Константин Кропоткин - …и просто богиня Страница 16

Дашу я узнал не сразу. Она стояла, где договаривались, у колонны в метро, кажется, на «Пушкинской». У нее был потерянный вид, она оглядывала людей, одного за другим, а сама выглядела как-то для себя несвойственно — по-сиротски. В пальто бордовом, какого-то особенно нелепого покроя. Наверное, сама Даша чувствовала себя в нем нелепо, и это чувство легко передавалось другим. Она казалась несчастливой, но говорить ей об этом я, конечно, не стал. Я дал ей свой новый телефон, мы договорились созваниваться, а потом возникла пауза длиной, наверное, с год.

Когда мы увиделись снова, Дашу было не узнать. Прежняя коза-дереза вернулась, но уже в обновленном виде. Каблуки сделались еще выше, каштановая грива удлинилась, усложнилась еще на несколько полутонов.

— Машка приехала, — сообщила она мимоходом.

— Погостить?

— Нет, жить остается.

— А как же работа?

— Да какая там работа? — сказала Даша. — Смех на курьей палочке.

Работа у Маши была неплохая, насколько я знаю. Небольшой начальник чего-то там коммерческого.

— Она на неделю приехала. Осмотрелась, да осталась. Правильно, я считаю.

Тут бы и звякнуть моему внутреннему звоночку, но мысль Даши мне была ближе — действительно, если уж где и стоит делать карьеру, то только в Москве, городе неограниченных возможностей, которому никакой другой в подметки не годится.

Встречи наши стали немного чаще, и всякий раз мы, вроде бы, искренне друг другу радовались. Для Даши нашлась творческая работа где-то на окраине города. В Даше стало меньше этой вычурной цыганистости — она не приутихла, но как-то очень грамотно смягчилась, контрасты перестали быть резкими, а из усложнившихся полутонов — от краски ли, или от новых жизненных обстоятельств — взгляд ее стал мягче, нежнее что ли. Эта Даша не стала бы корячиться на стульях, разыгрывая провинциальную фамм-фаталь.

Тогда же я и с Машей познакомился поближе. Пиво с ней пили; обсуждали ее карьерный рост в компании, куда она поступила чуть не на следующий день после переезда; говорили об общих знакомых, которых оказывается имелось достаточно.

Даша права оказалась. Этот город и Маше пошел на пользу. Она сделалась строже, отутюженней. Всякий раз, глядя на нее, я вспоминал это изысканное старинное слово — «гарсоньерка», которое, по правде говоря, означает не человека, а холостяцкое жилье, но звучание его подходило графичному облику новоиспеченной москвички.

В тот раз мы были вчетвером. Маша с Дашей, я, а еще знакомая девушка, которой лень давать имя — она примечательна только одним своим глупым испугом.

Мы были в кино, потом сходили выпить кофе. За столом я много говорил, как всегда бывает со мной после хорошего фильма. Я раскладывал по полочкам свои впечатления. Даша на правах дипломированной артистки тоже вставляла что-то дельное. Не отставала и безымянная девица. Но вот пришло время. Маша посмотрела на Дашу, чуть дрогнув стриженным белым хохолком, та спешно засобиралась. Они пошли к машине, а мы с той, безымянной, к метро отправились.

— У них любовь, — сказал я.

Моя спутница выкатила глаза.

— Ты хочешь сказать, что они?..

— Они молчат по-другому…

Она перебила:

— Я даже слово это выговорить не могу, а ты… Нельзя так про людей говорить. За спиной.

— А что в любви плохого?

Молчание любящих иное, оно естественное, оно, как пленкой, прикрывает и долгие задушевные разговоры, и понимание между людьми, которое из этих разговоров возникло.

Но она не стала слушать. Испугалась, затряслась — как будто любовь бывает стыдной.

Не бывает.

ОДНА

Из всех жен Владимира Петровича я знаком с двумя — второй и третьей. Первую знаю только по фотографиям. Эта изящная смуглянка с короткой темной стрижкой была его первой, еще студенческой любовью, и матерью его первого ребенка.

— Вовка-пароход делает деньги и детей, — поведала мне Инна, родная сестра Владимира Петровича. Для нее, едкой остроумицы, он — «Вовка-пароход», для других — шеф, начальник, директор, полубог, не меньше.

Я помню, мы заходили к нему на работу, нужно было ему что-то отдать. Пришлось подождать немного — начальства на месте не было. В офисе царило рабочее оживление, но вдруг воздух тревожно загудел, а потом разом утратил все звуки — и мерно застучало что-то вроде метронома. Владимир Петрович, выщелкивая каблуками своих ботинок упругий стук, шел меж столов, осматривал территорию — кивал головой направо и налево, горделивый, седой, как лунь, с гусарской выправкой, а сам чем-то похожий на племенного жеребца.

— Слушай, а ты-то его не боишься, — шепнул я Инне, заробев от этой тревоги, так внятно прописавшейся в служебных помещениях.

— Я Вовку в трусах видела, — ответила та.

По возрасту Инна годится «Вовке» в дочери. Ему скоро шестьдесят, а ей чуть за сорок. Но отношение у Инны к брату, скорее, покровительственное.

— Пролетарий, но сердечный, — говорит она, умудряясь всего в двух словах дважды согрешить против истины. Владимира Петровича, любителя костюмов стального цвета и щегольских остроносых ботинок, можно в худшем случае принять за мещанина во дворянстве, но никак не за пролетария. К тому же его зацикленность на собственной персоне настолько естественна, что в праве его на эгоизм не хочется даже сомневаться.

Его актуальная жена сидит дома, с бывшей женой он ездит в гости к общим детям. Он бы и самой первой — той, смуглянке — наверняка нашел бы применение. Но контакта с ней нет. Она живет в другом городе, замужем, простит не беспокоить.

— Сердечный, конечно, — со смехом возражаю я Инне, которая приходится мне приятельницей. — Там у него что угодно — пламенный мотор, кожаный мешок для перекачивания крови, но никак не средоточие сердечности.

— Ты его не знаешь, — бурчит она.

— И не стремлюсь, — говорю я, но в этом месте немного лукавлю.

Мне не очень интересен успешный бизнесмен Владимир Петрович, но к брату Вовке, муж Владимиру и любовнику, скажем, «Володеньке», я бы присмотрелся. Я никогда не видел, чтобы он открыто интересовался женщинами. Какая часть женского тела для него особенно притягательна — ни для кого не секрет, но на моих глазах не было такого, чтобы он открыто с кем-то флиртовал. Матери его детей (а следовательно, и любовницы) возникают будто грибы после дождя — внезапно, разом, да еще и с готовенькими ребятишками.

Со второй его женой — Марией — я познакомился вынужденно. Инна получила от нее оскорбительное письмо: та обвиняла семью мужа, что сотворила такого «выродка», который не стесняется заводить любовниц при живых женах.

Была кошмарная свара, и я был ей единственным свидетелем. Две женщины кричали друг на друга — так я без нужды узнал, что Инна в юном возрасте путалась с каким-то «стариком», а Мария принялась наставлять мужу рога чуть не на следующий день после свадьбы. Сцена некрасивая вдвойне, если учесть, что Инна — переводчица немецкой классики, а Мария — директор школы.

Примирение было таким же неожиданным, как и ссора. После развода, сделавшего Марию не бедней, а только свободней, она снова звала бывшую золовку на кофе. И мне временами доставалось.

— У тебя любовник есть? — спросила ее как-то Инна.

— Я обслужена, — невозмутимо ответила Мария.

— Надеюсь, не машинным способом?

— Мануальным.

Я сидел красный, как рак, а «девушкам» хоть бы хны.

Мария — женщина злая, высокомерная, но лучшего собеседника для вечера с белым вином и сырными канапе трудно себе представить. Она выставляет напоказ все свои ровные белые зубы, много жестикулирует, выпаливая гадость за гадостью.

— Дочь моя за чурку не пойдет, не для того я ее до восьмого класса ремнем била, чтобы она в гарем пошла, — и все с такой энергией, с таким огненным обаянием, что и возражать-то ей не хочется.

Кроме битой дочери, у которой роман с нефтяным кавказским магнатом, есть у Марии и небитый сын. Его Мария боготворит. Понять это можно по тому, что она рассказывает о своем финансисте с усилием: плохое о нем она говорить не может, а хорошее в принципе не может сорваться с ее уст.

Другая жена Владимира Петровича — под номером три и с мягким именем «Саша» — похожа на рыбу. Юркую плотву — прохладную гибкую живность. К ней я бы в гости на кофе не пошел — хоть сколько меня Инна уговаривай.

Саша любит нацеплять маску страдания: углы губ опущены, глаза собраны в булавочки. Эту деланную муку я называю «кисломолочной», но раздражает меня не столько маска (сама по себе забавная), сколько необходимость участвовать в дурацком спектакле.

— Я — мать-одиночка с двумя детьми, — любит повторять она, смотрит требовательно.

Не врет, в общем-то. Саша Владимиру Петровичу — гражданская жена. Но кредитка его в полном ее распоряжении, живет она в его доме (обставленном Марией), работает в его же компании, возможно, в паре кабинетов от того стола, на котором они, по слухам, зачали свою старшую девочку.