Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки Страница 17

[Воскресенье, 4 марта 1990]

Она проснулась в полседьмого. Голова болит, во рту сухо. Выпила воды. Слишком холодная. Вода бултыхалась в животе ледяным пузырем. Снова легла. Встала в туалет. Хотелось спать. До истерики. На улице светило солнце. Она открыла балконную дверь и опустила жалюзи. В комнате стало не намного темнее. Жалюзи бежевые и тонкие. На сквозняке они расходятся и пропускают солнечные зайчики. От окон домов напротив. Она повернулась спиной к балконной двери. Закрыла глаза. В них плавали яркие пятна. Открыла глаза. Смотрела на простыню перед собой. На коричневый ковролин и дверь в ванную. Зачем она снова так набралась? Вода ничуть не хуже, чем это вино. А теперь надо принимать аспирин. Даже две таблетки. Но сил не было. Она лежала. Не шевелясь. Не двигать головой — и в глазах кругов не будет. Зато ей повезло не нарваться на дорожную полицию. И не попасть в аварию. Но в этом ей везло постоянно. Такого рода счастья всегда было навалом. И ничего более страшного не случилось. К тому же. Все остальные, кто ехал в это время, были, может, еще куда пьянее нее. Но прежде литр вина не имел бы таких последствий. Она бы вскочила и пошла плавать. Плавать. А что, если опять старуха? И как Бетси добралась домой? Не надо было ее оставлять. И зачем она туда пошла? Вообще. Хотя все было весьма цивилизованно. Деликатнее, чем в Вене. В Вене, если ты приходишь с кем-то незваным, то и стоишь в одиночестве. Никто с тобой не заговорит. Она встала и позвонила домой. Ответил Герхард. Фридерика у Нины. Да. У нее все в порядке. Что она поделывает? Нет. Они хорошо ладят. А этот доктор Ковачич. Этот Хельмут. Он звонил. Нетли у них известий о ней. Да. Он скажет Фридерике. Пока. Она снова легла в постель. Никаких забот. Заботы начались в тот момент, когда она убедилась, что ждет ребенка. И становились все тяжелее. Постоянный страх. Смутный. Но постоянный. На первых порах — сильный. Атомная атака, а ребенок в садике. Или в школе. Когда они разместили першинги.

А она стоит в пробке и не может добраться до ребенка. Ребенок под машиной. А чего стоит разрешение ездить на велосипеде. И все повторяют постоянно, она слишком всего боится. Она, такая храбрая обычно. Но тут? Ограничивать ребенка. Привязывать его к себе. Герхард улыбался бы и спрашивал, что это за вечный контроль. Но ведь всегда дело просто в том, чтобы быть рядом. В конце. Если уж чему-нибудь суждено случиться с ребенком, она, по крайней мере, должна быть рядом. Да. Она же знает, как это — не пережить. Родители показали. Отец, утонувший в озере. Вышедший под парусом в весеннюю бурю. И мать, лежавшая в пустой квартире. И что ей останется? У нее есть только Фридль. У родителей была еще она. Но этого не хватило. Да и как. Один ребенок — против другого. Она-то с самого начала была только обузой. И зачем она опять себе навредила? Напилась до стука в голове. До тянущей боли. Справа сильнее, чем слева. Даже тут никакого равновесия. Чтобы все обдумать, у нее только эти десять дней. Прийти к ясности. Во всем. В себе. Что дальше? Что теперь? Если уж этот тип не поехал с ней, надо использовать время таким образом. В Вене ее ждет «Сон в летнюю ночь». И вопрос, хочет ли она дальше этим заниматься. Или принять предложение из Швейцарии и отправиться туда со всеми пожитками? Прочь из Вены. Из Австрии. Прочь от бездомности, к которой она с таким трудом себя приучила. Но Фридль не хочет. И как с этим? Имеет ли она право вырвать ребенка из привычного окружения. И так она навязывала ей достаточно перемен. До сих пор. Но тогда на карте стояла любовь. Только любовь. Атеперьречьлишьо Мар-гарите-Гретель-Марго. Она заплакала. Не могла не заплакать. Текли слезы. Без всхлипов. Тихо. Катились по носу. Капали на подушку. Плакала и плакала. При мысли, что Фридль еще предстоит все это. Единственное утешение, что у всех так. И все как-то справляются. Но это как сожжение ведьм на костре. Когда она представляла себе, как это было. Не могла не представлять. Было ясно, что все женщины считались виноватыми и лишь по случайности сжигали ту, а не другую. И непостижимость самого процесса. Быть сожженной, когда самый маленький ожог так ужасно болит. Тогда она думала, что если так много женщин выдержали подобное, то она тоже выдержала бы. Гримасы истории. Те-то женщины не пережили. И все прошло. Потом. Непостижимость процесса стала рутиной. В том, что счет уничтоженным шел на миллионы, было что-то извращенно-успокоительное. Раз их было так много. Или потому, что их было так много. Нет никакого утешения. И Фридерике она навязала эту дерьмовую жизнь. Из-за беседы после семинара по Траклю. Она и ребенка повесила себе на шею. Они — всего один раз. И прямо перед месячными. Нет, не так. Она хотела ее. Она на самом деле хотела ее. А потом, когда она уже появилась… Это тельце. Эта крошка. Держать. Носить. Ради этого она повторила бы все. И уж не Фридль поработила ее. Фридль первой научила ее любви. Настоящей. От всех этих мужчин ничего подобного было не дождаться. И почемутолько нету нее второго ребенка. Зазвонил телефон. Фридерика. Все ли в порядке? Как у нее дела? «Классно», — воскликнула дочка. Классно. «Мы с Ниной. Мы — рок группа. У нас уже и первая песня есть». И о чем же песня, спросила Маргарита. Ну. О любви. И все такое. Она сама услышит. Потому что они репетируют у них. Но пока без ударных. Пока. Они ищут ударника. Но мальчишку не хотят. После разговора Маргарита отправилась в душ. Поспать больше все равно не удастся. Нужно вымыть голову. А шампунь она так и не купила. Она оделась и поехала в супермаркет.

* * *

Она ехала по Эдмиралити-вей в супермаркет. Улица пустая. Катила от светофора до светофора. Попала в зеленую волну, потому что не превышала разрешенных 35 миль в час. Видела одних собачников с собаками. Бегунов. Они бегут по тротуарам вдоль улицы. Тротуары отделяются от проезжей части широкими газонами. Пальмы и платаны. Цветущие кусты. Изумрудная трава. Листья деревьев блестят на солнце. Розовые и белые цветы сияют. Небо голубое. Ласковое. Небесно-голубое. Справа мачты судов. Парусных яхт. Покачиваются в гавани. Она опустила правое окно, так что стало слышно позвякивание металлической оснастки на мачтах. Медленно скользила мимо них. Ему бы понравилось. Это утро. Купить завтрак в Л.-А. И завтракать. У моря. И долго обсуждать, пойти в музей или нет. Он серьезно относится к музеям. Путешествовать — значит ходить в музеи. И здесь. Он любит минималистов. Стоит перед их жестокими отталкивающими картинами целую вечность. Ничего не упуская. И все же. Для работы лучше одиночество. Конечно. Иначе с Питом ей было бы не встретиться. Тем более — днем. Она свернула к стоянке у супермаркета. Проехала вдоль магазинов рядом с ним. В одном торговали спортивной обувью. Она вышла посмотреть, когда он откроется. Только в десять. Было восемь часов. Поехала к супермаркету. Смогла поставить машину прямо у входа. Взяла тележку и вошла. Огромные двери открылись при ее приближении. Справа от дверей лежали высокие стопки «Los Angeles Sunday Times». Она взяла газету. Положила в тележку. Должно быть, весит пару кило. Одной рукой едва и поднимешь. Она повернула направо, к напиткам. Взяла воды. Прошла мимо полок с винами. Молоко. Яйца. И в другой конец. Чуть не десять раз туда-обратно. Ветчина и бекон в вакуумной упаковке. У морозильников подумала, не взять ли кекс. Лимонный. Или клубничный. Нет, такие сладости ей нельзя. Торты — произведения искусства пастельных цветов. Она взяла самый маленький из шоколадных. Восемь кусков, никуда не денешься. Фруктов не брала. Пошла к кассам. Работали только две. Кассирши читают газеты и разговаривают. По-испански. Она вернулась за виноградом. Еще лимон и авокадо. Витамины. Пошла к первой кассе и выложила покупки. Заплатила. Сложила покупки в коричневый бумажный пакет. Пошла к выходу. Никого. Чистота. Начищенные стойки, где торгуют горячей едой и сэндвичами. Все прибрано. Она вышла. Вот бы жить здесь всегда. Всегда ходить воскресным утром в почти пустой супермаркет. И солнце. Она поставила пакете покупками на переднее сиденье. Мимо проехала красная машина. Она отвезла тележку на место. Села в машину. Поехала. Возвращаясь в номер с тяжелым коричневым бумажным пакетом в руках, она показалась себе героиней кинофильма. Как будто она идет, зная, что все на нее смотрят. Будут смотреть. Потом. В номере она первым делом заглянула в ванную и за занавеску душа. Она же не закрыла балконную дверь. Потом приготовила завтрак. Быстро протерла влажной тряпкой пластиковую мебель на балконе. Села там завтракать. Ветчину пришлось выбросить. Когда вскрыла упаковку, пошел дурной дух. Гнилого розмарина. Положила ее в пластиковый пакет и кинула в ведро. Но у нее были кофе, бекон и яйцо, хрустящие хлебцы с маслом. Джем. Газету она тоже прихватила. Взялась за еду. Пришлось надеть свитер. Ее балкон до вечера в тени. Утром прохладно. Положила желток на хлебец с маслом. Сверху — бекон. Сунула в рот и отпила кофе. На всех балконах двери открыты. Но тихо. На дорожках между домами — почти никого. Откуда-то доносится классическая музыка. Но негромко. Понятно только, что играет оркестр. Струнный. Звук то повышается, то понижается. Моцарт? В газете — только про Европу. Как румынские селяне сокрушаются, что Чаушеску велел снести их дома. Чаушеску не терпел маленьких деревенек. За ними невозможно следить. Она быстро перелистнула страницу. При имени Чаушеску ей вспомнилось, как они оба, Чаушеску и его жена, вылезали из бронетранспортера. Как их обыскивали и обхлопывали внизу. Как они падали. И стояли. Неведомо где. Свет. И выстрелы. Как они побежали. В них попали. Падали. И снова вставали. Стена на заднем плане. Такой яркий свет. Тени. И двое еще здесь и уже — нет. Снова выстрелы. И оба, казалось, еще не поняли, что происходит. Удивляются. Удивляются до выстрела, а потом остаются лежать. Он и она. И ни разу не бросились друг к другу. Бежали каждый сам по себе. Их тела темными кучами на земле под стеной. Потом. Она вытащила Фридль из комнаты. В кухню. Выключила телевизор. Видеозапись расстрела Чаушеску. Они ее повторяли. А Фридль смотрела. Она кинулась к телевизору и выключила его. Достаточно и того, что первый эрегированный пенис, увиденный Фридль, принадлежал эксгибиционисту. Перед школой. По дороге в школу. Утром. Потом она проводила ее в школу. И долго еще провожала. И вот — первые реальные мертвецы. Ей не следовало смотреть на травлю государственного преступника, страдавшего манией величия. Чтобы успокоить ее, Фридль сказала, что видывала и худшее. Она смотрела «Лики смерти». На вечеринке. Поэтому и долго спала снова вместе с ней. Тогда не могла сказать. Не могла говорить. Об этом. И она наверняка стала бы ругаться. Наверное. Она пила кофе. Фото двух восточногерманских пограничников. Строят временное заграждение перед Бран-денбургскими воротами. Вместо стены. На пограничниках меховые шапки. Они улыбаются. Художники и философы не влияют на политику Соединенных Штатов, говорилось на следующей странице. Объявление на разворот оповещает о «Ночи одиночек». В понедельник вечером. Хелен, известная и знаменитая по всему миру сваха, выступит с сообщением о самых интересных одиночках Л.-А. Вход — 20 долларов. Принимаются карточки «Viza» и «Mastercard». Может, пойти? Купить что-нибудь нарядное и пойти. И начать новую жизнь. Следует серьезно отнестись ко всему, что там будет, и дальше так же относиться. Найти мужа. Вести хозяйство. Как Кэрол. Интересные гости. Красивые люди. И удовлетвориться этим. Больше не думать. Ни о чем не размышлять. Читать только «Vogue» — как одеваться. И «Cosmopolitan» — как самоудовлетворяться.