Василис Алексакис - По Рождестве Христовом Страница 17

Она закрыла глаза, которые обычно держит полуоткрытыми.

— Я вас усыпил.

— Ничуть. Думаете, монахини так же дурно относятся к мужчинам, как монахи к женщинам? Существуют ли женские монастыри, совершенно закрытые для мужчин? Хотя вряд ли, раз только мужчины имеют право совершать богослужение.

Эти уместные замечания, на которые, признаюсь, я не нашел, что ответить, совершенно стерли мою недавнюю горечь. Я даже подумал, что Навсикая, без сомнения, одна из самых замечательных личностей из всех, кого я когда-либо встречал.

— Некоторые принимают постриг, чтобы забыть, другие — чтобы их забыли. Они все меняют имена, отпускают бороду, переодеваются. Теперь их связывает с прошлым всего одна буква: их монашеское имя начинается с той же буквы, что и мирское. Так, Платон будет зваться впредь Порфириосом или Прокопиосом, Аристотель Арсениосом, Сократ Синесиосом или Симеоном.

— А Димитрис?

— Дамианом… или Даниилом…

Мне вспомнилась икона святого Димитрия, стоящая на ее ночном столике. «Не хочу знать больше того, что она хочет мне сказать».

— Афон напоминает вам, что вы ничто, что Бог создал вас из ничего, что вы ему обязаны всем. Жизнь в обители — не из самых приятных. Скудная пища, много часов приходится проводить на ногах, а ночи, как я вам сказал, беспокойны. Это суровейшая школа, где учат не помнить, не думать, не иметь собственного мнения и, конечно, подчиняться. Главный урок, который с самого начала был преподан святым Афанасием, основателем Афона, говорит о послушании. Так что не удивительно, что война за независимость 1821 года не тронула монахов. Свободе их не учат.

— Не горячитесь, — сказала Навсикая. — Из гнева никогда ничего хорошего не выходит.

Я вспомнил, что подобное же мнение высказывал Демокрит, и сказал ей об этом.

— Совсем забыла, что вы изучаете еще и досократиков… Как вы думаете, можно попросить Софию приготовить нам чаю?

— Я бы предпочел ракию.

Я знал, что у нее есть ракия с Тиноса, она доставала ее на день рождения.

— Ну что ж, в таком случае я тоже выпью.

Ее поставец для напитков и рюмок похож на шкаф. В верхней его части имеется полукруглая дверца с длинной деревянной накладкой. Эта не совсем обычная дверца откидывается сверху вниз, превращаясь в столик, а деревянная накладка тоже откидывается, становясь его ножкой. Где Навсикая раздобыла такую штуковину? «Наверное, Франсуа привез из Франции», — подумал я, наливая ракию в две стопки.

Ее рука так дрожала, что я испугался, как бы она не пролила водку себе на платье. Она, тем не менее, сумела отпить глоток и немедленно вернула мне рюмку.

— Мне хватит. Я опьянела всего один раз в жизни, в Париже, давно.

Я ожидал, что она продолжит, но она не продолжила. О себе она говорит так же мало, как и София. «Они обе любят скрытничать, вот почему так хорошо ладят между собой».

— Один таксист рассказывал мне о монахе, который предсказал день своей кончины. Есть много свидетельств, что монахи, по крайней мере, те, кто вел святую жизнь, распространяют после смерти благоухание.

— Но ведь то же самое говорят в Палестине о юных мучениках ислама: их могилы вроде бы источают сладостный аромат… Я это узнала из газет, которые мне читает София. На старости лет начала вдруг интересоваться новостями, правда, забавно? Я и не знала, что мы получаем от Европейского Союза такие суммы. Как они могут доверять таким недотепам, как мы, можете мне сказать?

Она попросила у меня свою рюмку и отпила еще глоток.

— Мой отец страстно интересовался политикой, каждый день прочитывал по две-три газеты. Могу вас уверить, что, хоть он и был судовладельцем, но имел широкие взгляды. Это был прогрессивный человек. Он уважал своих служащих, никому не «тыкал»… Так что вы говорили?

— Гора Афон совсем недалеко от неба… Из окон ее церквей виден рай. Там кажется, будто свет от икон, которые на самом деле лишь отражают пламя свечей, исходит из какого-то другого места. Песнопения, которые звучат во дворах монастырей на заре, будто эхо иного мира. Святая Гора — обещание.

Я бы охотно прервал на этом отчет о своих трудах. Слова мало-помалу смыкались тисками вокруг меня, становились угрожающими. «Я пользуюсь чужими словами… Они принадлежат людям, которых я не знаю и которым мне нечего сказать». Я сделал несколько шагов по комнате, чтобы размять ноги, потом вернулся на место.

— Эти люди должны быть совершенно счастливы, раз они уверены, что попадут на небо, и совершенно не боятся умереть, — продолжил я быстрее. — Однако догадываюсь, что это не так. Думаю даже, что если приеду однажды на Афон, то постоянно буду слышать из-за дверей плач и жалобы. Что же до слов вашего племянника, будто некоторые монахи гораздо чаще бывают на площади Аристотеля в Фессалониках, чем в своих кельях, я не знаю, правда ли Это. Когда-то монастыри располагали колоссальными состояниями, но так ли это по-прежнему?

— Я знаю, что Венизелос в 1922 году конфисковал их земли на Халкидике, чтобы отдать беженцам из Малой Азии.

— Вот, еще один неизвестный мне факт. Сами видите, я не в состоянии много вам рассказать. Я еще не встречался ни с одним монахом. Не знаю, что заставило того перуанского поэта, о котором я вам говорил, избрать Афон. Очевидно, афонская община не продержалась бы столько веков, если бы не следовала постоянно политике, которую диктовали ее собственные интересы. Монахи силятся увековечить память о давно миновавшей эпохе. Не знаю, имеет ли это смысл, стоит ли продлевать до бесконечности тринадцатый или четырнадцатый век. Они сохраняют также искусственный язык, на котором, вероятно, никто и не говорил… От него так и веет затхлым душком читальных залов. Они — хранители музея, где Византийская империя выставила несколько своих самых красивых произведений. Гора Афон — это воспоминание.

Она поняла, что я закончил.

— Благодарю вас. Вы записали все это где-нибудь?

— В тетради.

— Надеюсь, вы мне когда-нибудь почитаете. Ведь это, предполагаю, не все?

— Это лишь краткий обзор, вроде аннотаций, которые печатают на задней обложке.

Последовало долгое молчание, столь долгое, что мне захотелось прилечь на толстом ковре между кресел и малость соснуть. Я чувствовал то же изнеможение, которое испытал, войдя в здание «Эмброса». «Мне не удается вспомнить, когда я бегал в последний раз, просто потому что я устал». София, должно быть, уже закрылась в своей комнате, поскольку в доме царила полнейшая тишина. По улице проехала единственная машина, почти бесшумно. Квартал населен по большей части людьми пожилыми, которые ездят медленно и рано возвращаются домой. Навсикая казалась безмятежной. Может, забыла о моем присутствии? «Она размышляет… Спокойно беседует сама с собой». Когда она заговорила, я уже почти спал.

— Отец не хотел, чтобы его состояние попало в руки монахов. Он не питал к ним никакого уважения, считал бездельниками.

«Неофитос Дукас говорил о них так же», — подумал я, но прерывать не стал.

— Он был хороший христианин, но церковников не любил, предпочитая общаться с Богом напрямую, без их посредничества. Он был ужасно разочарован, когда брат решил постричься в монахи, сразу же лишил его наследства и отказался провожать в день отъезда. Брат принял постриг на Паросе. Я очень хорошо помню дорогу, которой мы с матерью ехали в порт. У корабля плакали, обнявшись, все трое. Из-за отсутствия отца расставание стало еще мучительней. Брату тогда было тридцать семь, а мне тридцать четыре.

«Мы с ней оба потеряли брата, который был старше нас на три года», — подумал я.

— Я так и не поняла, почему он стал монахом. У него была подружка в Афинах, но он не был безумно в нее влюблен. В общем-то, он шутил со всеми девушками. Он был невысокий, но пользовался успехом, может, потому, что любил весело погулять и был очень галантен. Когда он пел вечером в какой-нибудь таверне, его слышно было по всему порту. У него был красивый голос. В монастырях его наверняка использовали как певчего. По правде сказать, я не очень хорошо его знала, мы только детство провели вместе, а учился он в Афинах, там и закончил школу, с превеликим трудом. Потом поступил, по протекции, конечно, на юридический факультет, но проучился недолго. Он не был создан для учебы, да и для работы тоже. Отец взял его в свою компанию, пытаясь пробудить у него интерес к торговому флоту, но все впустую. Брат целыми днями подшучивал над служащими, не только сам ничего не делал, но и другим мешал работать. В конце концов отцу пришлось выставить его за дверь. Я виделась с ним, только когда он приезжал на Тинос. Он одинаково любил и людское общество, и одиночество. Совершал долгие прогулки в горы и вдоль побережья. Ваш перуанец, который вдохновляется природой, напомнил мне его. Мой брат тоже писал стихи. Кое-что я сохранила, но не осмеливаюсь показать их вам, боюсь, что они покажутся слишком неуклюжими. Они очень короткие.