Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером… Страница 15

Взгляд тенора упал на картины, которые старик поворачивал к нему лицом. На глаз трудно было сказать, сколько их здесь. Наверное, что-то около сотни…

— Взгляните.

Теперь уже три десятка лиц были обращены к нему. Нет, неправильно, ведь лицо было повсюду одно и то же, только написано в разных техниках и ракурсах. К тому же, сменялись эпохи. На одних портретах герой носил испанские брыжи XVI века, на других — кружевной воротник и темный камзол алебардиста с фламандских картин, на третьих — твидовую английскую куртку. На одном овальном портрете в углу мастерской на нем был напомаженный парик…

И всюду — одно и то же лицо еще молодого человека: на удивление круглые глаза, толстые щеки и пухлые губы… Натале встал. Где-то он его уже видел.

Подойдя к одному из портретов, он присел на корточки. Незнакомец был изображен в три четверти, на нем был зеленый галстук и темно-фиолетовая рубашка. Несмотря на почти аристократическую форму рта и носа, в его лице было что-то комичное. Видимо, это из-за птичьих, идеально круглых глаз.

Тенор пытался вспомнить. Он был уверен, что где-то уже видел его… Но у него было столько знакомых… Может, он встречал этого типа на каком-нибудь приеме в Париже или в Милане, Берлине, Мадриде… или… Где уж тут всех упомнишь!

Он отступил на два шага, чтобы охватить взглядом все картины. Его внимание было настолько сосредоточено, что лишь позже он задался вопросом: что заставило этого старика долгие годы рисовать один и тот же сюжет?.. Ведь если учесть количество картин и ту тщательность, с которой выписана каждая черта незнакомца, Петер Кюн должен был потратить значительную часть своей жизни на эту галерею одного героя.

Орландо отошел в центр комнаты. С полсотни пар темно-пепельных глаз уставилось на него. Итак, две трети своей жизни этот тронутый отдал на то, чтобы рисовать одного героя. Наверняка это был очень важный персонаж… важный… важный персонаж…

Внезапно его осенила догадка. Он никогда не видел этого человека, но был уверен в том, что изображение ему знакомо… Он припомнил гравюру в одной старой книге. Да, теперь он узнал его.

Орландо медленно сел.

— Что ж, вы, я вижу, ярый поклонник господина Гёте? — сказал он.

Парик Петера на четверть сполз с головы, и его грудь вдруг сотряслась от смеха… Смех, однако, вскоре был прерван режущим ухо ржавым металлическим хрипением, которое, в свою очередь, сменилось безудержным булькающим кашлем.

Ошарашенный, Натале долго смотрел, как длинное тощее тело старика корчилось в приступе кашля…

— Нет, на портретах не Гёте… — наконец выговорил тот.

А ведь Орландо был в этом уверен… Он принялся считать портреты, но вскоре бросил эту затею. Их было примерно семьдесят, может быть, больше. Теперь уже все полотна были повернуты к нему лицом.

— Итак, если это не Гёте, то кто же?

Петер Кюн поправил парик, напустив на лоб густую прядь, и обвел взглядом картины.

— Перед вами прекрасный незнакомец, — сказал он. — Его имя Вильгельм Тавив, он был любовником моей жены.

Натале поискал в кармане халата сигареты, зная, что их там нет. Внезапно ему показалось, что по комнате пробежал сквозняк. По роду занятий он был специалистом по сквознякам, ведь те являлись его злейшими врагами: один пустяковый сквозняк мог пустить насмарку серию выступлений, даже целый сезон. Дверь за его спиной приоткрылась. Орландо отчетливо ощутил, как все до единого волоски на его руках встали дыбом. Однако ему не пришлось поворачиваться, чтобы разглядеть вошедшего: по теплому мягкому прикосновению к ноге он догадался, что это Бабуся совершает свою ночную прогулку. Кошка прошлась вдоль ряда картин, то и дело кончиком хвоста касаясь надменных губ человека, некогда любившего Эльзу Кюн.

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок IV, 23 февраля

Вечер в Ремагене, в новой квартире Антона. Мне никогда не понять, зачем в этой холодной стране ему понадобилось строить такую огромную террасу. Он очень гордится ею. Из глубины зала мы созерцали эту огромную бетонированную площадку, покрытую мокрым снегом. Все согласились, что следующим летом будет весьма приятно выпить по стаканчику на свежем воздухе, любуясь закатом над долиной. Нужно лишь не забыть взять с собой пуловер. Жена Антона уверена, что холод — лучший помощник в борьбе со смертью. Как говорится, клин клином вышибают: холод отрицает небытие, ведь само небытие и есть бесконечный холод. Обычно жены психиатров — либо сами психиатры, либо рехнувшиеся. Розина соединяет в себе эти качества.

Мне не хотелось говорить о Кароле. В ее деле я не продвинулась ни на йоту. Может быть, потому, что и продвигаться-то не хочу. Кажется, она нашла для себя выход — спряталась в раковину, словно улитка. Проблема как раз в этом. Если я ее оттуда достану, если научу ее вновь реагировать на все внешние раздражители, то она снова обретет память, и к ней вернется горе. Получится, я своими руками уничтожу этот умиротворенный свет в ее глазах, который светит мне сейчас. Видимо, я сама завишу от этого психического расстройства, с которым вынуждена бороться.

Мы заговорили о «Вертере», и Розина поставила нам четвертый фрагмент записи. Именно тогда я впервые услышала Орландо Натале.

Я не влюбляюсь в голоса. В человеке мне не достаточно лишь голоса, и я позавидовала Антону, видя, как он преобразился под это пение, наполнившее комнату. Однако, несмотря на мою непосвященность, этот голос меня ошеломил; в нем есть какая-то простота и ясность, сдержанная сила, которая с первых нот внушает слушателю доверие. В голосе этого человека есть то же, что и в глазах Каролы: он лучится счастьем, и свет этот хоть и яркий, но не ослепляет. Слушаю его, смотрю на нее — и во мне возникает одно и то же чувство: чувство, которое вызывают люди, владеющие великими и непостижимыми тайнами. В этом они похожи. В них есть Жизнь, не затертая ролями, играми, позами, уловками, навязанными обществом, Жизнь первозданная и величественная, как его пение и ее взгляд.

По моей просьбе Антон порылся в специализированных журналах. На прошлой неделе тенор исполнял в Хельсинки концерт «Триумф Афродиты»… В декабре у него три постановки «Кармен» в Чикаго… Согласится ли он со мною встретиться? Я знаю, что они любили друг друга. Даже не знаю, а чувствую. Тогда почему же он ни разу не приехал в Гейдельберг? Зачем было присылать мне это полное нелепиц письмо?

V

…припоминая славные мгновенья

Он шел ей навстречу… На молодой женщине была длинная юбка, и он не мог разглядеть ее ног: казалось, что она шагает по шатким ступенькам старой лестницы. Они сошлись, и в то же мгновение взяли одну и ту же ноту.

— Dammi il braccio mia piccina…

А вокруг них простирался Париж богемы. Художественный беспорядок чердаков, освещенных полной опаловой луной, простирался до самых мельниц Монмартра. На террасах девушки в платьицах из тафты и высоких темных сапожках пили золотистое пиво. Они уже были на улице. Он все еще пел, и Мими придерживала его под руку. Но вдруг ни с того ни с сего опера сменилась, и они очутились в других декорациях. Кафе вдоль бульваров были залиты светом, и из-за пыльных витрин доносилось приглушенное пение. Они толкнули дверь кафе «Момюс» и, сами того не заметив, оказались на берегу канала в каком-то итальянском городе — этакая улочка из застоявшейся воды, пересеченная широкими мостами. Венеция, Верона, а может быть, Мантуя. Ту же луну, что и в Париже, теперь заволакивал туман. Судя по тому, что вдоль покрытых коркой плесени кирпичных стен разливался прохладный пресный запах, где-то поблизости, вероятно, находился большой водоем — озеро или бухта. Орландо поежился, плотнее кутаясь в серебристый плащ, накинутый поверх камзола. До его слуха донеслось пение. Голос звучал за высокими стенами какого-то дворца, и это был его голос.

La donna e mobile. Он ничуть не удивился. В фонарях, висящих на опорах мостов, коптили свечи, и он разглядел свое отражение в воде. Он был один. Шарлота-Карола осталась позади, в другой опере. Интересно, что будет после «Риголетто»? Стоило спуститься вниз по скользким ступенькам улочек, стекающих к невидимым во влажных сумерках набережным. Он найдет следующую дверь и, открыв ее, проникнет в новый мир. Он разглядел сводчатую арку и направился туда. Луч света бледной искрой отразился на эфесе его шпаги, и внезапно декорации закачались от рокота мотора… Итальянская ночь прямо на глазах затрещала по швам. Череда арок качнулась в двойном зеркале воды и тумана, и в зал, смывая зрителей, хлынул свет. Мотор продолжал тарахтеть, и за картонной колокольней какой-то падуанской церкви проступила комната в Сафенберге. Пелена сна спала с его глаз, и Орландо встал, найдя вокруг уже ставшие привычными стены. Где-то по-прежнему работал двигатель. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и наклонился. В северном углу двора он различил силуэт Ханса Крандама за рулем кабриолета «Лянча». Еще не совсем рассвело, и Орландо показалось, что в хромированной радиаторной решетке все еще оставалась разжиженная в металле частичка темноты. Колеса примяли траву, и машина исчезла за листвой деревьев. Вскоре вдали затерялся и шум мотора.