Светлана Пахомова - Ангелам господства Страница 15

Не сразу я смекнула осознать, что это вывалилась в огород Матвевна и обращается к Мяхвётевичу, который чуть её терпел, поскольку говорить с такой соседкой — что свечку от пожара зажигать.

— Я форточку на гвоздь закрыла от своего кота.

Подлизывается к Шарыне Патрикевна, чтоб не рычал и дал поговорить. Сама прищурилась на щелку вдоль забора, чтоб лучше рассмотреть меня.

— По радио чевой-то говорят о ветеранах живых и поздравляют. А ничего о мертвых. Вот я за своего отца приплаты никакой не получаю. А мне было всего семнадцать лет, когда он, бедненький, погиб на фронте. И почему я не имею льгот от государства?

— А плохо станет вам от сервелатов. — Заслуженный сосед не выдержал и отозвался.

— Ох, как я победовала зимою в нашей областной… Я ему говорила: «Доктор, у меня сахару кусок в моче. Я не прошу избавить, дайте лекарство — чем, а я сама!»   Откуда он теперь берётся, этот сахар?

— Едят его помногу.

— У нас ведь было — свекла. Мы сахару не ели.

— Да вы не видели его.

— Не знали! Бывало, свеклу грузят — ну, возьмут нам, детям, свеколку. Возьмут. Так ешь её — она же сладкая была, как сахар. А сахару не знали. Теперь ты глянь-ка, диабет.

— Но мёд был мёдом, а молоко — здоровьем.

Мяхвётич, по обычаю туманных Альбионов, с утра весною вкушал ревеневый кисель.

Матвевна таких диковин сторонилась: «едит лопух». 

— Нам главное щас пережить конверсию. А остальное — неизбежно. — Такое резюме всегда итожило Матвеевну и прямо означало, что обсужденья в преньях необходимо прекратить. И если становилось невозможным призвать её фантазию к морали, соседи ей напоминали о себе. О Патрикеевне. Лучше всех это делал Мяхвётевич. Сейчас, после объёмной с пряником дозы ревеня, ему было необходимо взгромоздиться на турник, и соблюсти обычный ритуал — отфыркнуть Шариковым рыком один подъём переворотом с подтягиваньем к перекладине десяток раз, а Патрикеевна бессовестно мешала. Теперь она переключилась от сахара на пороха.

— Конверсию… Кооперацию… Борьбу с нетрудовыми… Цыгане говорят, что если дальше так продлится перестройка, они своим коням все зубы золотые вставят. А мы вместо продукции уже кастрюли выпускаем, а дальше будет тут асфальтовый завод.

— Природа это не потерпит. — Философ, грешным делом, опасался, что мироздание умом руководителей способно рухнуть всякий час ещё к обеду, после приезда Тетчер.

Предвидеть будущее политических событий Мяхвётевич умел по небесам. Он каждодневно наблюдал сезонность, частоту и высоту полёта лайнеров трансатлантических, сверхзвуковых и прочей «ТУчести и ЯКости».  Он точно сопоставлял их звук с вещаньем новостей и публикацией в газетах. Теперешний волюнтаризм для авиатора был горше кукурузы. «Честь и ость»   давали сбои — не так и не туда летали, «птисы». 

Матвевна политические предсказанья сверяла с запахом. Нюх у лисы был предрассудком настолько точным, что всякий раз склонялся к приблизительным сужденьям. Для любопытного вопроса, даже безмозглых родственников, у неё всегда звучал ответ: «Цистерны крашу!»   После чего её мгновенно гордыня обуревала, и, чтобы справиться с жаждой величия, не впав в ничтожество, Матвевна добавляла: «Моя продукция идет на Кубу!»   Затем, спесиво уязвлённая, кончала: «…и в прочие другие страны».  Она была технологом по порохам. Высоким профессионалом. Есть старое поверье, что только взрывчатка, намешанная женщиной, отменно попадает в цель. Самозабвенно Матвевна пела в праздники «Катюшу».  И этот её фактор, однажды спас меня.

Потом я долго вспоминала как во времена неразберихи, после крушения варшавских соглашений, в преддверии полнейшего разгула валютных бед и терроризма, полет женевского экспресса в Вену был прерван без объяснения причин, и угнан, в неведомый отстойник для проверки. Всех пассажиров вытряхнули из вагона, и мой диппаспорт препятствием к тому не послужил.

На перроне крошечной станции было уже темно, малопонятно, как прочесть латинский шрифт немецкого названья городка, оформленный славянской вязью. Сместилось время от Гринвича к Гольфстриму, и можно было опознать по форме только полицейских. Мы оказались где-то в чехах. Сначала не решались, но сквозняк вогнал в высокий узкий станционный зал, довольно слабо освещенный, в котором вдруг возникли патрули, и изнутри кассирша хлопнула оконцем. Попробовав сказать себе «всё ерунда»,  и к путешествиям одной не привыкать стать, к тому же всюду люди, и эта часть пути — славянская Европа, и все границы мира держат не власти, а деяния доброй воли направленности светлой от людской души, я попыталась продышаться. Неплохо бы расслабиться, достать «фотопарат»   и «выфотиться»   для почина. Но вдруг спустился холод, стало мрачно и закружился снег. Патруль исчез, окошки касс по-прежнему не открывались, безостановочно строчили поезда, но мимо. Сводило зубы.

Подгулявший парень, возможно местный, из городской шпаны, невероятно озабоченный стремленьем рвануть за тридевять земель, после какой-то свежей свары, ввалился в зал и, кулаком в окно, хотел потребовать себе билетик. Утихомиренный жандармом осмотрелся и сразу протрезвел до немоты: сидели двое негров, седоволосая чета, вся в знаках респектабельности, невероятный чемодан читавшего газету бизнесмена, с повадкой опытного дипкурьера и золотая молодежь мажоров в свадебном турне. Пораженный до угрызений совести перед державами парнишка стих. Потом стал замерзать и засопротивлялся обстоятельствам крамольно. Он дал кромешный ритм, ладонями по краю деревянной лавки. Потом призывно посмотрел на негров. Но афроевропейцы тамтамы в поезд не берут. Парнишка воздуха набрал и что-то спел из «Друппи».  Такой английский в данном обществе не понимали. В припадке обуявшего гостеприимства он не сдавался, он всех решил согреть на память о своем турне.

— Мы тут загинем к утру! Пойтэ! — Вокзал нахохленно молчал, стонали ветры в узких окнах

— Ты росинка? — он рассмотрел меня под шляпкой из Парижа, — Есть така пьесня, котору тут все запоют — ты это знаешь.

Он затянул «Катюшу».  Случилось чудо. На английском, голландском, немецком, русском и чешском — подстрочником, одновременно и абсолютно в унисон, как гимн, как «Боже, меня храни»,  больше «Интернационала»,  и, лучше чем «Гаудеамус»,  под своды здания рванул мотив. Все пели со словами. Только чех в конце допел какой-то неведомый куплет о том, что Катя парня не дождалась, дала обет. То ли замужества с другим, то ли за мужество стояти. У хитрых чех не разберёшь. Фольклор. Стихия.

Поспешно миновала буря и подали «Экспресс».  Парень остался на перроне и помохал рукой. Вступленье в поезд на территорию другого государства, по предъявлении диппаспортов. Это войска без них ходили туда — сюда. И терроризм. А жизнь скромней.

Я подняла лорнет с альпийской горки, и очи заплеснув цветистой акварелью, глядела, шею заломя, кругом себя пейзаж цветущий, берёзовые бруньки, и лазурь, и котиков на бархатистой вербе.

По знаку «Пли!»   глаза Матвевны работали, как установка «Град».  Сопроводив сестру с крыльца, Лида Семеновна, простоволосая ходя, спешила мне на выручку словами:

— Взяла бы шаль, теперь в саду роса.

Я возвратилась в дом и стало ясно, что приготовлены пипетка, пузырёк. Истошный альбуцид. Прокапали зрачки, уселись в кресла, и Лидия Семённа начала:

— Хороший фетр, когда порывом ветра сметает твою шляпку в лужу, действительно способен оправдать все ожидания — неловкости исключены. Не бегай на посмешище по лужам, дождись, пока убор сам совершит свой элегантный перелёт с посадкой. Шляпы летают как бумеранги. Встряхни, посмейся, но сразу не надевай. Дождись, пока утихнет ветер и окружающие отвлекутся. Хороший фетр сам оттолкнет всю грязь и неприятности от обладателя разумной шапки. Алла не тем сильна, что много лет желудком выдерживает должность на поприще торговли, обедая из года в год мороженым, а тем, что руководствуется принципом: можно обманывать в цене — нельзя обманывать в товаре. Шляпки пристало покупать не с фабрик, а у ручных модисток. Но мы живем в своей стране — учись пока носить, там будет ясно…

Волею и неволею причастны к различным временам и социальным страхам, сёстры перебиваясь кое-как, плачучи жили, да только в том крепки стояли, чтоб дьявола победить и мучителей посрамить, а о безделицах не тужили. Почитай, пятидесяти годов девицами, а кадрилью их не притопчешь, лихой человек или ябедник — им всё прозорливо было. Выстаивали.

Время жизни заполняли преображеньем мира. Без средств на саженцы, занялись доместикацией растений. Из болота Лиля носила побеги диких трав или деревьевь, а Лида их отмаливала — прививала на своём участке и получала дивные сорта. На стволике шиповника — форзиция и роза с цветеньем летом и весной. Соединенье невозможных ипостасей. Матвеевна с Мяхвётевичем на дедушку Крота слалися, что мудрый дед, с клюкою в огородах денно сидючи, видал, как на болотную калинку стрижи садились и ели грезнь. Дед сблазнил виноград на Средней Русской ниве. Между собою присоветовали, как укоренить лещинку в междурядье и внукам свежих ядрышек лузгать, когда приедут на побывку. Теперь лещина расплодилась и заслонила окна всем, сливы не стали вызревать. Опять соседям незадача — погнались за сестринской модой, да тайны не прозрели… Всё взял извод.