Ион Деген - Голограммы Страница 16

Борис улыбнулся, вытащил из бумажника трояк и молча вручил его автоинспектору.

Автоинспектор тоже улыбнулся и взял под козырек.

Что ни говорите, а трояк лучше плевка.

ЮВЕЛИРЫ

Два королевских ювелира получили заказ: ко дню рождения архиепископа изготовить крест. В центре — большой бриллиант. Во все стороны от него — бриллианты поменьше.

Возможно, вы уже догадались, что королевскими ювелирами в Румынии были евреи. Получив заказ, ювелиры переглянулись. Их труд оплачивался вполне прилично. Но все-таки… Ко всякой оплате они обычно кое-что добавляли, выкраивая из материала. А тут ко всему явное несоответствие — евреи и крест. По мнению ювелиров, это требовало справедливой компенсации.

То, что компенсацией будет один из бриллиантов, они успели договориться, переглянувшись. Но какой? Взглядов тут уже было недостаточно. После совещаний и экспериментов они изъяли центральный бриллиант, заменив его хрусталем таких же размеров и формы. Недаром они были королевскими ювелирами, лучшими в Румынии!

Окружающие центр бриллианты они расположили так, что их сверкание отражалось в гранях хрусталя. Ни король, ни архиепископ, ни тогда, ни после не заметили подмены.

С двумя ювелирами я познакомился вскоре после войны. Более веселых людей, но и больших жуликов мне встречать не приходилось.

Лично меня они не обжулили лишь потому, что не было чего сжулить.

УСЛОВНЫЙ РЕФЛЕКС

Для Вени, истощенного мальчика, недавно эвакуированного из блокадного Ленинграда, слово «дурак» было запредельным сквернословием. Употребить его, краснея при этом, он мог, когда гнев уже перехлестывал в ярость.

Осенью их восьмой класс мобилизовали на уборку картофеля в колхозе. Бригадир с горечью и одновременно с презрением посмотрела на его укрепленные веревочкой очки, на лицо с несмываемой печатью голода, на свисающие плетью руки, забрала у него лопату и назначила ездовым.

У межи неподвижно стояла кляча, запряженная в телегу. Веня взобрался на мешки с картофелем, взял вожжи и скомандовал: «Ну!».

Лошадь не шевельнулась. Бригадир, колхозницы и ребята из его класса с интересом наблюдали, как Веня все громче повторял свое «Ну!». Никакого эффекта. Колхозницы рассмеялись.

— Пацан, — сказала бригадир, — она к твоему «Ну» не привычная. Она к матюгам привыкша. Матюгни ее и она пойдет.

Веня молча слез с телеги и взял лопату.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Собрание партийного актива Сталинского района города Киева в 1937 году. Клеймят врагов народа.

В третье ряду поднялась крупногабаритная дама:

— Среди нас находится помощник бывшего наркома здравоохранения, презренного врага народа Канторовича, некий Лев Медвидь. Я по глазам вижу, что он тоже враг народа. Я предлагаю исключить его из партии.

— Ставлю на голосование, — объявил председатель.

— Почекайтэ, — поднялся доктор Медвидь, украинский парубок, в свое время замеченный наркомом Кантовичем и выбранный им в помощники. — Дайтэ мени сказаты.

— Нечего! Все и так ясно! Исключить! — Завопила аудитория.

— Та я не про себэ, — спокойно заявил доктор Медвидь. — Я по цю жинку.

Про эту женщину? Другое дело. Дать ему слово.

Доктор Медвидь не торопясь поднялся на сцену, посмотрел в зал, нацелил указательный палец в ту самую крупногабаритную даму и очень убедительно сказал:

— Ця жинка блядь. Я по очам бачу.

Хохот грохнул в аудитории.

Так Лев Иванович Медвидь спас себя от исключения из партии и всего, что могло за этим последовать.

СПОСОБ ОПРЕДЕЛЕНИЯ

На прием к министру здравоохранения Украины Льву Ивановичу Мевидю пришел профессор из так называемых национальных кадров. Министр пригласил его сесть и придвинул пачку папирос.

— Спасибо, Лев Иванович. Я не курю.

— Жаль. Мне очень хотелось увидеть, где у тебя лицо

СЛУЧАЕТСЯ…

Люди, знавшие заведующую кафедрой начертательной геометрии, не могли поверить в случившееся. Не только грубое слово, даже случайная ошибка в грамотной речи вызывала брезгливую гримасу на ее интеллигентном лице. А тут…

Тяжко быть студентом в пятидесятилетнем возрасте. Даже заочником. Но Ивану Степановичу, скатившемуся с руководящей должности, понадобился диплом инженера, чтобы не скатиться еще ниже.

Пацаны в комнате общежития, в котором, приезжая на экзаменационную сессию, пребывал Иван Степанович, помогали ему всеми правдами, а чаще неправдами, преодолеть очередной барьер. Но начертательная геометрия! Эта старая ведьма (Иван Степанович так называл профессора, свою ровесницу) трижды заваливала его чертежи.

О ее красном карандаше поколения студентов слагали легенды. Говорили, что он процарапывает алмаз. Не было ни малейшей возможности избавиться от ее красных исправлений, оставлявших глубокие канавки в ватмане. Приходилось чертить новый лист.

Полночи пошло на четвертый чертеж. Утром ребята проверили его. Не нашли ни единой ошибки. Иван Степанович вошел в битком набитую аудиторию. Профессор позволила. Уважила возраст студента. Он развернул перед ней лист ватмана. Взором неторопливо планирующего орла, выискивающего добычу, профессор оглядела чертеж. И вдруг красный карандаш стремительно спикировал на кружок в верхнем правом углу и пересек его. Словно ножом полоснуло Ивана Степановича.

— А это почему?

— Осевая линия.

— На х… мне ваша осевая линия?!

— То есть, как это — на х…?

Аудитория затряслась от хохота.

Случается иногда невероятное.

РЕЗОЛЮЦИЯ

— Вы знаетэ, дохтур, чому я самая прынцыпияльная санитарка в нашей больнице? Бо я змолоду была такая. Мэни вже тридцать два года, пидстаркуватая я, а даже вы, я помичаю, зыркаетэ на мои грудя. А тогда, в девятнадцать лет! Нэ було в нашому сели дивкы такой красывой и складной, как я. Парубкы з уму сходылы. А ще если какому удавалось поцеловаты меня и дотронутысь до грудей, то хоч отправляй в сумасшедшую больницу. Що правда, я тоже иногда, когда менэ стыскував и целовал крепкий парубок, чувствовала у голови будто выпыла стакан самогону, а у спыни, вот тут — у крыжах, и внизу живота что-то такое сладкое обрывалось. Но я сказала, что до свадьбы никому нэ дам. И нэ давала. Это константация хвакту. Но однажды пришел ко мне по обчественным делам секретарь партийной организации колхоза. Я была секретарем комсомольской организации. Посидел, значится. Поговорили. Выпили немного. Потом вже говорил о делах не обчественных. Но не тискал. Не целовал. Он же не парубок. Ему же уже было где-то под сорок. Но так сладко говорил, так сладко гладил, что в крыжах и внизу живота загорелся тот сладкий вогонь. Даже не понимаю, как мы пошли у кровать. А потом аж тремтила, когда он приходил ко мне. Но село это же вам не Киев. Пошли разговоры. И однажды пришла его жинка. Ушла от меня с двумя «фонарями» под глазами. Правда, я тоже была вся поцарапана. А на другой день я получила от него письмо. Значится, он меня любит, но у него жена, дети и жена хочет пойти в райком по поводу морального облику коммуниста. Поэтому, значится, он больше ко мне не прийдет. А я была прынцыпияльная. Взяла красный карандаш и вверху навскосяк наклала резолюцию: «Не возражаю».

НАГРАДА ЗА ПОБЕДУ

Когда я слышу об астрономических заработках современных футболистов, вспоминаю, как Жора Граматикопуло, полусредний нападающий киевского «Динамо» (сейчас его назвали бы полузащитником) в нашей ординаторской рассказывал хирургам, только что закончившим операции, о недавней поездке в Австрию.

Австрия! Тогда, в конце пятидесятых годов, да и потом, до самого отъезда из Совдепии, Австрия была от меня так же далека, как Полярная звезда.

Рядом с больницей находился Республиканский врачебно-физкультурный диспансер. Наше отделение оказывало хирургическую помощь не только украинским спортсменам, но и корифеям из разных столиц, в том числе — из Москвы. Но Жора был у нас на особом положении. Мы любили его мрачный юмор и неистребимый смачный грузинский акцент уроженца Сухуми.

Вот и сейчас он рассказывал о футбольном матче в Вене:

— Панимаете, мы вииграли у австрийцев со счетом два-один. Но австрийцы палучили вот такую кучу шиллингов.

Жора поднял ладонь над декой стола.

— А мы палучили вот такую кучу, — Жора еще выше поднял ладонь, — паздравительных телеграмм.

ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ

Доцент Василий Павлович (кличка у студентов-архитекторов Васька) щедро пересыпал свои лекции двусмысленностями. Порой весьма рискованными.

Парни, большинство которых пришло в институт сразу после фронта, реагировали на них жирным смехом. Девушки, недавние школьницы, покрывались густым румянцем. Такая реакция — блаженство для Васьки.