Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером… Страница 16

И тут его осенило. Если Крандам уехал больше чем на сорок восемь часов, то он, Орландо, сможет увезти Каролу в Вену. Они вместе поедут к Куртерингу, и если все пройдет, как он задумал, то сюда они больше уже не вернутся.

Он размышлял об этом до самого рассвета, пока не погрузился в свои оперные сны. Лишь один человек досконально знал все, что прямо или косвенно касается «Вертера», и это был старик профессор… Нужно было с ним повидаться. Если вся эта история и имела рациональное объяснение, то он был единственным, кто мог его найти.

Орландо с трудом пошевелил шеей. Такое впечатление, что его мозг, словно с похмелья, не вмещался в черепной коробке. Этой ночью он слишком мало спал. Петер Кюн пустился в долгий монолог, прерываемый нескончаемыми приступами кашля. И все же ему удалось объяснить, почему на протяжении стольких лет он писал одно и то же лицо. «Для мужа нет ничего интереснее, чем близко знать любовника своей жены, господин Натале. Это удивительная вещь. В нем ты ищешь то, чего ей в тебе не хватает. Как видите, у этого Тавива была не ахти какая внешность: взгляните на эти свиные глазки, я запечатлел их так же точно, словно на фотографии. Я рисовал его идиотское лицо почти десять лет, но именно ему принадлежала Эльза, и с помощью этих портретов я старался понять, почему… Хорошенькая затейка…»

Когда Орландо возвращался в свою комнату, голос деда Каролы все еще звучал у него в ушах… Старый дурень прилежно пытался постичь тайну, но искусство, как и жизнь, оказалось бессильно.

Он быстро оделся и вышел из комнаты. По его подсчетам, он не проспал и двух часов. Нужно было повидаться с Каролой.

Он вошел на кухню, и к нему повернулась Маргарет. Ее лицо было покрыто жирным ночным кремом, на ней была красная пижама в зеленую полоску с сердечками на каждой ягодице. Тот факт, что она ставила в этот момент в духовку тридцатисантиметровый кремовый торт, лишь усугублял положение. Ее кофе с молоком угрожающе покачивался в чашке.

— Как спалось?

Натале скорчил гримасу.

— Сегодня ночью ваш дед был исключительно болтлив.

Из ее груди раздался глубокий смешок, однако губы не пошевелились.

— Это свойственно всем рогоносцам, — сказала она. — Вы ищете Каролу?

Он завладел чистой чашкой и подошел к кофейнику.

— Да.

Бессмысленно юлить. Она все знала. Она видела их вчера вечером в холле, да и с самого начала должна была ощутить витающий в воздухе запах любви.

— Она уехала.

— Куда?

— В Шорфенстен.

Из нее нужно было буквально вытягивать слова. Она окунула хлебец в чашку, словно Тоска, пронзающая кинжалом римского барона во втором акте.

— И зачем же ей нужно в Шорфестен?

— В церковь.

— Не могли бы вы изъясняться более развернутыми фразами?

Маргарет Кюн прожевала, обсосала три пальца своей правой руки до второй фаланги, уничтожая все следы ежевичного варенья, и, облизав губы кончиком языка, проговорила:

— Сегодня семнадцатое октября. В этот день умерла наша мать. Карола с обеими сестрами уехала на ежегодную мессу.

Орландо покачал головой. Ритуалы в этой семье были более сильны и многочисленны, чем он мог подумать.

— А вы? Почему вы остались?

— Я ее заменяю. Мало ли что может случится с Хильдой, Петером или даже с Людвигом.

Говоря это, она достала из кармана сложенную вчетверо бумажку горчичного цвета. Орландо вспомнился рынок в Капо д'Истриа, где его мать всегда покупала морепродукты. Да, там была точно такая же толстая желтая бумага, торговец скручивал ее в кулек и насыпал туда мидий или креветок.

— У меня для вас есть кое-что. Раз уж вы интересуетесь нашей семьей…

Взяв бумагу в руки, певец увидал, что единственной причиной ее желтизны было не что иное, как время. Чернила поблекли, и в некоторых местах были совсем не видны, а изгибы совершенно протерлись: четыре глубокие прямые раны прорезали лист на манер креста.

14 июня 1775 года.

Его взгляд устремился в конец письма. Подпись была неразборчива, сложна и к тому же затерта до неузнаваемости завитками росчерков.

Он вопросительно взглянул на Маргарет.

— Музейный экспонат, — сказала она. — Это черновик письма, которое Шарлота Хард адресует Гёте после прочтения его книги. Это было в те времена, когда писали сначала начерно.

Натале сел и, аккуратно разложив послание на столе, осторожно его разгладил.

«Меня удивляет, господин Гёте, та чрезмерная легкость — я бы даже сказала, жестокость, — с которой вы воспользовались тем, что было несчастьем одной семьи, и сделали его достоянием общественности. Именно из нашего горя проистекает, или, лучше сказать, берет исток ваша книга, нашедшая сегодня столь огромное количество читателей…»

Дальше чернила расплылись и несколько слов трудно было разобрать; Орландо лишь показалось, что он различил в следующей фразе «гений» и «интерес», но не был уверен. Певец вернулся к дате.

1775 год… «Вертер» был опубликован всего лишь год назад.

«Ничто не дает вам права живописать до ужаса реальную историю, выводить живых персонажей и отдавать это на съедение толпы. С некоторыми из ваших читателей мы, я и мой муж, поддерживаем почтительные, уважительные и дружеские отношения. (…) Что они скажут завтра, после вашего столь невероятного и достойного сожаления поступка? Подумали ли вы о семье умершего, которая…»

Натале дочитал письмо. В последних трех строках выражения были предельно ясны: Шарлота Хард угрожала Гёте судом. Что же произошло потом?

Маргарет скребла ложкой о дно горшочка с конфитюром. Уголок ее губ был испачкан розоватым желе.

— Я хотел бы задать вам один вопрос, — сказал Орландо. — Вы что-нибудь слыхали о Вильгельме Тавиве?

Снова ее невеселый смешок.

— Предполагаю, мой дед показал вам свои картины… Я не очень-то много знаю об этой истории. Кстати, вы подумали насчет сосисок? Вы все еще не закончили свою анкету…

— Что с ним стало?

— Ума не приложу. Спросите у Петера: когда он надевает свой парик и накрашивает брови, память иногда возвращается к нему. Он должен знать, ведь как-никак этот тип в каком-то смысле был частью семьи.

Орландо отставил чашку. Кофе был горький. Он поднялся и положил письмо Шарлоты в свой бумажник.

— Можно оставить его у себя на несколько дней?

— Как вам угодно. Куда вы едете?

— В Шорфестен.

Она проглотила огромный кусок и снова скосила глаза. Несмотря на гримасу, он понял, что она несчастна.

— Оставьте в покое Каролу, — сказала она.

Уже в дверях, перед тем как выйти, он обернулся.

— С какой стати?

— Никуда она с вами не поедет, а Ханс вам просто-напросто шею свернет.

— До скорого, Маргарет.

В саду было свежо, лужайка еще была покрыта росой, и ослепительно яркое солнце рассыпало искры на кончиках каждой травинки. Лак, нанесенный ночью, еще не облез с крыш особняка.

Если и существуют места, враждебные к человеку, то это было одно из них.

В детстве он часто бывал в церквях. В Аспромонте, а потом и в Ровиго, он проводил там воскресенья — нескончаемые многолюдные утра и пустынные вечера. На выходе с вечерни в ушах звенело от колоколов, а за пределами паперти простирался город, серый в надвигающихся сумерках. Они одни, он да мать, стояли на автобусной остановке, возле длинной стены табачной фабрики… Осенью ветер попеременно то прилеплял, то отрывал лоскуты афиш, на которых мужчины размахивали флагами с аббревиатурой «Unita». Священник говорил о неимущих и о сострадании, а здесь, в нескольких метрах от церкви, перед фабричной решеткой, по ту сторону нескончаемых блестящих от дождя рельсов Орландо вдруг понимал, что никто не имеет сострадания к бедным и что однажды и они сами никого не пощадят. Его рука сильнее сжимала руку высокой дамы — его матери. Где же правда? Среди этих пригородов и фабрик с кирпичными трубами церковь, целиком состоящая из мрамора, бархата, тишины и почтения, была единственным лучом света. Именно там он пел в первый раз.

Но здешние церкви вовсе не были похожи на итальянские. Церковь Святой Женевьевы была отстроена после войны, и бетон уже потрескался. Блокгауз и храм одновременно. Когда Орландо Натале вошел под своды, ему показалось, что Бог, почитаемый в этом месте, был массивным и грубо обтесанным идолом, Титаном с разящим мечом и каменным сапогом.

Неф был пуст, и его шаги эхом отдавались под сводами. Разноцветные треугольники заменили на витражах прежних святых и ангелов. Косые лучи света окружали скамейки нимбом режущего глаз металлически-голубоватого оттенка. Алтарь, массивный, как надгробие, имел такой же оттенок, как и его шпага, когда он выхватывал ее из ножен во втором акте «Трувере», удивленно восклицая: «Di quella pira!».

Все три женщины находились в одной из боковых капелл.