Жан Фрестье - Изабель Страница 17

— Тебе хочется поиграть в домашнюю хозяйку? Вот новость, которая обрадует матушку.

— Держи стакан и садись в кресло. Я сейчас принесу лед. Если позвонит мама, скажи, что я занята. Пусть позвонит в другой день.

— Тут почти нечего делать.

Она подняла вверх указательный палец, совсем так, как это делала Соня:

— Всегда найдется, чем заняться в доме.

И от смеха согнулась пополам.

— Ты часом не рехнулась?

— Конечно, а что тут такого? О сумасшедших написано немало книг, но никто не знает в точности, чем они больны.

И, продолжая смеяться, она скрылась на кухне. Натянув через голову фартук, она открыла холодильник. Сначала надо взять лед, затем вынуть еду для собаки, потом заправку для салата, картошку, которую следует пожарить. И этот странный ритуал она будет повторять дважды в день, в то время как можно было бы перекусить на ходу из консервной банки.

— Ты все нашла? — спросил Поль.

— Еще бы! Ты думаешь, что я не справлюсь? Еще совсем крохой я сидела на кухне, наблюдая за мамой. И вот однажды поняла, что могу делать то же, что и она, и только потому, что смотрела, как она хлопочет по хозяйству.

— Неужели тебя это интересовало?

— Не думаю, что домашнее хозяйство было моим призванием.

Она поставила на столик ведерко со льдом:

— Вчера ты назвал меня цыганкой. А я и есть цыганка. Мне кажется, что мы делаем слишком много ненужных жестов.

— А что ты понимаешь под нужными?

— Те, что доставляют удовольствие. Тут необходимо уметь тоже делать правильный выбор, что бывает порой совсем не простым делом.

— Ты права, можно и ошибиться.

Они уселись за стол. И начался хоровод тарелок, которые Изабель старалась как можно быстрее менять, так как считала совместное пребывание за обеденным столом нелепой привычкой, когда надо было набивать рот какими-то продуктами, затем разжевывать и глотать бесформенную и потерявшую всякий вкус массу. Говорить за едой почти невозможно, а руки постоянно заняты. Если внимательно приглядеться к сидящим напротив людям, то можно заметить, что у них частенько прилипает к губам петрушка или рот вымазан маслом, которое они забывают порой промокнуть салфеткой. И вот подобное действие настолько полюбилось людям, что превратилось в некий изо дня в день повторявшийся ритуал, символизировавший семейную жизнь, или же — что еще хуже — в пышную церемонию с соблюдением табеля о рангах, в то время как здравый смысл подсказывает, что человеку лучше было бы удовлетворять свои потребности в еде подальше от посторонних глаз.

Она вспомнила, как в детстве ее необычайным образом раздражали совместные приемы пищи, которые ей хотелось назвать проявлением бесстыдства со стороны матери.

— Дорогая, ты не хочешь гузку? На, съешь.

И перед ее носом тут же появлялась лоснившаяся жиром облизанная матерью вилка, на кончике которой дрожал какой-то бесформенный кусок. И окончательно ее доконали бесконечные материнские возгласы: «Ну, скорее попробуй». Однако больше всего ей претила бесконечная болтовня матери. «Сегодня утром мне встретилась мадам Дерира. Она могла бы с тобой заниматься упражнениями у балетного станка каждый вечер с шести часов». «Бедная мамочка! Когда она нарезала салат, мне порой казалось, что она похожа на козу, настолько ее губы были поджаты, но это не мешало ей заботиться о том, чтобы я научилась широко раздвигать ноги. И эта коза, дававшая советы, как держать под прямым углом коленки, напоминала Алису в Стране чудес».

За ужином Поль сидел с таким же отсутствовавшим видом, как и его дочь. Немного отодвинув стул, он задумчиво склонился над тарелкой. Казалось, он размышлял о чем-то своем, не замечая присутствия Изабель. Перестав наблюдать за дочерью, он не забыл о ней, но его мысли занимали отнюдь не проблемы воспитания, чем совсем недавно он пробовал было интересоваться. Поведение Изабель сбивало его с толку, в особенности доверчивая покорность, казавшаяся ему несколько подозрительной, поскольку она не вязалась с его прежними представлениями о дочери. В полном смятении чувств, он уже был готов видеть в ней какое-то особенное и совершенное существо. С трудом он пытался избавиться от этого наваждения. Поль вспомнил, как однажды его заела тоска, а может быть, опостылело одиночество, и он, в порыве внезапно нахлынувших отцовских чувств, безуспешно пытался вовлечь ее в свою игру. Это произошло в тот день, когда он поджидал Изабель у дверей лицея. Надо сказать, что подобная инициатива была заранее обречена на провал. Забыв о том, что его внешность вполне соответствовала папаше тринадцатилетней девочки, он испугался, что его могут принять за извращенца, сексуального маньяка или эксгибициониста. И в самом деле он вполне мог сойти за него. Он не сознавал, что проводит параллель со своим собственным отрочеством. Болезненное чувство неуверенности и страха из-за брошенного на него, как ему казалось, сурового взгляда случайного прохожего было ему знакомо еще с тех времен, когда, будучи лицеистом, он поджидал свою подружку у колледжа, где учились девочки. И в своей взрослой жизни, став отцом поневоле и донжуаном по призванию, его преследовали те же мысли, когда он ждал дочь после занятий. Поль вспомнил, как во время очередного визита к Соне ему довелось присутствовать при купании малышки. Он до сих пор не забыл о смущении, какое охватило его, когда он увидел розовую щелку, показавшуюся ему непропорционально большой по сравнению с крошечным тельцем. Невольно связав это воспоминание с сидевшей напротив дочерью, он побледнел. Казалось, все подталкивало его к тому, чтобы он взялся исполнять роль мечтавшего о кровосмешении отца. Эту нашептанную каким-то таинственным идущим из глубины веков голосом, возможно, еще задолго до рождения Изабель он вовсе не намеревался играть до конца.

Желание всегда окутано загадочной дымкой. Слово «кровосмешение» для Поля было лишено всякого смысла, ибо с самого начала он, сомневаясь в отцовстве, не считал этого ребенка своим. Однако больше всего его смущало то обстоятельство, что он не признавал дочь еще и потому, что словно тяжелой цепью она навсегда приковывала его к Соне. И в то же время он желал ее еще и потому, чтобы, похоже, отомстить жене. И не важно теперь, были его сомнения обоснованными или нет, но он никогда не сможет считать Изабель своей дочерью. Дети должны жить с родителями, и только тогда к ним можно испытывать какие-то родственные чувства. Хорошо разбираясь в судебной хронике, Поль был не далек от мысли, что похищение детей, совершаемое после развода, независимо от того, сопровождалось оно убийством или нет, имело двойную подоплеку. Ему не надо было никого убивать, но волею судьбы случилось так, что он должен был по меньшей мере совершить что-то вроде похищения.

Пока Изабель убирала посуду со стола, он вспомнил о принятом утром решении. Полю показалось, что еще не поздно претворить его в жизнь. И тут, как и накануне, зазвонил телефон. «Изабель? Она занята и просила тебе передать, что не может подойти к телефону. Нет, нет, это вовсе не шутка. Сейчас я попробую позвать ее».

Ему показалось, что он слышал голос, доносившийся из другого мира. Соня говорила ему о том, как она проводила время. Вот и сегодня после обеда она ходила в кино вместе с Денизой. «Нет, она не парикмахерша. Она работает в казино». Ему до этого не было никакого дела. Он спешил и потому прервал болтовню Сони.

— Сожалею, но мне необходимо выехать в Париж по очень срочному делу. Когда? Чем раньше, тем лучше. Недели на две. Так что мне придется привезти малышку обратно.

Вернувшись с кухни, Изабель сидела, поджав ноги, в кресле рядом с отцом. Ее лицо помрачнело, а губы недовольно скривились. Трубка долго гудела ненавистным ему гнусавым голосом Сони, говорившей о том, что подобная новость не была для нее в радость.

— Ладно, посмотрим, — сказал он, — не знаю, смогу ли я решить все по телефону. У меня в запасе имеется еще пара дней, а там посмотрим. Передаю трубку Изабель.

Как и накануне, он уступил ей место. Изабель говорила с матерью по-французски, рассказав вначале о том, как прошел день, потом про собаку, затем про поездку к Роберу и про то, что она приготовила на обед. Он едва сдержался, чтобы не крикнуть: «Прошу тебя, говори по-румынски! И впредь при мне выражайся только на румынском языке!»

Было видно, что она лжет, говоря как будто бы правду. Так, Робер в жизни был совсем не таким, каким она описывала его матери, впрочем, так же как и пес. Словно для нее существовало два совершенно разных Робера и два пса, не похожих друг на друга. Он вдруг почувствовал себя счастливым оттого, что ему открылось истинное лицо дочери. Но насколько? И какая истина скрывалась под этой маской? «Например, возможно, она по-своему любит меня. А если я скажу, что всегда желал ее, а полюбил лишь сегодня утром. Какова будет ее реакция, если я вдруг расколюсь и раскрою свою душу? С какой стороны ни глянь, какая-то ерунда получается. Нет, не буду откровенничать с ней. Пусть все остается как есть. Ведь до сих пор я держал ситуацию под контролем. Не раз в жизни мне приходилось отказываться от того, что было дорого мне». И тут он пожалел, что не был импотентом. Вот, что решило бы все его проблемы. Однако сегодняшнее утро показало, что он не должен был строить иллюзий на сей счет.