Владимир Топорков - Наследство Страница 17

Дерзкую эту частушку услышал тихо подошедший Кузьмин. Он схватился за торчащий из-под трактора сапог, вытащил Сашку, поставил на ноги:

– А ну повтори, что ты пел, Грошев? – закричал Мишка. Сашка испуганно заморгал глазами, пытаясь оттолкнуть Кузьмина, который вцепился в рубаху, но Мишка стоял, как бык, наклонив вперёд голову.

– Повтори, что пел, сволочь, – хрипел Кузьмин. Молчал Сашка, только противный, липкий пот заструился по спине. Знал он, что за эту частушку, доложи Кузьмин в МГБ, его по голове не погладят. Над словами самого товарища Сталина издевается, поросёнок немытый…

Об этом и кричал Кузьмин, и от стана бежали удивлённые трактористы. Они с трудом расцепили Мишкины пальцы, точно впившиеся в тело Сашки, пытались оттолкнуть Кузьмина в сторону. Тот в три прыжка подскочил к поддону, сунул руку в мутное масло, а потом опять завопил противно:

– Ребята, у него в поддоне песок! Он саботажник, сволочь!

И Кузьмин побежал к своей «коломбине». Напрасно трактористы пытались остановить Мишку, просили образумиться, не спеша разобраться. Тот прыгнул в кабину цепко, по-кошачьи, и, уже трогаясь, крикнул:

– Я ему устрою кузькину мать!

Сашку арестовали вечером, когда он пришёл домой, Степанида ещё не успела и ужин собрать проголодавшемуся за день сыну. Из подкатившей двуколки выскочили двое рослых работников МГБ, без стука вошли в дом. У Степаниды от страха выпала из рук сковородка с дымящейся картошкой, по комнате растёкся аппетитный запах топлёного масла, и один из эмгебистов, перешагнув через картошку, потребовал:

– Пойдём с нами, Грошев!

Сашка молча поднялся из-за стола, так же молча поцеловал мать и, уже направляясь к выходу, успел сдёрнуть с крючка промасленную фуфайку.

– Ты не волнуйся, мама! – крикнул он из сеней. – Я скоро вернусь.

Больше Степанида своего сына не видела. Она выскочила вслед за ним на улицу, но двуколка уже катила в сторону райцентра. Степанида побежала к Бобровым, ворвалась во двор зарёванная, перепачканная сажей, с растрёпанными волосами.

Иван Поликарпович, отец Жени, сидел на пороге, перебирал грибы. Не было сильнее у него увлечения, чем сбор грибов, на который тратил он всё свободное время. Сейчас были каникулы, и сельский учитель целые дни проводил в лесу.

Иван Поликарпович вскочил с крыльца, у ревущей Степаниды с трудом выяснил, что случилось, и как был в комнатных тапках, так и метнулся на дорогу, побежал за удаляющейся двуколкой.

Эх, не надо было отцу так гнаться за этой повозкой. Дорогой ценой заплатил он потом за эту прыть!

Туберкулёзом заболел отец ещё на фронте, почему и списали по чистой в сорок третьем. Он вернулся в родное село – худосочным, почерневшим, но потихоньку оклемался. Вернуло здоровье топлёное барсучье сало, которое за большие деньги разыскал он у лесников, да каждодневные прогулки в сосновом бору. Потом даже в школе разрешили ему работать…

Теперь бежал Иван Поликарпович по сельской улице, широко выбрасывая ноги, бежал навстречу своей смерти…

Он упал, наверное, метров за пятьсот от дома, повалился, как валится подрубленное дерево, и мать, наблюдавшая за ним, с истошным криком побежала по дороге. С помощью подоспевших соседей она привела отца домой, уложила на койку. Иван Поликарпович тихо стонал, грудь его раздирал едкий кашель. Потом у отца пошла горлом кровь, и это у Женьки осталось в памяти на всю жизнь – свесившаяся с подушки посеребрённая голова, кровяное пятно на выскобленном полу, постепенно превращающееся в небольшую лужицу, красные пузыри из посиневшего рта отца и остановившиеся от ужаса глаза матери.

Даже сейчас, спустя столько лет, передёрнулся Бобров от воспоминаний. А тогда он забился на печь, изредка выглядывая. Женьке было страшно за отца, но он боялся сказать даже слово. Всё это время, пока мать ухаживала за отцом, доносился пронзительный крик с улицы – тётка Степанида билась в истерике на крыльце их дома.

Потом, когда отец немного отошёл, задышал ровнее, мать выскочила из комнаты. Наверное, она успокоила, как могла, тётку Степаниду, крики прекратились, и Женька, подавленный, уснул на тёплой печи.

На другое утро отца отвезли в больницу, и врач, отозвав в сторону мать и Женьку, говорил тихо, что, видимо, у отца «обострился процесс», ему надо отлежаться, только время и покой нужны ему сейчас, а потом всё встанет на свои места, оклемается Иван Поликарпович.

Но лучше отцу не стало. Даже Женька мог заметить в следующий приход в больницу – было его лицо серо-пепельным, как ковыльный цвет, и мать, глядя на отца, сдерживала дыханье, точно боялась опалить его теплом.

Тётка Степанида заглядывала к ним по вечерам, устало опускалась на лавку, и Женька впервые тогда узнал, как убивает человека горе, сдавливает и растирает в порошок. Соседка точно уменьшилась в росте, усохла, как усыхает осенняя картофельная ботва. На всю жизнь запомнились её глаза: неподвижные, точно стеклянные, они отдавали ледовой синью.

Разговор каждый день у двух женщин был один: что нового слышно о Сашке и как здоровье Ивана Поликарповича? Степанида о сыне знала немногое – сидит в отделении МГБ, в красном кирпичном здании рядом с собором, но свиданья с ним не разрешают. Трактористы, товарищи Сашки, пообещали Кузьмину намять бока, если с Сашкиной головы упадёт хоть один волосок, но куда там, Кузьмин ходит героем, говорит, что он давно раскусил этого тихоню, всегда так: в тихом озере черти водятся.

Мать тоже ничего хорошего не говорила – у Ивана Поликарповича врачи не могли остановить кровотечение, он таял на глазах, ещё сильнее осунулся, нос заострился, как у мертвеца.

Верно подмечено, что жизнь состоит из приобретений и потерь, она через свои жернова перемалывает человеческие судьбы и определяет грустный баланс. Иван Поликарпович так и не поднялся. Он умер на Покров – престольный сельский праздник. Осенью долго лили дожди, на деревенских улицах стояла непролазная грязь, но буквально перед Покровом ударили морозы, жёстко схватили землю, остекленели лужи. Телега, на которой везли из больницы гроб с телом отца, громыхала, как пустая бочка, на застывшей дороге, с трудом прорезая лёд, расплёскивая мутную воду.

А через несколько дней село узнало и судьбу Сашки Грошева – дали ему за саботаж и контрреволюционную агитацию десять лет.

Взвыла Степанида, упала на пороге в истерике. Для неё жизнь была кончена.

Спустя полтора года пришёл Степаниде казённый пакет, где сообщалось, что её сын погиб в результате несчастного случая на лесоразработках. Она с трудом прочитала сухие, отпечатанные на машинке слова, уставилась в одну точку. Мать рассказывала, что в такой позе она просидела всю ночь, а утром Софья Ивановна пришла в ужас, когда заглянула к соседке: та пританцовывала около стола, смешно вскидывала ноги, размахивала содранными с окон занавесками. На сером лице её застыло безумное выражение. Софья Ивановна поняла всё сразу, выскочила на улицу.

Может, не нужно было немедленно бежать Софье Ивановне в больницу. Ей предстояло наблюдать ещё одну страшную картину – возвращаясь, увидела она, как заплясали острые языки пламени над домом Трошевых и белёсый соломенный дым заклубился в проулке, окутывая вётлы. Ей стало ясно – сошедшая с ума Степанида сама зажгла дом.

Мать рассказывала потом, что первое, о чём она подумала – не сгорит ли Степанида вместе с домом, а когда подбежала, то увидела – Степанида сидела невдалеке от дома на пороге, и, как ребёнок, возилась в песке.

Степаниду отправили в психиатрическую больницу, и следы её затерялись. Вот почему не узнал её Бобров, он даже не знал, жива ли она, мать ему ничего не говорила о судьбе соседки…

…Неизмеримы человеческие страданья, неизмеримы, как огромный мир. Лежит сейчас Бобров на скрипучей казённой кровати в чужом, пока не обжитом доме, смотрит в темноту, пытается понять глубину этих страданий, и – не может. Какой мерой измерить жизнь Степаниды Грошевой, какой надеждой живёт она сегодня? Не понять, не оценить… Может, памятью о сыне?

Встала перед глазами мать. Про таких говорят – вечная труженица. Она была хлопотуньей и на работе, и дома, но, наверное, не только каждодневные заботы толкали её на эти хлопоты, устремляли в будущее. Нет-нет, великая любовь к нему, Женьке, каждый новый день рождала эти силы, надежды.

А сам ты, Бобров? Можешь ты сегодня сказать, что жизнь твоя подчинена какой-то цели? Они – его мать, Степанида, – наверное, и не думали о своём высоком назначении в мире, просто жили, но жизнь эта имела ясный смысл – они жили во имя своих детей, чтоб тем светило солнце, чтоб радовались они высокому голубому небу, прозрачности воды в студёной реке, тихому утру, мягкой траве. А у тебя есть этот смысл? Нет, бесцельность одна, и некому даже одобрить или осудить твои поступки…