Сергей Гандлевский - <НРЗБ> Страница 17

Вадим Ясень притулился в углу, был трезв, робок, тих и вяло приветствовал Льва подъятием ладони. Середина первого ряда была занята пролетариями – их полку прибыло, и один из работяг что-то левой рукой царапал в тетради на остром колене, выставив на всеобщее обозрение тусклую плешь и тылы огромных оттопыренных ушей. Старшеклассники стояли тесным кружком и дружно говорили куда-то себе под ноги. Наверное, Адамсону, смекнул Лева. За их спинами в ожидании своей очереди на тет-а-тет грыз ногти электроугольский сладострастник-теоретик. Никита с Додиком судачили у окна и поманили Криворотова присоединиться к ним. Но Криворотов не шелохнулся, потому что уже видел Чиграшова – тот оживленно болтал с Ариной у соседнего оконного проема. Да, таким себе Лева и представлял Виктора Чиграшова. Выше среднего роста. Хорошо сложен. В джинсах и облегающем черном свитере под самое горло. Шкиперская бородка и короткая стрижка с густой проседью. Твердый рот с горькими углами. И глаза. Глазищи. В пол-лица. Арине, видимо, так по душе пришлось mot блистательного собеседника, что она поперхнулась сигаретным дымом, и закашлялась от смеха, и, пока кашляла, встретилась взглядом с Криворотовым. Вышневецкая сделала извиняющийся жест в сторону Чиграшова и, продолжая откашливаться в кулак, направилась ко Льву, у которого екнуло сердце, поскольку он догадался, что Арина хочет вот так, запросто представить его человеку, ставшему всего за неделю Левиным излюбленным поэтом. Из-за спины раздалось Адамсоново:

– Господа, у нас сегодня, как говорится, яблоку упасть негде. И моя приятная обязанность, точнее, мне выпала честь…

– Это не он, Бемби, – с покровительственной улыбкой проговорила, поравнявшись с Криворотовым, Арина и прошествовала мимо, в передние ряды.

И в подтверждение ее слов жгучий красавец Лжечиграшов картинно выбросил руку в направлении кафедры, заставив всех смолкнуть и повернуться лицом к фанерной трибуне, и заорал громким, пронзительно глупым, никак не сообразным с породистой внешностью голосом:

– Я рад, что наши ряды не пожидели, а жиды не поредели! Виктор Чиграшов! – и зашелся визгливым смехом.

А тот, кого он так смачно приветствовал, затрапезного вида дядька с чудны’ми ушами, принятый Криворотовым походя за одного из жэковских водопроводчиков, уже стоял за кафедрой и, страдальчески, будто после столовой ложки рыбьего жира, улыбнувшись на возглас волоокого балагура, продолжал перелистывать приплясывающими перстами страницы раскрытой перед ним тетради. Постыдно обознавшийся Лева с удвоенным во искупление своего промаха любовным вниманием вперился в физиономию Чиграшова подлинного. Над кафедрой возвышался активно некрасивый, почти уродливый человек умеренно иудейского толка, плешивый, невероятно лопоухий, с вислым пунцовым ртом. Глаза как глаза, внимательные и невеселые. Он был невысок ростом, жилист, сутул, и непропорционально длинные руки – с венозными крупными кистями, схваченные в запястьях тесными на пуговке манжетами белой рубашки, по-жениховски торчавшими из рукавов черного пиджака, – подчеркивали что-то очень обезьянье, человекообразное, с первого взгляда угадывавшееся в облике Чиграшова. Да-да, именно: печальный примат со слезящимися смышлеными глазами, ряженый цирковой шимпанзе – вот кого напоминал готовящийся к выступлению мужчина. Худая заросшая шея и косо застегнутый пиджак подтверждали справедливость непочтительного сравнения. Чиграшов явно волновался, но помимо нынешнего волнения по случаю, сквозило в его чертах и поведении нечто постоянное, охарактеризованное Левой задним числом, как измерение скуки. Зал долго рассаживался, двигал стульями, сморкался, переговаривался. Неожиданно Чиграшов рывком поменял местами стакан с чаем и импровизированную пепельницу, так что плеснул на открытую тетрадь – кто-то рассмеялся.

– Да, – улыбнулся Чиграшов, – давно не читал, забыл, как это делается.

– Начни с «Белого клыка», – выкрикнула из зала Арина.

Чиграшов поморщился, точно от второй ложки рыбьего жира, и тем же голосом, каким только что делился с публикой своими затруднениями, без перехода начал читать. Не все сразу поняли, что волокита окончена и автор приступил к чтению. На середине второй строфы он сбился, и Лева уже открыл рот для подсказки, когда раздалось жалобное мяуканье и собравшиеся разразились хохотом. Криворотову захотелось встать в рост и бросить в толпу черни бомбу.

– Как тебе нравится этот слушатель? – обратился к выступавшему Лжечиграшов, подняв с полу плюгавого котенка и таща его за шиворот к выходу. Кафедра заграждала проход, и душа-человек обратился к Чиграшову:

– Витька, не в службу, а в дружбу, выбрось засранца за дверь и читай себе на здоровье.

– Вообще-то я их побаиваюсь, – сказал Чиграшов и на вытянутых руках, как ребенок, понес котенка к дверям. Когда он кое-как, под смех и советы публики, справился с возложенным на него поручением и воротился на свое место, на запястье правой руки краснела свежая царапина, а обшлаг рубашки был замаран. Зал оживился:

– «На разрыв аорты»…

– Производственная травма.

– Не кот, а прямо дантес какой-то.

– Хорошая кличка для кота: Дантес.

– Отто, нет в твоей богадельне йода? – спросил красавец.

– Советую прижечь каленым железом, – раздался откуда-то сбоку деловитый голос Додика.

Чиграшов добродушно осклабился и столь же внезапно, как и вначале, но куда энергичней принялся читать, словно пустячное происшествие придало ему куража. В студии Адамсона этак не читали. Принято было воздеть отсутствующий взгляд горе, заложить руки за спину, сомнамбулически раскачиваться из стороны в сторону и читать нараспев, с поэтичным подвыванием. Чиграшов же читал прозаично, без рулад, но и без «выражения» в школьном, синтаксическом смысле, – а произносил слово за словом и строку за строкой на одной ноте, точно разговаривал вслух сам с собою: «мол, так и так, и ничего тут уже не попишешь». Удивительно, но это действовало не хуже любого экстатичного исполнительства. На лице чтеца лежал рубиновый отсвет, потому что Чиграшов стоял под люминесцентной лампой и уши его просвечивали краснотой, как детский палец на кнопке вызова лифта.

Многое из услышанного Криворотов знал по Арининому списку, прозвучали и несколько неизвестных стихотворений, особенно запомнились два. В первом в ямбические, ноющие, как ушиб, причитания отверженного любовника каким-то чудом, как все у Чиграшова, был вплетен телефонный номер подруги (еще шестизначный, начинавшийся с буквы, разумеется, с А). Ближе к концу вещи поэт совершенно неожиданно менял пластинку и вступал в деловые переговоры со Всевышним. Суть торга сводилась к тому, что лирический герой давал согласие на повторную библейскую операцию на грудной клетке. При условии, что в результате хирургического вмешательства он обзаведется новой спутницей, неотличимой от утраченной.

А во втором стихотворении – сидел человек, зевака-зевакой, погожим днем на бережку реки, покуривал, таращился по сторонам и на воду, а после преспокойно делал пиф-паф себе в лоб.

Криворотов с удовлетворением отметил, что понемногу освоился с манерой Чиграшова усыпить внимание читателя какой-нибудь одной интонацией или картиной, а после бросить его без предупреждения в совершенно не предвиденную коллизию, а самому уйти вон из стихотворения, да оно, собственно, и кончилось. В полном согласии с подмеченной Левой особенностью автор и завершил выступление, точно оборвал на полуслове.

– И это все. В общих чертах, – сказал Чиграшов, сошел с кафедры и достал из кармана початую пачку «Беломора».

Криворотов почувствовал, что теряет голову от страстной приязни и восхищения. Кто-то звучно высморкался сзади, и Лева понял, что шумы, шорохи и переговоры, бесившие его в начале чтения, уже давно сменились на абсолютное безмолвие, раскачать которое теперь было немногим проще, чем тогда навести тишину. Арина, цепляясь за стулья длинной шалью, поспешила к Чиграшову с невесть откуда взявшейся розой и попробовала было припасть к его руке, но он предупредил ее порыв и первым ткнулся ртом ей в браслеты. Оба рассмеялись. Богемные приятели молодости окружили поэта. Отто Оттович пронырнул сквозь это оцепление к Чиграшову с растроганным лицом и чуть ли не мокрыми глазами:

– Витенька, дорогой, нет слов, аж сердце заболело, дай я тебя поцелую.

– Спасибо, Отто, – сказал Чиграшов, наклонился к Адамсону, и литераторы расцеловались, причем карлик от полноты чувств мял Чиграшову уши.

Криворотов обернулся и нашел глазами Никиту и Додика. Никита покладисто сделал жест «сдаюсь», а Додик поднял вверх большой палец правой руки – Лев не ошибся в друзьях.

– То-то же, – сказал он, словно все произошедшее было его заслугой.

Но энтузиаст Адамсон все не мог угомониться и, наспех позаимствовав у Додика папку со стихами участников будущей антологии, норовил всучить ее герою дня.