Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка Страница 18

– А ты, в каком месяце родился? Хотя, подожди, я угадаю… В апреле?

– Э-э, да… – озадаченно обронил я. – Но откуда ты знаешь? Я, наверное, сам тебе уже сказал…

– Нет, просто догадалась. Овен и Лев хорошо ладят.

– Ты знаешь, если честно, то, кажется, я Телец: родился, как Ленин, двадцать второго апреля.

– Да?.. Ой, лучше бы пораньше, было бы так хорошо.

Мне показалось, она огорчилась.

– Ну, я же не знал, что тебя встречу. Вылез из мамы, когда захотелось.

– Это ничего…

Она улыбнулась, словно успокаивая меня, и полезла в сумочку.

– Сейчас посмотрим.

Вынырнул на свет божий медвежонок Путин, за ним потянулся на ремешке телефон.

– У тебя там все записано, в телефоне?

– Не в телефоне, в Интернете. Конечно, записано, – терпеливо пояснила она.

Да, подумалось мне, вот она, разница поколений. В моей мобиле ведь тоже есть выход в сеть, но я, ни разу не пользовался. Выхожу по старинке, с компьютера.

Ли Мэй проворно нажимала клавиши. Я разглядывал ее лицо, подсвеченное в дождливых сумерках мягким голубым светом от экрана телефона.

– Да, действительно… – задумчиво сказала она. – Ленин был Тельцом. А еще Маркс. И Бальзак…

– Ну, видишь, все не так уж плохо. Лениным и Марксом, пожалуй, я быть не хотел бы, а вот с Бальзаком в одной компании – неплохо.

– Почему? – оторвавшись от экрана, взглянула с любопытством.

– Видишь ли, каждый писатель должен уважать Бальзака. Хотя бы за то, чего именно он добился: он заставил издателей уважать авторское право и платить за книги гонорары. А до этого писателям лишь подаяния денежные делали, да и то не всегда.

– Ты – писатель?

Она так удивилась, что отложила телефон и слегка откинулась в кресле, будто заново разглядывая меня.

– Пока не совсем настоящий. На бумаге еще не издавался, только в Интернете, – кивнул я на ее телефон.

Она с готовностью взялась за трубку, потянула к себе. Путин поспешно пополз по столу.

– Скажи адрес, я хочу посмотреть.

– Да ну… Там ведь все равно кириллица, ты не разберешь ничего, тем более с телефона.

– День сюрпризов. И что ты пишешь?

Она смотрела на меня так же, как тогда, когда я рассказывал ей о Ван Гоге.

– И о чем ты пишешь?

– О жизни, – отделался я простым ответом. – Рассказы, но мало. Еще повесть написал, про русскую армию.

– Ты служил в армии? – снова удивилась она. – Это очень почетно. Туда не так легко попасть, я знаю. Берут лишь самых достойных. Умеешь стрелять?

Она забавно сложила руки, изображая оружие.

Я рассмеялся:

– Это у вас так, наверное. Людей-то много. А у нас ситуация другая: и от армии бегут и из армии бегут. Мне – убежать не удалось, зато научился шить, стирать, готовить и подметать.

– Это хорошо. Твоей жене легко будет – есть помощник.

Вряд ли бы Инна с ней согласилась…

Ну, да и ладно.

– Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, – не удержался я от хвастовства. – Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет – значит, нет. Не так уж важно. Главное – читают люди.

– И как – нравится им?

Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.

– Кому как… Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.

– Ты помнишь! – засмеялась она. – Ты помнишь!

– У меня профессиональная память. Я же лаоши…

Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.

– Перестань!

Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.

– Разве можно дразнить принцессу! И тем более – Льва! Это опасно.

– Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь – весь внимание.

Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.

– Ты не будешь смеяться?

Я пожал плечами. Она вздохнула.

– Ну, хорошо. Тогда скажи – ты любишь петь?

Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»

– Хм… Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой… Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое – петь прилюдно.

– Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, – улыбнулась она.

– Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения – я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно – караоке. Есть два самых страшных зла на Земле – атомная бомба и караоке.

– Ты, правда, так думаешь?

Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.

Я растеряно огляделся – в поисках предмета, которым мог бы себя убить.

За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.

Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.

– Видишь ли… В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова – певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками…

– KTV, – кивнула Ли Мэй.

– Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там… В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» – есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском…

– Мы, китайцы, любим петь.

– Это я заметил, – сказал я, вспомнив письмо Ласа. – Меня поначалу поражало, например, когда едет себе человек на велосипеде и поет самозабвенно. Или гуляет в парке, громко что-то распевая. Что самое интересное – не пьяный и не сумасшедший.

– Мы открытые люди, наверное. А вы, европейцы – северные народы. Более скрытные.

Я задумался.

– А ты знаешь… Пожалуй, ты права. Ведь нам для веселья почему-то почти всегда выпить нужно. Чтобы расслабиться, раскрепоститься. Тогда и петь начинаем. Вы же, шанхайцы, прекрасно обходитесь и без этого. А ведь мы, наоборот, себя считаем душевными, свободными и открытыми. А вас, китайцев – себе на уме, замкнутыми и хитрыми.

– А меня? Какою ты считаешь меня? – хитро прищурилась она. – Тоже такою?

– Слуга не вправе обсуждать достоинства и недостатки принцессы… – смиренно возвестил я.

– Не увиливай. Иначе вызовешь монарший гнев и впадешь в немилость! – строгим тоном сказала она, упреждающе выставив палец и подыгрывая мне.

Пока мы разговаривали, дождь утих и лишь гонял в воздухе мелкую морось ветер с реки.

– Тебя я считаю самой прекрасной на земле, – положив краснолицего Мао под блюдце, ответил я. – Поехали!

Поднялся и потянул Ли Мэй за руку.

– Куда? – растерялась она, хватая сумочку и телефон.

– Конечно, в KTV. Петь будем. Ведь именно этого тебе хочется? Угадал? Только скажи водителю адрес.

Бог ли в тот день был на моей стороне, или просто удача – не знаю. Но нам удалось поймать такси сразу же, что в дождливый день в Шанхае сделать почти невозможно.

На заднем сиденье «фольксвагена» мы непрерывно целовались – похоже, в машине Ли Мэй чувствовала себя отгороженной от внешнего любопытного мира, ведь даже водитель был скрыт за мутной пластиковой перегородкой, а то, что он все время бросал на нас взгляды – через зеркало заднего вида, замечал лишь я. Ли Мэй, в девчоночьей манере прикрыв глаза, гладила меня по плечам и по спине.

За окнами такси на город опускались, пронзаемые фарами машин, уже по-настоящему глубокие сумерки.

Минут через десять мы подъехали к почти неосвещенному брутального вида зданию, лишь над входом переливались гирлянды огней и высоко в небе синим светом горели латинские буквы «KTV».

Я обратил внимание Ли Мэй на темноту окон.

– Конечно, – сказала она. – Половина окон декоративные – зачем они в KTV? А на других этажах – наверное, офисы. Уже шестой час, все разошлись.

Мы поднялись по широким ступенькам, вместе с группой солидных пожилых мужчин. Их сопровождала средних лет китаянка в строгом деловом костюме, с папкой в руках.