Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки Страница 18

* * *

Она ехала по Эдмиралити-вей в супермаркет. Улица пустая. Катила от светофора до светофора. Попала в зеленую волну, потому что не превышала разрешенных 35 миль в час. Видела одних собачников с собаками. Бегунов. Они бегут по тротуарам вдоль улицы. Тротуары отделяются от проезжей части широкими газонами. Пальмы и платаны. Цветущие кусты. Изумрудная трава. Листья деревьев блестят на солнце. Розовые и белые цветы сияют. Небо голубое. Ласковое. Небесно-голубое. Справа мачты судов. Парусных яхт. Покачиваются в гавани. Она опустила правое окно, так что стало слышно позвякивание металлической оснастки на мачтах. Медленно скользила мимо них. Ему бы понравилось. Это утро. Купить завтрак в Л.-А. И завтракать. У моря. И долго обсуждать, пойти в музей или нет. Он серьезно относится к музеям. Путешествовать — значит ходить в музеи. И здесь. Он любит минималистов. Стоит перед их жестокими отталкивающими картинами целую вечность. Ничего не упуская. И все же. Для работы лучше одиночество. Конечно. Иначе с Питом ей было бы не встретиться. Тем более — днем. Она свернула к стоянке у супермаркета. Проехала вдоль магазинов рядом с ним. В одном торговали спортивной обувью. Она вышла посмотреть, когда он откроется. Только в десять. Было восемь часов. Поехала к супермаркету. Смогла поставить машину прямо у входа. Взяла тележку и вошла. Огромные двери открылись при ее приближении. Справа от дверей лежали высокие стопки «Los Angeles Sunday Times». Она взяла газету. Положила в тележку. Должно быть, весит пару кило. Одной рукой едва и поднимешь. Она повернула направо, к напиткам. Взяла воды. Прошла мимо полок с винами. Молоко. Яйца. И в другой конец. Чуть не десять раз туда-обратно. Ветчина и бекон в вакуумной упаковке. У морозильников подумала, не взять ли кекс. Лимонный. Или клубничный. Нет, такие сладости ей нельзя. Торты — произведения искусства пастельных цветов. Она взяла самый маленький из шоколадных. Восемь кусков, никуда не денешься. Фруктов не брала. Пошла к кассам. Работали только две. Кассирши читают газеты и разговаривают. По-испански. Она вернулась за виноградом. Еще лимон и авокадо. Витамины. Пошла к первой кассе и выложила покупки. Заплатила. Сложила покупки в коричневый бумажный пакет. Пошла к выходу. Никого. Чистота. Начищенные стойки, где торгуют горячей едой и сэндвичами. Все прибрано. Она вышла. Вот бы жить здесь всегда. Всегда ходить воскресным утром в почти пустой супермаркет. И солнце. Она поставила пакете покупками на переднее сиденье. Мимо проехала красная машина. Она отвезла тележку на место. Села в машину. Поехала. Возвращаясь в номер с тяжелым коричневым бумажным пакетом в руках, она показалась себе героиней кинофильма. Как будто она идет, зная, что все на нее смотрят. Будут смотреть. Потом. В номере она первым делом заглянула в ванную и за занавеску душа. Она же не закрыла балконную дверь. Потом приготовила завтрак. Быстро протерла влажной тряпкой пластиковую мебель на балконе. Села там завтракать. Ветчину пришлось выбросить. Когда вскрыла упаковку, пошел дурной дух. Гнилого розмарина. Положила ее в пластиковый пакет и кинула в ведро. Но у нее были кофе, бекон и яйцо, хрустящие хлебцы с маслом. Джем. Газету она тоже прихватила. Взялась за еду. Пришлось надеть свитер. Ее балкон до вечера в тени. Утром прохладно. Положила желток на хлебец с маслом. Сверху — бекон. Сунула в рот и отпила кофе. На всех балконах двери открыты. Но тихо. На дорожках между домами — почти никого. Откуда-то доносится классическая музыка. Но негромко. Понятно только, что играет оркестр. Струнный. Звук то повышается, то понижается. Моцарт? В газете — только про Европу. Как румынские селяне сокрушаются, что Чаушеску велел снести их дома. Чаушеску не терпел маленьких деревенек. За ними невозможно следить. Она быстро перелистнула страницу. При имени Чаушеску ей вспомнилось, как они оба, Чаушеску и его жена, вылезали из бронетранспортера. Как их обыскивали и обхлопывали внизу. Как они падали. И стояли. Неведомо где. Свет. И выстрелы. Как они побежали. В них попали. Падали. И снова вставали. Стена на заднем плане. Такой яркий свет. Тени. И двое еще здесь и уже — нет. Снова выстрелы. И оба, казалось, еще не поняли, что происходит. Удивляются. Удивляются до выстрела, а потом остаются лежать. Он и она. И ни разу не бросились друг к другу. Бежали каждый сам по себе. Их тела темными кучами на земле под стеной. Потом. Она вытащила Фридль из комнаты. В кухню. Выключила телевизор. Видеозапись расстрела Чаушеску. Они ее повторяли. А Фридль смотрела. Она кинулась к телевизору и выключила его. Достаточно и того, что первый эрегированный пенис, увиденный Фридль, принадлежал эксгибиционисту. Перед школой. По дороге в школу. Утром. Потом она проводила ее в школу. И долго еще провожала. И вот — первые реальные мертвецы. Ей не следовало смотреть на травлю государственного преступника, страдавшего манией величия. Чтобы успокоить ее, Фридль сказала, что видывала и худшее. Она смотрела «Лики смерти». На вечеринке. Поэтому и долго спала снова вместе с ней. Тогда не могла сказать. Не могла говорить. Об этом. И она наверняка стала бы ругаться. Наверное. Она пила кофе. Фото двух восточногерманских пограничников. Строят временное заграждение перед Бран-денбургскими воротами. Вместо стены. На пограничниках меховые шапки. Они улыбаются. Художники и философы не влияют на политику Соединенных Штатов, говорилось на следующей странице. Объявление на разворот оповещает о «Ночи одиночек». В понедельник вечером. Хелен, известная и знаменитая по всему миру сваха, выступит с сообщением о самых интересных одиночках Л.-А. Вход — 20 долларов. Принимаются карточки «Viza» и «Mastercard». Может, пойти? Купить что-нибудь нарядное и пойти. И начать новую жизнь. Следует серьезно отнестись ко всему, что там будет, и дальше так же относиться. Найти мужа. Вести хозяйство. Как Кэрол. Интересные гости. Красивые люди. И удовлетвориться этим. Больше не думать. Ни о чем не размышлять. Читать только «Vogue» — как одеваться. И «Cosmopolitan» — как самоудовлетворяться.

А вечером — в оперу, на благотворительное мероприятие. И всегда знать, что правильно. В любое время. Она пила кофе. Смотрела на газоны. Слушала плеск поливальных установок. Надо бы ему позвонить. Если уж он Герхарда о ней спрашивает. Впрочем, Герхард всегда ладил с ее мужчинами. Всегда был настроен мирно. Дружелюбно. Почти подружился с Диффенбахе-ром. Защищал его. Почти. Когда она жаловалась. Потому что Генрих снова уехал. В Грецию. Или в Мексику. Иногда клал ей на подушку письма. Иногда — нет. И Герхард всегда понимал, почему Генриху Диффен-бахеру пришлось уехать. Что от человека нельзя требовать больше, чем он может дать. Неужели она до сих пор не понимает? Диффенбахер уезжал писать стихи. Но и там ничего не писал. Она встала. Прибрала комнату. Составила посуду в мойку. По воскресеньям тоже убирали. Закрыла балконную дверь. Взяла сумку и вышла. Снова поехала к супермаркету. На улицах — больше народу. Магазин спортивной обуви открылся. Она купила легкие кроссовки. Корейские. Здесь почти все такие носят. Все покупают. Еще взяла две пары белых носков. Расплатилась. Вернулась в отель. Новая горничная как раз начала менять белье. Маргарита прошла в ванную. Сняла джинсы и колготки. Опять надела джинсы. Новые носки и кроссовки. Положила в карман деньги и карточку и ушла. Хотелось к морю.

* * *

Она вышла через холл. На Виа-Марина. Заняты все лежаки у бассейна. Расстелены полотенца. Несколько человек плавают. Несколько сидят в джакузи. В холле — двое стариков. Читают газеты. Она вышла на улицу. Подпрыгнула. Кроссовки мягко пружинили при каждом шаге. Она легко шла дальше. В джинсах без колготок прохладно. Захотелось побежать. Потрусить. В кроссовках она чувствовала себя увереннее. Могла бы помчаться. Она пошла вниз по бульвару Вашингтона, а когда он кончился — по песку к воде. Пляж еще почти пустой. Несколько бегунов. Гуляющие. Она шагала по твердому песку у воды. Вода набегала и отступала, оставляя пузыри. От одной волны она не успела отскочить и секунду стояла в воде. Рассмеялась. Навстречу бежал мужчина. Около 50. Или 55. Густая борода. Темные волосы. Невысок. Спортивен. Он улыбнулся, глядя, как она стоит в воде. Волны у ног отступили в море. Он сказал: «Hi» и «Have agood day».[63] Побежал дальше. Она обернулась ему вслед. Чтобы ответить, пришлось бы кричать. Она пошла дальше. Легкий ветерок. Прохладный воздух. Надо всем — солнце. Все горит в его лучах. Окна. Здания. Все одеты по-летнему. В светлом. В Вене — восемь градусов, тротуары мокрые от тающего снега и мартовского дождя. Повсюду — собачьи кучки. Немыслимо. Здесь представить себе венский март невозможно. Здесь. На солнце. Утренняя свежесть делала это все невероятным. Несуществующим. Вена — за горами. Далеко-далеко внизу. Темнота и сырость. Грязь и холод. Каково-то было гулять здесь в 1943-м? Или приехать сюда. Что они видели? Что чувствовали? Солнце? Эту ликующую небесную синь? А там — мрак. Трясина. Как они только не сошли там с ума. И как перенесли спасение. Когда так сияло солнце. И все белое, и искрящееся, и свежее, и небесно-голубое. Они справились. Конечно. Пришлось. Она сама родила ребенка, имея мать, потерявшую сына. Жизнь должна продолжаться. Если все началось с жестокости, то одно налезает на другое. Мать тоже радовалась появлению Фридль. Заботилась о ней. С любовью. Но воспоминания о Вернере ожили. Они были повсюду. Воспоминания. Единственное, что осталось. Такая тяжесть. И она тоже потом оставила ее. Уехала с Герхардом в Вену. Могла бы остаться у матери. Оставляла бы с ней ребенка, а сама нашла бы работу. Преподавала бы в школе. Теперь она шла по солнцу. Фридль — дома, в Вене. С отцом. А мать в могиле рядом с Вернером. А отец — в озере. Вероятно. Если только не начал тогда новую жизнь. Где-нибудь. И что ей делать? Если она вдруг повстречает его здесь. Его никто не видел. В тот день. Как он отчаливал. Она перепрыгнула ручеек. Пошла дальше. Пропал без вести. Считать умершим. Свидетельство. Отец стал свидетельством. И как осознать, что миллионы людей превращаются в такие свидетельства. Тела — свидетельства о смерти. Бумажки. Бумажки в конвертах. Списки. Бюрократия кормится трупами. Вокруг Освенцима — совсем плоская равнина. Большая. Продолговатые ложбины. Поля. Телеги с лошадьми кажутся на них крошечными. Поэтому дым был виден издалека. Далеко в море — яхты. Белые паруса. Горизонт затянут дымкой. Она пошла по песку к набережной. По набережной-обратно в Венис. Всюду люди. Гуляют на солнце. Бегают. Ездят на велосипедах. На скейтбордах. Сидят на солнце. Лежат на солнце. Повсюду разговоры. Смех. Улыбки. Визжат дети. Лают собаки. Кричат чайки. Все магазины работают. Уличные торговцы со своими товарами. Курят. Оценивающе глядят на гуляющих. Предсказательницы и предсказатели беседуют с клиентами. Она перешла через дорогу и направилась вдоль канала. Двери домов — нараспашку. Люди сидят на террасах. Завтракают. Читают газеты. Болтают. Отдых на всю катушку. Она быстро шла к отелю. У бассейна кричат дети. Прыгают в воду. Бегают вокруг лежаков. Матери загорают. Мужчины собрались в углу. В тени. Передними — банки с пивом. На теннисных кортах-соревнования. Судьи громко оповещают о счете. Зрители хлопают. Подбадривают. «Harry. Harry!» Она взбежала по ступенькам. Отперла дверь. Уходя, забыла включить автоответчик. Налила в стакан воды. Взяла книгу Уоллеса Стивенса. Села на балконе. Уперлась ногами в решетку. Открыла книгу и принялась за чтение. Тяжелый язык. Много слов, что знакомы по латинскому, но в английском не встречались никогда. Сложные слова выстроены в строгие фразы. Сжаты. Закованы в строки. Строфы. Читать нараспев. Наверное. Для нее это — только мелодия. Она ничего не понимала. Почти ничего. Читала дальше. Захотелось, чтобы кто-нибудь прочел ей стихотворение вслух. С правильным произношением. Посмотрела вниз. Ее балкон — на тихой стороне. Корты и гаражи — на другой. На балконах — никого. Двери некоторых открыты. Но — никого. Тихо. Стрекочут цикады. Она продолжила чтение. Произносила стихи про себя. Стало грустно. Она остановилась. Перечитала строчку. «In the way what was has ceased to be what is». Перевела. Слово за словом. Прочитала вслух. Долго сидела с книгой в руке. Смотрела в небо. Бриз раскачивал пальмы. В траве прыгала птичка. Потом улетела. Стихи — как молитвы. Молитвы ни к кому. К смерти. Здесь смерть — женщина. Чтимая. Вызывающая почтительное удивление. Она чувствовала, как удаляется ото всех. Возвышается. Но возвышенность не имеет ничего общего с жизнью. С ней, сидящей на балконе солнечным воскресным утром. Никак не относится к ней. И даже к смерти. Ясности так не достигнешь. Не придешь к широкому обзору, к пониманию пути. Спешка ничего не меняет. Спешка и короткие романы. Любовь как стокгольмский синдром. Попадаешь в плен к инстинктам, освобождение с самого начала становится жизненно необходимым. Да и инстинкты ли это? Ничто. Это не проблема. Просто несправедливо. Но быть в плену у ничего и парчи кардинальских одеяний? Она посмотрела на часы. Пора. Ей нужно к Питу. По телевизору предупреждали, что возможны пробки. Сегодня — Пятый лос-анджелесский марафон. Нужно ехать иначе. Не по бульвару Санта-Моника.