Сергей Дигол - Практикант[СИ] Страница 16

Вода действует на как меня манипуляции стоматолога при местной анестезии: со мной явно что–то делают, но я не чувствую ни холода, ни тепла. Вообще ничего не чувствую, хотя, стоит мне пробыть в воде минут семь, мой пьянящий наркоз — литр, должно быть, сухого каберне — утратит свою силу и вот тогда уж река возьмется за меня как следует.

И все же я отключен не настолько, чтобы не услышать за собой визг и подвывание — это Лена Рашку, сорокатрехлетний менеджер нашего отдела, берет мой след, или, вернее сказать, наш след? Ее не смущает, что вода стремительно скрывает любые следы, а то, что Лена демонстративно не сворачивает с курса и даже не косится в нашу сторону, стоит лишь Ксюше (и мне вслед за ней) повернуть против течения, выдает ее целиком, хотя над Днестром из всего ее тела иногда показываются лишь руки, а постоянно виднеется только голова.

Лена держится до последнего, приближаясь к середине реки, словно намеревается переплыть на противоположный берег, даже когда Ксюша, поднявшись против течения достаточно далеко от арендованной нашим директором на целый день базы отдыха, выходит на берег в самом подходящем месте — под миниатюрным, в два метра высотой, оползнем, на вершине которого располагается естественная маскировка — две низко склонившиеся ивы. Когда я выбираюсь на берег вслед за Ксюшей, диллема прикрывать или не прикрывать пах разрешается сама собой: уже избавившись от купальника, Ксюша поправляет двумя руками волосы, демонстрируя не только выбритые подмышки, но и аккуратный треугольник лобка, и — о, боже! — свои небесные груди.

Впервые расстреляв меня ненавидящим взглядом, она не дает возможности стушеваться: обеими руками сжав мне голову, вонзается губами в мой рот. В полной мере насладиться одними лишь грудями, от которых я не могу отвести глаз, как раньше — лишь от ее же попки, Ксюша мне не дает: наши тела сливаются прямо под ивами, в объятиях образованным мини–оползнем обрывом, огороженные от всего остального отдыхающего мира. Кроме одного человека — Лены, которая беззастенчиво кружит прямо напротив нас, словно ей не под силу вырваться из водоворота.

— Ну что, голубки? — улыбается Андрей Витальевич, когда мы, одетые — а после случившегося шорты с футболкой на мне и купальник на Ксюше кажутся нам чем–то вроде непроницаемых доспехов — возвращаемся к уже кучкующимся, развалившимся на траве коллегам.

Андрей Витальевич сидит один, и, улыбнувшись ему в ответ, я быстро оборачиваюсь назад, словно рассчитываю перехватить адресованное шефу зашифрованное сообщение во взгляде преследующей нас, теперь и на берегу, Лены Рашку. Но Лена стоит на одной ноге, обхватив руками стопу второй — она явно поймала босой подошвой какую–то острую гадость, и пока ей точно не до одной лишь ей известной информации, которая, стоит Лене чуть свыкнуться с царапиной на ноге, начнет распирать ее, как газы — винную бочку при брожении вина.

— Присядь, Демьян, — хлопает по траве рядом с собой Андрей Витальевич.

Мы обмениваемся с Ксюшей прощальными взглядами, словно уже не будет часовой тряски в одном автобусе по пути в город, а до этого — еще пары часов утомительного ничегонеделания под падающим за горизонт, от тяжести июльского зноя, солнцем. Ксюша смотрит на меня, чуть улыбаясь одними глазами — ненависти во взгляде как не бывало, а значит, понимаю я, и страсти тоже. Как нет, конечно же, никакого тайного знания во взгляде Андрея Васильевича, это всего лишь моя паранойя, а вольность про голубков шеф позволил себе лишь по одной причине: он изрядно пьян.

— Демьян, — обнимает он меня за плечи, — я давно к вам приглядываюсь. Или можно на «ты»? — спрашивает он меня, и хотя пили мы вместе, я невольно морщусь от его спиртного дыхания.

Что мне остается? Я, естественно, киваю, хотя, припоминаю (в моем подвыпившем состоянии больше было бы правильней сказать «напрягаю память»), что шеф, за исключением первого собеседования и так со мной на «ты», а чтобы я мог регулярно позволять себе фамильярничать с ним, нам нужно еще пару раз хорошенько выпить и желательно, без свидетелей. А может, мне лучше стать совладельцем «Капсулайна»?

Выпивка всегда действует на мне отрезвляюще: иллюзии, в плену которых я живу в трезвом, на первый взгляд, рассудке, гибнут во враждебной среде, стоит мне влить в себя некоторое количество алкоголя. Моя доля в «Капсулайне» — пьяный бред, а вот о повышении помечтать самое время, к чему располагают откровения шефа.

— Будешь продавать колпачки? — спрашивает он меня.

— На базаре, что ли? — позволяю непозволительное в общении с шефом я.

— Я давно к тебе приглядываюсь, — повторяет он, и я не могу взять в толк, как ему это удается: из его кабинета мое рабочее место, хоть убейся, не видно. А может, права Лена Рашку, и на самом деле она не шутила, а сболтнула лишнего, когда театрально помахала датчику сигнализации словно это камера наблюдения?

— Неее, — расплывается в пьяной улыбке Андрей Витальевич и кренится в мою сторону, а я едва успеваю подхватить его. — Не на базаре. В офисе или в командировках. Ты же историк?

Я, кажется, понимаю: он просмотрел мое CV, причем явно впервые: для моего оформления дизайнером хватило изображения овощной этикетки и рекомендации Наташи. Но теперь, когда ему понадобились сведения о моем образовании, мне остается гадать, кто из менеджеров отдела впал к нему в немилость и надеяться, что мной он собирается заменить Лену Рашку.

— Приеду — обсудим, — бросает мне шеф, и смысл его загадочной фразы становится ясным на следующий день, когда улетает в Москву.

Как оказалось — на месяц. Целый месяц, в течение которого я живу предвкушением чего–то важного и даже просыпаюсь по утрам от радостного сердцебиения. Еще я, порывшись в интернете, читаю Маккея, Траута, Гэри Гудмэна. «Искусство продаж», «Эффективные методики продаж», «Семь секретов прирожденного продавца» и прочие трактаты, каждый из которых анонсируется как библия маркетинга, словно маркетинг — что–то вроде религии: недоказуем и нуждается в слепой вере.

К приезду шефа я добиваю восьмую книгу — «Как убедить собеседника за 30 секунд» Франка, и помимо того, что теперь я как никто в офисе готов к предметному разговору с шефом, убеждаюсь и в том, что все эти маркетинговые теории ничего не стоят, а содержание одной книги переносится в другую, разве что немного меняются построения фраз, как при пересказе одного и того же анекдота.

Признаться, чтобы одолеть такую гору вранья, мне приходится взять себя в руки, и подобная метаморфоза даже наводит меня на мысль, что уж на этот раз вершины мне не избежать. Но шеф, хотя и возвращается ровно через месяц, к себе в кабинет меня не приглашает и даже снова переходит на «вы», что становится ясно из его «здравствуйте, Демьян». Взаимным приветствием наше общение и ограничивается — он или делает вид, или действительно не помнит о собственном обещании.

Зато, могу поручиться, все помнят о том, как в желтом автобусе, доставившим наши загоревшие и размякшие от обилия шашлыков и вина (а у некоторых — и от секса) тела, я наклонился к Ксюше и прошептал ей, правда, так, чтобы услышала лишь она:

— Ты не боишься, что муж узнает?

Я, конечно, лукавил, и мне было все равно, что Ксюше скажет муж. Беспокоило меня другое: что он скажет мне. Но и то, и другое совершенно не волновало Ксюшу, которая взглянув на меня так, словно я сморозил глупость, небрежно бросила:

— Муж в Испании.

Я откинулся на жесткое кресло автобусного сиденья, хотя собирался сделать нечто противоположное — дотянуться своей головой до головы Ксюши и поцеловать ее в щеку.

Муж в Испании!

Наверное, с не меньшим удовольствием эти три слова, завертевшиеся у меня в голове, повторял бы сам Ксюшин муж, будь он в этой самой Испании с туристической целью, а не на постоянной каторжной работе. Ухаживает ли он за коровами на ферме в Толедо, или выгребает мусор в Валенсии — уточнять у его супруги я не стал. Лишь пару месяцев спустя поинтересовался, почему мы встречаемся у меня дома, и ни разу — у нее?

— Разве у тебя нам плохо? — с ненавистью взглянула она на меня, и я не стал терять времени даром, пока в ее глазах читалось неудержимое желание.

Нам и вправду было замечательно — я даже мысленно благодарил отца за его затянувшийся загул: в то, что с этой теткой с редкими волосами у него серьезно, я не верил до сих пор. Даже после той сцены у такси и отцовской декларации о предстоящем браке.

Странное чувство — страх от того, что отец все–таки ушел и все–таки неверие в то, что это правда отступило, как пугливость ребенка, которого долго пугают милиционером и который, встретив наконец живого стража порядка, видит перед собой обычного человека, да еще и в форме с блестящими звездочками на погонах. За пять лет папа так и не вернулся, а голос его — в телефонной трубке, разумеется — я слышал еще реже маминого, которая и без того стала звонить реже — не более двух раз в месяц. Ее интерес к отцу теперь ограничивался заботой о его здоровье, в самом общем, конечно, виде, и стоило мне сказать, что все в порядке, мама успокаивалась и начинала рассказывать о своем новом объекте обожания — внучке Лизе, которая, вероятно, и была тем единственным живым существом, который помог маме не сойти с ума.