Василис Алексакис - По Рождестве Христовом Страница 18

— У перуанца стихи тоже короткие.

— Он был способен часами наблюдать за муравейником. Слушал пение птиц с таким благоговением, словно пытался расшифровать их язык. Никогда он не был так серьезен, как слушая птиц.

Я сказал ей, что один из самых известных афонских монахов, преподобный Паисий, разговаривал со змеями.

— Мне нетрудно вообразить моего брата за разговором со змеей. Он презирал деньги, утверждал, что они поработили людей и должны быть отменены. Причем говорил это задолго до того, как появилось общество потребления, словно предвидел, сколько места в наших мечтах займут товары. Он ведь не только петь, а еще и порассуждать любил. Однажды принялся ругать женщин, которые ползли на коленях к церкви Благовещения. Призывал их встать, гневно спрашивал: «Кто вам сказал, что Пресвятая Дева хочет видеть, как вы тащитесь на четвереньках, словно козы?» Я избегала выходить вместе с ним, он постоянно ставил меня в неловкое положение. Однако не помню, чтобы он часто бывал в церкви, водился с попами или изучал Новый Завет. Мы были поражены, когда он объявил нам о своем решении.

Я проснулся по-настоящему. И почувствовал себя польщенным не меньше, чем Христоманос, когда с ним откровенничала Сисси. Мой взгляд долго не мог оторваться от трех макетов из лакированного дерева — маленькие грузовые суда стояли в ряд на мраморе камина, перед большим зеркалом.

— Моя мать неоднократно ездила на Парос, чтобы повидаться с ним, я ее сопровождала два раза, но настоятель его к нам не пустил. «Я не знаю тут никакого Димитриса Николаидиса». Отъявленный лгун. Позже мы узнали, что большинство монахов в том монастыре были гомосексуалисты. Весь остров об этом знал, потому что эти негодники даже не скрывали свои нравы, называли друг друга даже на людях женскими именами — Дэйзи, Бетти, Глория, Энджи, может, под влиянием американских фильмов. Мой брат недолго вытерпел в том месте и покинул Парос на борту судна, перевозившего мрамор в Фессалоники. Мы узнали от капитана, который работал когда-то у моего отца, что он хотел поселиться на Афоне. Сам же он больше не подавал никаких признаков жизни, кроме пары открыток, которые прислал нам с матерью из Урануполиса. Можете прочитать мою, если хотите, она в альбоме с фотографиями, на последней странице.

Я поколебался мгновение, не будучи уверен, что она действительно хочет, чтобы я прочитал. «Все это отныне становится частью моей собственной истории». Потом подошел к книжному шкафу и достал открытку из альбома. Это был кусочек картона с нарисованной тушью квадратной башней на берегу моря. На обратной стороне я прочитал слова: «Храни тебя Бог». Отсутствие подписи возмещала марка, воспроизводившая мозаичное изображение святого Димитрия. Почтовый штемпель указывал дату: «18.IX.1954».

— Вы хотите, чтобы я разыскал вашего брата?

Полки книжного шкафа представились мне театральными ложами, откуда книги следили за нашей беседой.

— Я бы хотела знать, какую жизнь он прожил, вот и все. Слово «повиновение» внушает мне ужас. Но, быть может, он жил один, ведь есть же еще отшельники на Святой Горе, правда? Я не держу на него обиды за то, что он не приехал в больницу, когда наша мать слегла, не подарил ей эту радость. Я сообщила ему, что она болеет, через одного друга, который работал в министерстве иностранных дел и знал губернатора Афона. На похороны он тоже не приехал. Даже не позвонил.

— Он наверняка молился за нее. Первый долг монахов — молиться.

— Это очень мило — молиться, но надо же и звонить время от времени.

У нее вырвался легкий девичий смешок. Я увидел, как ожило ее фото. «Вот, значит, как она смеялась в то время». Но она тотчас обуздала свою веселость.

— Я не знала бы, что сказать моему брату, если бы удалось с ним встретиться. Как бы мы смогли услышать друг друга сейчас, если не были способны на это в молодости? Он бы плохо понимал мои вопросы, отвечал невпопад. А я бы оказалась лицом к лицу с незнакомым стариком, который даже не вспомнит, что у него когда-то была сестра. Так что оставим моего брата, которого, возможно, уже и нет на этом свете. А монашеские общины дают себе труд извещать семьи своих умерших собратьев?

Я вспомнил черепа на полках. «Может, найду в одном из подземелий череп с именем Дамиан или Даниил».

— Понятия не имею. Лукиан пишет, что в его время обитатели Афона жили до ста тридцати лет.

Мой взгляд снова наткнулся на макеты кораблей. В зеркале я заметил, как приоткрытая дверь в коридор слегка пошевелилась. Мне все же не хотелось думать, что София нас подслушивает. Но через несколько секунд дверь опять шелохнулась.

— Я похожа на моего брата только в одном: я тоже не люблю деньги. Потому и спешу избавиться от этого состояния, которым не очень-то сумела воспользоваться, за исключением нескольких поездок. Оно только помешало мне сделать что-нибудь полезное в жизни. Я проработала с отцом всего пять лет. Как только он умер, я продала компанию и больше ничем не занималась. Пыталась написать роман, но поняла, что не обладаю жизненным опытом, которого требует подобная затея.

София закрыла дверь. Я понял, что ошибся — она просто ждала окончания нашего разговора, чтобы уложить Навсикаю в постель. Но г-жа Николаидис не спешила идти спать.

— Я тоже вижу призраков, как влюбленные монахи. Брат склоняет меня к тому, чтобы я завещала Афону наше состояние — я ведь считаю, что оно принадлежит также и ему. Это решение одобряет моя мать и яростно оспаривает отец. Я устала от их споров. Я достаточно большая, чтобы самой принять решение, вы не думаете? Разумеется, я не собираюсь оставлять что бы то ни было моему племяннику, за исключением, может быть, голубятни, которой владею на Тиносе. Ничего больше он не заслуживает. Вы не знаете, монахи занимаются благотворительностью, оказывают денежную помощь общественно полезным заведениям?

Я снова был вынужден признаться ей в своей неосведомленности.

— Знаю только от Софии, что они сделали пожертвование коммунистической партии на строительство Народного дома.

— Надо же… Быть может, это не так уж и нелепо… Достоевский описывает исключительных монахов, которые разделяют страдания народа и имеют представление о лучшем мире. Предполагаю, что такие люди должны встречаться и среди обитателей Афона. Все то, что вы узнали о Святой Горе, не вызвало у вас желания увидеть ее вблизи?

Я рассказал ей о своей курсовой и о предложении Везирциса — сфотографировать древности, включенные в стены монастырей. Я знал, что она одобрит мой план поехать на гору Афон, однако мне и в голову не могло прийти, что она будет этим так взволнована.

— Так вы поедете, поедете, — твердила она, пока ее глаза не наполнились слезами.

Я оторопело смотрел на нее, словно прежде, Бог знает почему, был уверен, что вместе со зрением теряют и способность плакать. Я был потрясен не меньше, чем те, кто сподобился видеть слезы нарисованных на иконах святых. Я подумал, что лучший способ помочь ей успокоиться — это говорить с ней так, будто я не заметил ее волнения.

— С удовольствием отправлюсь в эту поездку. Мне бы и в самом деле хотелось поговорить с несколькими монахами. Разумеется, я постараюсь разузнать о вашем брате, хотя боюсь получить тот же ответ, что и вы когда-то на Паросе. Попробую все-таки решить некоторые загадки, всплывшие при чтении. Я еще не составил себе твердого мнения ни о византийской живописи, ни о музыке, а еще меньше — о литературе той эпохи.

Она достала из кармана маленький белый платочек и вытерла глаза.

— У меня предчувствие, что Афон может много рассказать мне об обществе, в котором я живу, — добавил я. — Я ведь не забыл, что уроки в школе начинались с общей молитвы. А первое здание, построенное для университета Зографу, было богословским факультетом. Монахи привязаны только к одному периоду прошлого. Они сражаются против Античности с той же яростью, что и христиане в первые века нашей эры. Можно подумать, что христианство никогда не выигрывало этой битвы.

Я рассказал ей о нападении монаха на статую в министерстве культуры.

— Осталось еще чуточку ракии в моей рюмке? — спросила она.

Я передал ей свою, и она выпила ее одним духом.

— У вас нет никакой причины чувствовать себя обязанной по отношению ко мне, — добавил я. — За эту работу мне заплатит университет.

— Университет никогда не даст вам сколько надо! — заявила она пылко. — Самое большее — триста евро. Эту поездку оплачу вам я, завтра же скажу Софии, чтобы сходила в банк. Дам столько, сколько скажете, назовите любую астрономическую сумму, прошу вас!

Она так настаивала, что в конце концов убедила меня попросить у нее авиабилет до Фессалоник.

— Никогда не летал самолетом.

— Как такое возможно, в вашем-то возрасте?

— Не было случая.

— А я часто летала в свое время… Стюардессы подавали нам еду на фарфоровых тарелках, «Олимпик» тогда еще принадлежал Онассису. Мы ели серебряными приборами!