвенело? Ксения не знала, что сказать, как-то жалко, жалостно смотрела в лицо учителю, ей хотелось быть умной, хотелось нравиться ему, но она догадывалась, что она неинтересна, знаний мало, язык косен, и личико у нее то бледнело, то горело, и по мере чтения бунинской прозы она была близка, кажется, к обмороку. Или ему, старому человеку, так лишь показалось, а личико ее просто горело от молодости, да на нем играл отсвет пламени из камина. Когда там огонь пригасал, Ксения выглядела удрученной.

– Я поняла, отень-отень красиво сказано, – пришепетывая, откликалась она в ответ на вопросительные, правда, быстрые и искоса, взгляды учителя.

“А ведь надо бы как-то ее речь выправить. Хорошего логопеда в городе я не знаю. Посоветовать камушки во рту держать, когда говорит, так делал Демосфен… и многие актеры…” Хотел предложить и – не решился.

Все-таки девица, неловко. Кто-нибудь узнает, скажет: антисанитария.

Попробовать гипнозом подействовать? Какие-то приемы Углев знает…

18.

Когда Ксения сбежала с крыльца, Валентин Петрович быстро собрался, надел меховую кепку, замкнул дачу и воротца на замок и поспешил домой: ему не хотелось сегодня встречаться с матерью Ксении. За эту зиму Татьяна взяла за правило каждый раз после возвращения дочери в коттедж приходить с вином и фруктами и все жаловалась на окружение мужа. Хотя в последнее время Углев все чаще склонялся к мысли, что делает она это скорее для того, чтобы показать учителю: им так же трудно жить, хотя бы в нравственном смысле.