Джорджо Бассани - Сад Финци-Концини Страница 17

Я наклонился к Миколь и сказал на ухо:

— Мы не говорим «callada», мы говорим «sciadok». А «musafir» что значит?

— Гость, — шепнула она в ответ. — Только гой.

И она засмеялась, прикрывая рот рукой и подмигивая, совсем как в 1929 году.

Позднее, когда партия окончилась, и новички Дезире Баджоли и Клаудио Монтемеццо были в свою очередь представлены, я оказался с глазу на глаз с профессором Эрманно. В парке день, как всегда, угасал, растворяясь в смутной молочной пелене. Я удалился на десяток шагов. За спиной я слышал голос Миколь, звучавший громче всех остальных. Кто знает, к кому она теперь прицепилась и почему.

Я смотрел на стену Ангелов, еще освещенную солнцем.

«Это был час, когда желания обращаются…» — продекламировал иронический, тихий голос рядом со мной.

Я удивленно обернулся. Профессор Эрманно добродушно улыбался мне, довольный тем, что застал врасплох. Он осторожно взял меня под руку, и мы потихоньку, время от времени останавливаясь, прошлись вокруг корта. От всех остальных нас отгораживала металлическая сетка, натянутая вокруг площадки. И все же в последний момент, чтобы не оказаться прямо в кругу родных и друзей, мы повернули назад. Вперед и назад: мы прошлись так несколько раз. Темнота сгущалась. Мы беседовали, вернее сказать, говорил почти все время он, профессор.

Сначала он спросил меня, как мне нравится корт, действительно ли он кажется мне неудобным. Миколь уже все решила: она утверждает, что его нужно полностью переделать в соответствии с современными требованиями. Но он еще сомневается: может быть, его «дорогой ураган», как всегда, преувеличивает, может быть, нет необходимости все перестраивать, как она утверждает.

— Как бы то ни было, — добавил он, — не нужно обольщаться, через несколько дней все равно пойдут дожди. Лучше отложить это мероприятие до будущего года, как ты думаешь?

Потом он спросил меня, чем я занимаюсь, чем собираюсь заниматься в ближайшем будущем. И как поживают мои родители.

Когда он спрашивал меня о папе, я заметил две вещи: прежде всего, он хотел говорить мне «ты», и правда, через несколько шагов он вдруг остановился и спросил меня, не буду ли я возражать, на что я тотчас ответил, искренне и с жаром, что это мне только приятно, чтобы он ни в коем случае не говорил мне «вы», а то я обижусь. И второе: интерес и уважение, которые звучали в его голосе и отражались на лице, когда он спрашивал о здоровье моего отца (главным образом, в его глазах: стекла очков, увеличивая их, подчеркивали серьезность и мягкость их выражения), не были ни преувеличенными, ни лицемерными. Он попросил передать ему привет и его восхищение: с тех пор как папа стал по поручению общины заниматься благоустройством нашего кладбища, там посадили множество деревьев. Да, кстати, может быть, нужны сосны? Ливанские кедры? Ели? Плакучие ивы? Пусть бы я спросил у папы. Если нужны (теперь с теми возможностями, которыми располагает современное сельское хозяйство, можно шутя пересадить взрослые деревья), то он будет счастлив предоставить любое нужное количество. Какая прекрасная мысль! Заросшее красивыми раскидистыми деревьями наше кладбище сможет сравниться с кладбищем Святого Николая на Лидо в Венеции.

— Ты там бывал?

Я ответил, что нет.

— Но ты просто должен его посетить, и как можно скорее! — сказал он, оживляясь. — Это национальный памятник! Кроме того, ты как знаток литературы, конечно, помнишь, как начинается «Едменегарда» Джованни Прати.

Я в очередной раз был вынужден признать свое невежество.

— Ну, — продолжал он, Праги начинает свою «Едменегарду» как раз там, на иудейском кладбище на Лидо, поскольку в восемнадцатом веке это место считалось одним из самых романтичных во всей Италии. Однако запомни хорошенько: если ты все-таки соберешься пойти туда, не забудь сказать кладбищенскому сторожу (это у него можно получить ключи от ограды), что ты хочешь осмотреть старое кладбище, запомни, старое, где не хоронят с восемнадцатого века, а не новое, которое находится по соседству, но совершенно отдельно. Я это сам обнаружил в девятьсот пятом году, представь себе. Я тогда был еще холост, хотя уже вдвое старше, чем ты сейчас. Я жил в Венеции (я прожил там два года) и если не сидел в Государственном архиве на площади Фрари, изучая рукописи документов, относящихся к деятельности так называемых национальных общин, на которые подразделялась венецианская община в шестнадцатом и семнадцатом веках: левантская, понентинская, немецкая, итальянская, то отправлялся туда, иногда даже зимой. Правда, я почти никогда не ездил туда один, — здесь он улыбнулся, — и, расшифровывая одну за другой надгробные надписи, многие из которых относятся к началу шестнадцатого века и написаны по-испански и по-португальски, я продолжал ту же работу, что делал в архиве. Какие прекрасные это были дни… Какой мир, какое спокойствие… ограда на берегу лагуны, которая открывалась только для нас. Там мы и обручились, я и Ольга.

Ом немного помолчал. Я воспользовался этим и спросил, что было темой его архивных исследований.

— Сначала я хотел написать историю венецианских евреев, — ответил он. — Эту тему подсказала мне Ольга. Рот, англичанин Сесил Рот (еврей) блестяще развил эту тему лет десять спустя. Потом, как это часто случается со слишком страстными историками, некоторые документы семнадцатого века, которые попали ко мне в руки, так захватили меня, что просто сбили с пути. Я тебе расскажу, расскажу, если ты захочешь… В полном смысле настоящий роман… В общем вместо солидного исторического исследования через два года у меня были — кроме жены, конечно, — только две брошюры: одну я и до сих пор считаю полезной, в ней я собрал все надписи кладбища, а в другой я кратко изложил содержание тех документов семнадцатого века, о которых тебе говорил, но одни только факты, без каких-либо комментариев. Тебе было бы интересно взглянуть? Да? В ближайшие дни я позволю себе преподнести ее тебе. Но оставим это, очень тебе советую, поезжай на иудейское кладбище на Лидо! Оно того заслуживает, вот увидишь! Оно ничуть не изменилось, ты увидишь его таким же, как и я тридцать пять лет назад.

Мы медленно вернулись к корту. Оказалось, там больше никого не осталось, кроме Миколь и Карлетто, которые еще играли в сгущающихся сумерках. Миколь жаловалась: мальчишка ее загонял, он совсем не «рыцарь», а темно уже и так «чересчур».

— Миколь сказала, что ты еще не решил, будешь ли писать работу по истории искусств или по итальянской литературе, — сказал мне профессор Эрманно. — Теперь-то ты уже выбрал?

Я ответил, что остановился на итальянской литературе. Моя нерешительность, объяснил я, была вызвана только тем, что вплоть до недавнего времени я надеялся писать дипломную работу у профессора Лонги, заведующего кафедрой истории искусств, а в последний момент профессор Лонги попросил (и получил) в университете двухгодичный отпуск. Дипломная работа, которую я хотел выполнить под его руководством, касалась творчества нескольких феррарских художников второй половины шестнадцатого и начала семнадцатого века: Скарселлино, Бастианино, Бастароло, Бононе, Калетти, Кальцоларетто. Я мог бы сделать что-нибудь стоящее на эту тему только под руководством Лонги. Но так как Лонги получил от министерства отпуск на два года, я предпочел выбрать любую тему по итальянской литературе.

Он слушал меня задумчиво.

— Лонги? — спросил он, недоверчиво скривив губы. — Как же так? Уже назначили нового заведующего кафедрой истории искусств?

Я не понял.

— Но как же, — настаивал он, — я всегда считал, что профессор истории искусств в Болонье — это Иджино Бенвенуто Супино, одна из ярчайших фигур итальянского еврейского общества. Значит…

Да, да, был он, до тридцать третьего года, а потом, с тридцать четвертого на место Супино, отправленного на пенсию по достижении предельного возраста, был назначен Роберто Лонги. Разве он не знаком, продолжал я, довольный, что могу и его поймать на недостаточной информированности, разве он не знаком с фундаментальным исследованием Роберто Лонги о Пьеро делла Франческа? А другие его труды, о Караваджо и его школе? А «Феррарская мастерская», статья, которая наделала столько шума в тридцать третьем году, когда во дворце Диаманти проходила выставка, посвященная эпохе Возрождения в Ферраре? В своей дипломной работе я собирался оттолкнуться как раз от последних страниц «Мастерской», где эта тема только затрагивалась, но не объяснялась и не углублялась.

Я говорил, а профессор Эрманно слушал меня, сгорбившись еще больше. О чем он думал? О ярчайших фигурах итальянского еврейского общества, которые украшали университеты со времен объединения Италии до наших дней? Возможно.

Вдруг я заметил, что он оживился.

Оглядевшись вокруг и понизив голос до шепота, как будто собираясь сообщить ни больше ни меньше как государственную тайну, он поведал мне последнюю новость: у него есть неизданные письма Кардуччи, письма, написанные его матери в семьдесят пятом году. Я хотел бы на них взглянуть? Может быть, я бы счел, что из них можно сделать дипломную работу по итальянской литературе, он с радостью предоставил бы их в мое распоряжение.