Евгений Шкловский - Фата-моргана Страница 16

Теперь они уже зацепились, Дина с Миркиным, – не разнимешь, сравнялись в шаге и то и дело останавливаются. Постой, возмущается Дина, а кто отводил ее в детский сад и забирал оттуда, кто сидел с бедной во время болезней, кто добился, чтобы ее приняли в элитную школу и ходил на родительские собрания… И в детский сад Дашку отправили потому, что она должна была работать, он что, не помнит, как трудно жили… Всегда находит для себя лазейку. Ага, забыл, как она одна ездила на похороны отца, потому что у него якобы был грипп? Она одна все сделала, ему невдомек, чего это ей стоило, может, как раз с того времени у нее постоянные сильные мигрени. Всегда, всегда тянул одеяло на себя, прикрываясь работой.

Причем здесь работа? – все больше раскочегаривается Миркин. Если ты настоящая мать, то прежде всего должна думать о ребенке, он мог их всех прокормить, хотя у него и случались (ага!) перебои с работой. Но это вовсе ничего не значило, тут вопрос желания, а не необходимости. И когда он захотел второго ребенка, кто воспротивился? Он очень хотел мальчика, хотел учить его лазить по деревьям и играть в футбол…

Второго ребенка, ха… Он и первого-то не хотел признавать, увидел крохотную Машку и сказал, что она не похожа на его ребенка. Хоть бы подумал, каково ей это слышать, особенно после того, как она пролежала перед родами больше шести часов на каталке в коридоре, потому что в палате не было места. Об этом он не помнит, он, что касается его, ничего не помнит…

Теперь они идут втроем, группой, Миркин, забегая вперед, оборачивается к Дине, чтобы бросить ей очередную порцию обвинений, но оба они, меча друг в друга молнии, делают это вполоборота к Ипполиту, который понимающе кивает, поворачивая голову то к одному, то к другому, в лице строгость и некоторое удивление, надо же, водить полубольного ребенка в детский сад, надо же, отпустить жену одну на похороны отца, надо же…

Строг Ипполит, но справедлив. Он их не успокаивает и не разнимает, руки сцепив за спиной и чуть наклонившись вперед, словно стараясь вникнуть в то, что слышит. Он кажется выше ростом, чем обычно, такой большой и широкоплечий, несколько грузноватый, в длиннополом плаще, он смахивает на памятник какому-то известному деятелю, сразу не вспомнить. Миркин, понятно, друг, но истина дороже, Дина, пожалуй, тоже друг, пусть и не такой близкий и не такой давний, как Миркин, а впрочем, уже и не поймешь, кто ближе – собственно, как их теперь разделить?

Вот они втроем возле какой-то скамейки в маленьком скверике, Ипполит чуть отдельно, хотя все равно рядом, в руках наполовину опорожненная бутылка «Балтики» (№ 3 – Классическое), Миркин пустую бутылку отставил и теперь с Диной лицом к лицу, наперегонки выстреливают словами, стараясь перекричать друг друга и периодически обращаясь к молча кивающему приятелю.

Ипполиту все это знакомо, он это уже проходил. Если бы его спросили, хочет ли он еще раз, то он наверняка бы отказался. Дина – милая, а Миркин – друг. Ипполит с интересом поглядывает на Дину: в ярости она становится особенно хороша и… немного похожа на ту самую женщину, к которой он поднимался по черной лестнице в том самом семиэтажном доме с барельефами, чья серая крыша видна из этого скверика.

Сейчас они доругаются и уйдут вдвоем, мрачные, отшатнувшиеся, держа дистанцию, чтобы ненароком не коснуться друг друга, а он останется один, ему не надо ничего ни с кем выяснять, блаженно-мучительное состояние одиночества и пустоты. Дома его никто не ждет и спешить ему некуда.

Расставшись возле метро с Диной и Миркиным, он купит еще бутылочку пива, покрепче, и будет думать о них с раздражением и нежностью, до следующей субботы или воскресенья теперь, и неделя будет тянуться нескончаемо долго, неимоверно долго…

Вестник

Ах, если бы вы слышали этот голос! Если бы вы его слышали (и при этом видели его), то и вопросов бы не было. Вы бы сразу все постигли и причастились. Ах, что за голос, что за голос!

И вообще…

Его голос (тенор) – не просто человеческий. В нем еще есть нечто, что заставляет думать о запредельном, таинственном и чудесном, соединяющем с высшими сферами. Собственно, в нем они и звучат, эти сферы, музыка сфер… Вот откуда, между прочим, миф о Сиренах – привязанный к мачте корабля Одиссей мудро предусмотрел свою невменяемость.

Сам обладатель такого голоса как бы даже и не человек. Верней, человек и нечеловек (а кто?), есть в нем нечто ангелическое или демоническое (у кого как), притягивающее как магнит, неотразимое и необоримое.

Наркотическое.

И он, этот голос, знает об этом. Еще бы не знать, если тысячи (а то и миллионы) глаз на него устремлены с томлением и упованием, столько же ушей (если не больше) к нему обращены, тысячи страждущих душ – выше, еще выше, еще!..

Своды зала гудят и расступаются, а там – там сияющее голубое небо, там, о Господи, райские кущи, там…

Впрочем, для этого уже нет слов – только голос и музыка. И не надо слов, не надо!

Между тем как без слов? Как иначе поделиться этой светоносной и духоподъемной радостью?

Мария говорит:

– Он такой чистый, неиспорченный, он так естественно держится, сразу видна неискушенность. Мальчик и мальчик (в тридцать пять лет!), как бы и не артист вовсе. То есть артист, но не опытный (в смысле цинизма). Не забалованный еще славой. Наивный. Как будто только-только из провинции.

Это про кущи.

То есть про кущи как расскажешь? А никак.

Зато про певца (назовем его П.) можно.

– У него даже глаза прозрачные, как весеннее небо, голубые и прозрачные.

То есть соответствующие.

– Нет, правда, ты этого, как его, ну Н. вспомни, он же явно другой природы, на него смотреть не хочется, кривляется, как чертик. Паяц. И в голосе какие-то модуляции, от которых не по себе, но не в хорошем, возвышенном смысле, как у П., а наоборот. Что-то инфернальное. И взгляд такой пронизывающий, аж мурашки по коже. Страшно!

Великий и ужасный П.

И голос.

Между тем певец наш (он наш, потому что мы его любим), – сама гармония. Ах, какой голос, какой голос! А еще в нем, помимо голоса, тоже притягивающее – обаяние. А еще – простодушие. Причем не наигранное, но абсолютно естественное, органичное. Такое не сымитируешь.

И это, между прочим, на гребне славы. Он и в Италии, и в Америке, и на родине… Везде рукоплескания, переходящие в овации, цветы, интервью, поклонение… Поклонницы опять же. Другой бы давно зазнался, зарвался, заигрался, а он – ничуть. Такой же милый (м-и-и-лы-й!), такой же простодушный, такой же свой… То есть наш.

Его голос – наша с Марией судьба. Мы и познакомились на его концерте. И сошлись, собственно, на почве его голоса. Даже разница лет не преграда, да и что такое двадцать семь лет, если есть понимание и любовь? Если есть нечто общее, соединяющее, возвышающее, цементирующее. И все благодаря ему, верней, его голосу (и всему прочему).

Голос – идея. С ней человеку легче плыть в этом беспокойном море жизни. Идея – не какой-нибудь захудалый утлый челн, а мощный надежный крейсер, уверенно разрезающий волны, оставляя за собой сверкающий пенный след. И голос (его голос) оставляет в наших душах восхитительное сверкание…

С одной стороны, вроде земной такой, про папу с мамой рассказывает, дедушку и бабушку, питерских интеллигентов, как они его строго и правильно воспитывали, в духе традиций, и невесту ему нашли они (послушный), теперь жена, любимая и единственная, про жену редко кто так хорошо, без камня за пазухой или тайной язвительности. И не только не стесняется такой правильности, а еще и подчеркивает.

И что сначала врачом хотел быть (даже лягушек, подобно Базарову резал), потом художником (даже проучился год в Строгановке), но талант свое взял – не обошлось без консерватории.

И вдруг – голосом вверх (ах!), еще выше (ах-ах!!!) – все в шоке, а он довольно улыбается.

Озорник.

Мальчишество в нем играет. Но приятное такое, милое, непосредственное…

Мяса почти не ест (рассказывает), не из принципа, однако, не как вегетарианец – просто ему кажется, что с мясом в организм входит нечто темное. Зато обожает молоко и творог (белое). И макароны.

Вероятно, потому и не стал врачом (были поползновения), что слишком впечатлительный (артист). То есть не столько крови боится (хотя и это тоже), сколько вообще.

Искренний.

И опять вдруг голосом ввысь – а-ах! Обнимитесь, миллионы! Голос как звездный купол, как планетарий.

Мы любим его.

То есть кто-то любит, кто-то обожает, а кто-то так себе… Но кто «так себе» – не прав, потому что надо отличать истинное от ложного, воспитывать в себе чутье к истинному. Кто «так себе», тот не с нами.

Никто не спорит, человек – существо сложное, даже очень, но бывают и такие, что связаны с миром чистых сущностей (голос – свидетельство), да и всем видом своим (может, сами того не предполагая)…

Как П.

И голос и облик.

Волосы светлые, золотистые, кожа светлая, розоватая, нежная, как у младенца. Просветленный. Прочищенный (мяса не ест). Немного женственный. Когда поет, двигается плавно, плечами слегка поводя. Может, чуть кокетливо.