Николай Шипилов - Мы — из дурдома Страница 15

— Як можна так житии? Мені соромно за свою «малу батькивщіну»! Вони вегатують тут, на Захiді, але свідомість у них пропитана наскрізь ідеологією Лєніна-Сталіна-Путіна-Мао! Жiды проклятущи!

Разрушение семей — первый верный признак начавшейся общественной коррозии. Господь создал женщину для продолжения рода, а не для того, чтобы сиськами трясти со всех экранов и журналов. Эти революционные куклы с воплями: «Тарасе, прикрой!» — начинают писаться прямо на майдане. И эта большевичка Марина — мать его сыновей Остапа и Ондрiя! А ведь он, васильковоглазый укр пан Титушкин, любил ее, эту пани хохлушку, эту черноокую лань, как иной водила любит «газель» с немытыми фарами. Оставь надежду всяк на стерве женившийся. Пророк Мохаммед своей жене Коран безуспешно впаривал лет около сорока — куда уж Титушкину с его домостроем! Однако что делать? Именно женщины придают смысл и прелесть нашей жизни. То-то, что прелесть…

«Видать, в дерьме нам жить веселее…» — покачал седеющим чубом пан Тарас Титушкин и сказал робко:

— То москалi тоби, то жидi!

— Отже, ще не стане жидів — щезне і жидівська проблема! — вещала жiнка. — Отже i весь вихід! Єдиновірно і простий — до неможливого! Чи їх знищать народи, чи їх депортують з усіх держав свiта!

И еще более робко сказал тогда чоловiк:

— Наскрiзь, кажу. Воно так… Свыня — вона і в Африці свыня…

А сам тревожно посылал в эфирные просторы Вселенной сигналы следующего содержания:

«Все эти выборы — это одно безобразие, мужики! Кто может швырять такие деньги, миллионы гривен на «ветер»? Только людоеды! Будьте бдительны, мужики, особенно в отношении к своим женам, матерям, дочерям. Получается, что гречневая каша — это такая субстанция, которая имеет свойство вскипать, даже в их головах!..» А далее шла матерная рябь.

А на майдане тем временем шла своим ходом подготовка к очередному туру чемпионата Украины по скоростному изъятию бюджетных денег. Страсти бушевали. Играли все. Лишь единственный болельщик, лежащий на площадном асфальте Мао, дико покосил на многие чужие ботинки, топтавшие его бороду, огненным, еще не выбитым, ясновидящим глазом.

«Это ведь не совсем человек. Вернее — не человек!.. — сумрачно думал Мао о Гузии. — Этот гад прекрасно знает о своем мертвячьем происхождении, поэтому старается реагировать на раздражители подобно живому человеку. Да! Он наделен нечеловеческими возможностями в плане физической силы, выносливости, но подойдите к нему сзади и уколите, скажем, швейной иглой в мякоть. А можно просто дать, как говорится, по башке. И тогда, если он не увидит вас, то он никак не отреагирует, поскольку ничего не почувствует — он мертвяк. Я очень рекомендовал бы людям, которые находятся с ним в контакте, провести такой опыт. Но как, как сказать об этом людям?»

Своим единственным глазом он видел и тот вопрос, который, как циркулярная пила, крутился в голове Гузия: «Как сделать так, чтобы это стадо не взбрыкивало?..»

«Они не только уголовники, но еще и дегенераты!» — подумал Мао, когда ему наступили на ухо.

Он не смог выдрать уха из-под подошвы кроссовки, но увидел ясным своим виденьем, что за спиной Гузия, откуда ни возьмись, возник благообразный пожилой мужичок без особых примет. Это был добрый Юра Воробьев-Горобэць.

Охрана словно оцепенела.

— Юра-а-а! Мы ту-у-ут! — перекрывая площадный гул и мат, слились воедино два мужских кацапских голоса.

Юра Воробьев-Горобэць приветственно помахал майдану руками, сцепленными над седой своей главой, и сказал так, что слышно было даже глухому:

— Карнавал начинается сразу! Можешь треснуться башкой о стенку, Гузий! Это — за сиротские слезы, козлина! — и дал Гузию такого смачного пинка, что сам Шива от зависти состарился бы, а Шива — тот бы осудил.

Пан же Гузий, запутавшись в микрофонных проводах, рухнул с подиума под ноги электората, но прогрессивное человечество даже не содрогнулось. Потом неведомая сила подняла его в воздух и натолкнула на стену ближайшего дома, его тело, как мячик, стало подпрыгивать от земли все тише, тише, тише — и замерло в положении стоя. Гузий ладонью стер с лица слезы, плюнул в ладонь и принялся чистить брюки, которые лопнули на коленках.

А с Юрой мы разминулись, оттого что нам с Сеней пришлось спасаться бегством от опознавшей его незабываемо наглое лицо публики…

Фу ты, ну ты, пан Титушкин! Что-то меня понесло. Скажут потом: не было, мол, ничего такого. Но — пока! Довольно! Прощай, до вiдзення, Титушкин — вымышленная мною невзрачная личность. Но если ко мне подойдет хоть один хохол-помаранч и скажет: «Ты, москалю, должен говорить на мове! Думать по-украински!» — то я, как и Юра, сочту это угрозой для жизни всего человечества. Хотя место этого сеньора Помаранча — на улице Фрунзе, в Павловской. Да будь он проклят, безумец. Знай, мои действия — полное физическое уничтожение объекта, от которого исходит угроза. Помнишь, пан, песню?

Мы все из тех, кто выступалНа бой с Центральной Радой,Кто паровозы оставлял,Идя на баррикады!

Пока майданутые борцы с коммунизмом жрали икру из партийных же кормушек, мы с Юрой и Сеней хлебали баланду в Сибири или получали слоновьи дозы лекарств по психушкам. И мы не размножались. Свидомые же украинцы размножаются нынче исключительно майданами. Иначе не могут. А потому вымирают сотнями тысяч. Жаль мне нас, славян. Жаль и паровозов. Это были восхитительно красивые, одушевленные, благородные существа. Долой разрушительницу государственных устоев Анну Каренину! Да здравствуют созидатели — белые братья Черепановы! Спокойной ночи, люди — изуродованные подобия Божии!

НЕСКОЛЬКО РАНЕЕ НА СЕВЕРО-ВОСТОКЕ

Теперь уже не узнать, кто, когда, с какими целями и в каких направлениях летает сегодня над бескрайними просторами Северного Ледовитого океана, где не ржавеет на холоде железо, над Западной и Восточной Сибирью, где пимы стали большей редкостью, нежели бананы. Скажи мне, локатор П-37: что за НЛО порскают над Чукоткой и Курильскими островами, где, как чирьи на шее ламутского пастуха, дремлют вулканы?.. Молчит П-37 на Грехэм-Белле. Безмолвствует П-14 на всей землище имени императора Франца-Иосифа. А 5Н87 — концептуально разучился понимать русский язык. Одно точно: помимо неопознанной фигни, летают над нами оболганные перелетные птицы, милые моему личному сердцу с младых ногтей.

Если смотреть на территорию бывшей Российской Империи с высоты полета птицы, которая никак не может долететь до середины Днепра в районе Витебска, то все на этой территории шевелилось, ерзало, копошилось, сновало, крало сало, ело, швыркало и заглатывало. Один только тамбовский крестьянин Фрол Ипатекин готовил зимою телегу, а точнее — он собирал личный геликоптер из обломков разбившегося неподалеку немецкого самолета времен гитлеровского нашествия, полагая, что все это можно совместить с коровьей или бычьей тягой. Он провидел боевое будущее крестьян, снимая с летательного аппарата турельный пулемет. При этом он что-то тягуче пел и бодро думал:

«Нынче нельзя безнаказанно прожить даже и в самом городе Тамбове! — думал он неспешно. — Житель сельской местности, попавши в город — он ведь в первую очередь обалдевает от одного вида блакитного, как василек, унитаза. Так и хочется добавить к нему жолвтого. Тогда он, селяга, начинает борьбу с врагами за обладание теплым сортиром — вот те, бабушка-глупышка, и революция. А Юрьев-то день — то ж были цветочки! Вначале город развалил деревню, снял ее с насиженной печки и пустил кочевать да под мостом ночевать — теперь же совсем наоборот: кочевники-номады штурмуют города…»

Так ясно и прозорливо думал крестьянский умелец Фрол Ипатекин — Кулибин нашей эпохи, единственный, кто из всех мировых фасонов платья выбрал себе пожизненно галифе и бекешу. В советское время он собрал из металлического лома самолет, прошел на бреющем полете над райисполкомом и плюнул на шифер кровли.

За это дело с героя сняли галифе, вкатили с пол-литра аминазина, запрещенного во всем мире, как спираль Бруно или антисемитизм, или критика пропаганды Холокоста. Потом герой был определен в нашу Яшкинскую клинику как заклинившийся на ненависти к власти рабочих энд солдатских депутатов.

Тут же, в любимой клинике, он насушил сухарей и улетел в Швецию на воздушном шаре, сделанном из восьми тысяч использованных презервативов, которые он три года по утрам и вечерам собирал под окнами ординаторской.

А с ним улетели Мыкола Михалев[21], знаменитый фармазонщик, который некогда ходил в Киеве на «разгоны» с фальшивым милицейским удостоверением на имя капитана Аристова, и еще один — именем Изя. То-то радовались мы, помнится, даже в своих смирительных рубашках типа «малыш Пьеро»!