Эрико Вериссимо - Пленник Страница 15

— Так вот, я стоял над трупом мужа моей матери, не испытывая ни любви, ни просто жалости. Понимаете, на какую жестокость оказался способен я, еще совсем юнец? Больше того: я помню, мне страстно хотелось, чтобы отца скорее увезли на кладбище. Я думал о том, что надо окурить дом, продать его одежду… сделать так, чтобы полностью улетучился запах его пота, все следы его черноты. Разве это не жестоко? Разве не ужасно? Словно бедняга умер от чумы…

Лейтенант замолчал и отпил глоток кофе из чашечки, которую поставил перед ним официант.

— Потом были похороны. Стояло лето, на кладбище было душно от аромата цветов. Магнолии… Очень чистое небо. Я помню самые незначительные мелочи, связанные с этим часом. На крышку гроба села стрекоза. У матери на чулках были неряшливые складки. Я выучил наизусть надпись на соседней могильной плите — фамилию и имя умершего, дату его рождения и дату смерти. Когда мы шли назад, я чуть не наступил на желтую розу, лежавшую на земле. Я поддерживал под локоть мать. Она плакала, а я с трудом подавлял радость, и моя радость — теперь я это чувствую еще острее — была эгоизмом, жестокостью… Тут на кладбище появилась похоронная процессия, во главе которой шествовал джаз-банд… какие-то штандарты… Веселые люди пели и пританцовывали. Играли военный марш, полный бодрости, которая гармонировала с моей едва сдерживаемой радостью. Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль, самое воспоминание о которой жжет меня: «Теперь, когда «он» мертв, мы с матерью сможем жить, как белые».

— Так и получилось?

Лейтенант отрицательно покачал головой.

— Нет. Мать — как я ожидал и желал — могла бы вернуться в город к своим родителям, могла помириться с ними, войти в то общество. Но она не сделала ничего подобного. Осталась на прежнем месте. В негритянском гетто, не изменив прежним друзьям и прежним привычкам…

— А я ее понимаю. Это была ее форма протеста против дискриминации. Не приходило ли вам в голову, что, поступая так, она тем самым выбрала свою позицию в расовой борьбе?

— Да, я об этом думал. И это меня тревожит, потому что сам я до сих пор не могу побороть нерешительность. У матери, видимо, было больше мужества, чем у меня. И больше человеческого достоинства.

— Где она сейчас?

— Она умерла три года назад. Похоронена на том же кладбище, рядом с отцом.

— А вы не думали, что, попав сюда, вы можете погибнуть?

— Я решил, что это тоже какой-то выход.

Учительница закурила шестую сигарету.

— Лейтенант, вы верите в грех?

— Рассудком… нет. Но телом и той частью мозга, которая, как это ни парадоксально, кажется свободной от рассудка, я верю… и как верю! По правде говоря, я все больше погружаюсь в душевный хаос — особенно после года этой войны. У меня такое впечатление, что я постепенно исчезаю, растворяюсь как личность… Я плохо переношу здешний климат, не понимаю этот народ и солгал бы, если бы сказал, что мне он нравится. Завтра я уезжаю на родину. Мне следует радоваться, а я не чувствую ничего, кроме тревоги и неуверенности. Иногда я спрашиваю себя, кто я такой? Что это за мир, куда нас привезли?.. У меня на родине не прекращаются вспышки расовой ненависти. Там, в наших городах, тоже появились партизаны — черные. А здесь мы воюем с теми, кого условно называем красными. Но может быть, эти восстания и там и тут — эпизоды одной и той же борьбы, порожденной неизлечимой человеческой глупостью? Тридцать процентов нашей армии здесь составляют негры, и это наводит на грустные размышления. В чем смысл?

Он думал, что собеседница ответит, но она продолжала молчать, и, не выдержав затянувшейся паузы, он заговорил снова.

— Наш приходский священник как-то сказал в воскресной проповеди, что тело — вместилище души и поэтому его следует почитать. Так вот, на мой взгляд, для негра тело — тюрьма его духа. Но у кого ключ, который мог бы освободить нас? У белых?

— Нет, не думаю. Тогда все обстояло бы очень просто. Белые вашей страны тоже живут в тюрьме, которую они сами воздвигли на фундаменте своих предрассудков. Они могли бы в свою очередь считать, что ключ их свободы находится в руках так называемых цветных.

— У кого же тогда ключ? Может быть, у бога? Но бог, по-видимому, соблюдает в этом вопросе полный нейтралитет. У бога нет кожи.

Она грустно улыбнулась.

— Расскажите мне о своей жене.

— Она квартеронка…

— Кто?

— Это значит, что она на четверть негритянка.

— Как глупо! Вы же сами подыгрываете белым, оценивая людей в зависимости от того, к какой расе они принадлежат. Зачем употреблять эту нелепую и унизительную терминологию? Почему вы не сказали мне просто, что за человек ваша жена?

— Она красива, умна. Она верный друг…

— Тогда что же не так в вашем браке? Или вы ее разлюбили?

Лейтенант залпом выпил кофе, точно рюмку крепкого спиртного, чтобы собраться с духом. Странно: ему было легче признаться этой женщине в своем отношении к отцу и к матери, чем рассказать ей о Ку. Словно он сидел перед законной супругой.

— Первые месяцы тут я был совсем один. Потом однажды вечером, когда мне стало особенно тоскливо, я зашел в какой-то дансинг и увидел там девушку… туземку. Я потанцевал с ней, и через полчаса мы уже были в постели; перед этим я, чуть не умерев от стыда, договорился о цене с ее хозяином, который потребовал с меня плату вперед. Я возненавидел этого типа с первой минуты. — Лейтенант нагнул голову и, понизив голос, добавил: — Кстати, он сейчас здесь, в зале. Вон там — слева от нас, за центральным столиком…

Учительница незаметно повернулась и бросила быстрый взгляд на торговца женщинами, который в эту минуту ел ложечкой оранжевую мякоть манго. Она прошептала:

— Я его знаю. У него хватило наглости как-то прийти ко мне домой с «деловым предложением». Он всего-навсего хотел включить меня в список девушек, пользующихся его услугами.

— Не может быть!

— Почему же? Или, по-вашему, я уже слишком стара и некрасива?

— Какой подлец!

— Ну, — улыбнулась учительница, — это холодный реалист, не имеющий ни малейшего представления о нравственных категориях. Он пришел ко мне, полагаясь на аксиому, к сожалению вполне действенную, что никто или, вернее, мало кто откажется от возможности заработать побольше. Он узнал, что я живу одна, и на этом построил свои расчеты. Знаете, что он мне сказал? Что среди его клиентов есть люди с самыми разными вкусами. Одни предпочитают невинных девочек, другие — девушек от пятнадцати до двадцати лет, но иногда к нему обращаются почтенные люди, которых интересуют зрелые женщины вроде меня. А бывают и клиенты, которым нравятся только мальчики.

— И вы не выкинули этого подлеца из дома, не отхлестали его по щекам?

— Нет. Если бы его предложение меня оскорбило, это значило бы, что оно отвечало какой-то моей подсознательной, подавленной потребности. А тут все было настолько нелепо, что никак меня не задело… Прежде чем уйти, он оставил мне свою визитную карточку с фамилией и адресом — «на случай, если вы передумаете». Это столп общества, лейтенант, как и сотни других дельцов, которые торгуют проститутками и наркотиками или ведут операции на черном рынке. Они неотъемлемая часть той политико-экономической системы, которую вы стремитесь сохранить любой ценой… Но продолжайте свою историю. Итак, вы заплатили за девушку…

— Да, — пробормотал он в некотором замешательстве. — Потом стал регулярно встречаться с ней в комнате на верхнем этаже кафе «Каравелла». Плату за каждый час берет женщина, которая работает на эту собаку. Все это очень грязно. Но всего хуже то, что… что… я не знаю, как вам объяснить…

Учительница помогла ему закончить фразу:

— Хуже всего то, что эти случайные встречи стали чем-то другим. Эта девушка затронула ваши чувства, не правда ли?

— Да.

— Как ее зовут?

— Я так и не научился правильно выговаривать два ее имени. Первое звучит как буква алфавита — «Ку». Так я ее и называю. Любопытно, потому что в детстве буква «Ку» ассоциировалась у меня с названием тайного общества на юге моей страны — оно преследует негров. Члены этого общества носят белые балахоны, прячут лицо под высоким остроконечным капюшоном — как инквизиторы на иллюстрациях в исторических книгах… Да, инквизиторы, те, кто сжигал еретиков. Долгое время слово «еретик» ассоциировалось у меня с фигурой моей матери — после той ночи, когда на лужайке возле нашего дома зажгли огненный крест. Я боялся, что они сожгут и мою мать… — Он замолчал, погрузившись в воспоминания. — Буква «Ку» всегда была для меня мрачной буквой. Теперь же она символизирует женщину, пробудившую во мне… привязанность. Разве не смешно?

— Значит, страшные ассоциации исчезли?

— Не думаю. У меня есть предчувствие, что рано или поздно я буду как-то наказан за эту девушку. Может быть, слова — только тени, но какой силой эти тени обладают! Какой магией!