Алекс Престон - Кровоточащий город Страница 17

Он набросился с вибрирующей, почти прекрасной яростью. Я встал, сбив со стола бумажный стаканчик с кофе, вспененная струя капучино описала в воздухе дугу. Мэдисон вскинула брови, и я попытался улыбнуться. Она прищурилась, смущенная перекосившей мое лицо гримасой, и вроде бы даже хотела что-то сказать, но потом отвернулась к своему экрану. Держась рукой за сердце, я прошел по коридору, спустился вниз и вывалился в туманную промозглость Беркли-сквер. Прохладный воздух на мгновение вернул меня в чувство. Я прислонился к стылому камню и попытался взять себя в руки, а потом побрел по улице — вдумчиво, неспешно, а мысли бежали той же дорожкой, что и накануне. Страх перед физическим коллапсом миновал, и меня снова охватила тревога перед надвигающимся безумием: а что, если это и есть первые симптомы неизбежного угасания, и я попаду в государственное учреждение и окажусь во власти санитаров с руками душителей.

На Беркли-стрит находилась аптека, торговавшая дорогущими растительными пилюлями от импотенции и располагавшая полкой с витаминами, что напоминала периодическую таблицу ипохондрии. Я вошел. Внутри было прохладно и сумрачно. Маленький индиец с мягкой, мудрой улыбкой усадил меня, налил чашку горячего чаю и встал рядом, потягивая ремешок часов.

— Сердце. А может, и не сердце. Ну какое может быть сердце в моем возрасте? Мне всего двадцать четыре. Но бьется очень быстро. Я его чувствую, адреналин. Приступы паники. Можете сделать ЭКГ или что-нибудь такое? Можете подтвердить, что я это все придумал?

Индиец улыбнулся, кивнул и, отвернувшись, выдвинул несколько ящичков из шкафа за длинным прилавком и наконец достал прямоугольную зеленую коробочку с нанесенной поверх этикетки рельефной надписью брайлем. Вытряхнув из нее две голубые пилюли, он положил их на мою потную, холодную ладонь.

— Когда в следующий раз почувствуете приближение приступа, примите одну пилюлю. Или даже половинку на первый раз. Если не поможет, примите вторую половинку. Сегодня я денег с вас не возьму. Давайте посмотрим, каким будет результат. Если не сработает, приходите сразу же, сделаем кое-какие анализы. Но думаю, что все будет хорошо.

Он снова повернулся к стене витаминов, а я добрался до двери и шагнул в туманное утро.

По пути в офис я купил бутылку диетической колы и опустился на корточки в самом сердце Беркли-сквер, под карликовой пагодой. Паника еще не ушла, задержавшись где-то на окраинах мозга, кружа, словно стервятник над пустыней. Я сунул в рот пилюлю, ощутил ее горечь и тут же проглотил.

Шли неторопливые минуты. Мир вокруг понемногу оживал. По голым макушкам деревьев скользнул слабый луч света. Где-то высоко надо мной запел дрозд. Сквозь туман медленно прорезался неумолчный суетливый гул Лондона. И паника исчезла. Потяжелели веки. Я медленно выпрямился и, словно во сне, вернулся в офис. День прошел быстро. Мысли текли спокойно и мерно, лишь иногда прерываемые вторжением чего-то извне. После ланча я вернулся к индийцу и купил упаковку из тридцати двух горьковатых голубых пилюль.

Глава 6

Успех

Я брел по миру вслепую, на ощупь. По утрам, направляясь на работу, клал за щеку половинку голубой пилюли и чувствовал, как она растворяется, ощущал ее привычную, успокаивающую горечь и, устроившись на потертом оранжевом сиденье метро, следил за вспышками вылетающего из темноты туннеля электрического света. Я перестал читать и только смотрел.

Я теперь с трудом представлял мир без размытого голубого мерцания пилюль. Через неделю после первой покупки я снова навестил индийскую аптеку и сказал, что собираюсь в командировку, долгую, на несколько месяцев. Что мне нужна еще пара упаковок. Старик-индиец не отказал, но посмотрел на меня печально. Присутствуя на затяжных совещаниях, я слушал экономистов, предрекавших обесценение доллара, конец рынка спекулянтов, неизбежность нового цикла. Их слова сеяли тревогу и беспокойство в чужих сердцах, а в моем царили покой и безмятежность. Пилюли помогли понять и оценить монотонную природу моей работы. Заполняя отчеты о движении денежных средств и балансовые ведомости, глядя на данные по движению наличных товаров и дебиторским задолженностям, я то низко склонялся над клавиатурой, то откидывался назад, как пианист, всецело ушедший в красоту музыки.

С Генри я общался редко. Он жил по-настоящему интересной жизнью: публиковал заметки под собственным именем, обрел свой стиль, ясный, зрелый, очень человечный. Его темой были обыденные катастрофы британской жизни: женский приют в Халле, лишившийся финансирования и находившийся под угрозой закрытия; группа наивных девочек-проституток в Бирмингеме, которых отправляли на родину, в Албанию, к родителям, которые сами же и продали их в сексуальное рабство; ветеран Эль-Аламейна, живший в Истберне в убогой съемной квартире без отопления и водопровода. Статьи сопровождались трогательными, пронзительными фотографиями, сделанными самим Генри в стиле, доведенном до совершенства в пору знакомства с бездомными и отчаявшимися, которых тянуло к Темзе, как железные стружки к магниту.

По воскресеньям я читал его статьи со смешанным чувством гордости и зависти и всегда отзывался на них коротким поздравлением. Он отвечал дружелюбно, но сдержанно. Мы вели себя, как два старых любовника, с уважением относящихся к прошлому, но хорошо понимающих, что оно ушло навсегда.

С каждой неделей мне требовалось все больше пилюль. По утрам я часто просыпался на влажной простыне, со слипшимися от пота волосами и ледяными ногами. Я брел в ванную и рылся в шкафчике, находил зеленую коробочку и принимал дозу покоя, сна и забвения. Лотар уже замечал, что я стал медлительным и вялым, что моя работа пестрит мелкими, очевидными ошибками, что я больше не обмениваюсь шутками с Баритоном возле кулера, не участвую в спорах с портфельными менеджерами по поводу вина, рынков или политики. Я подходил к жизни с отчужденностью постаревшей шлюхи, пытающейся снять кого-нибудь напоследок перед вынужденной отставкой. Каждое утро я по полчаса торчал в туалете, перечитывая текстовые сообщения годичной давности от Генри и Веро, просматривая их смазанные фотографии, сделанные дрожащей камерой телефона.

Однажды утром в начале марта, когда над Темзой, по Грин-парку и мне за ворот подули сибирские ветра, Мэдисон предложила сходить куда-нибудь на чашечку кофе. Мы молча спустились в лифте. Деревья на площади еще стояли голые. Ее огорчало, что наши отношения так и не пошли дальше после той ночи, когда мы задержались допоздна на работе. Никакого романтического интереса у нее ко мне не было, но я чувствовал, что она редко — может быть, никогда — доверялась кому-то так, как доверилась в ту ночь мне. Никто не знал, как она одинока, как боится пустоты своего существования, как зависит от активности рынков, как дорожит тем временем, что проводит с Рэем. Мэдисон показала мне бледное подбрюшье своей трагедии, и с тех пор я молчал и сторонился ее, став чем-то вроде тени, мелькавшей перед ней на протяжении дня.

— Ты в порядке, Чарлз? Такой молчаливый последние недели. Я думала, это из-за меня, но теперь знаю, что и Лотар тоже обеспокоен. Думает, что ты, может быть, подыскиваешь другую работу. Это он попросил поговорить с тобой, заверить, что тебя здесь ценят, что они высокого мнения о тебе и твоей работе. Лотар считает, что ты в последнее время рассеян, потерял концентрацию. Я тоже тревожусь. Что-то не ладится? Тебе плохо? Может, как-то помочь?

Мэдисон нервничала и слишком часто стряхивала пепел. Мы стояли на улице, от стаканов и от нашего дыхания валил пар, и его вместе с сигаретным дымом уносил ветер.

— Все в порядке. Серьезно. Просто думаю о многом в последнее время. После той ночи я понял, что должен как следует подумать над тем, куда движется моя жизнь. Этим и занимаюсь. Просто думаю. — Я выстрелил окурок в направлении сточной канавы и закурил вторую сигарету. — А еще я боюсь, что газеты окажутся правы. Что экономисты тоже правы. Что ты, Мэдисон, права. Что финансовые рынки рухнут, что хорошие времена не могут длиться вечно, что вся моя работа, все, что я сделал за прошлый год, чему отдал частичку жизни, что все это напрасно. Они ведь этим и цепляют. Плати хорошо тем, кто наверху, и ты обеспечен рабским трудом тех, кто готов пахать до потери пульса в надежде когда-нибудь заработать и для себя. Но что, если все меняется? Что, если золотые деньки на исходе?

Она посмотрела на меня, и я увидел злость в ее налитых кровью глазах.

— Не сдавайся, Чарлз, борись. На следующей неделе случится что-то важное. Какая-то крупная реорганизация. Лотар полагает, что генеральный займет должность председателя. Кто-то из высших портфельных менеджеров — наверно, Бхавин или Уэбб — перейдет на его место, и, значит, один из нас может получить повышение. Стать портфельным менеджером. Только не говори ему, что это я тебе сказала. Информация секретная. Лотар получил ее лишь потому, что входит в состав комитета по штату, и в его дневнике есть запись о собрании комитета на следующей неделе. Наберись терпения. Верь в себя. В нашем бизнесе главное — уверенность, и у тебя есть все основания верить в себя.