Алла Калинина - Как ты ко мне добра… Страница 18

— Ты знаешь, — сказал Роману отец, — что-то ноги у меня стали совсем никуда. Но вообще-то это — для тебя. Хочу тебе сделать под занавес толковый подарок.

— Почему под занавес, папа? Ты что?

— Кто знает, сынок, как пойдут мои дела. Очень болит нога, и мне кажется, у меня там открылся свищ.

— Ты был у врачей?

— Был.

— Ну и..?

— А! — сказал отец и махнул рукой. — Пойдем-ка лучше поковыряемся в машине, тебе ведь, наверное, должно быть интересно?

Признание отца испугало Романа, обожгло давно позабытым пронзительным страхом за него.

И этот страх оказался не напрасным. Через несколько месяцев отец слег, у него началось обострение остеомиелита — дурная память старых ран. Нога воспалилась, гноилась, распухла, он совсем не мог на нее наступать. Но самое ужасное было в том, что все это ударило по печени, у него начался цирроз, который прогрессировал очень быстро, и наконец Роман оказался перед пониманием страшной истины, что отец умирает. За время его болезни сильно, почти неузнаваемо изменилась мать. Она как-то сразу превратилась в пожилую женщину, лицо ее было еще гладкое и кожа свежая, но плечи согнулись, и волосы неожиданно оказались седыми. И впервые по-настоящему понял Роман, как близки они были друг другу, насколько единой жизнью жили и как страшна будет для матери эта потеря.

Отца хоронили зимой, белым, вьюжным и сумрачным днем. Было много людей, говорили какие-то речи, но Роман ничего не слышал, на руках его, обмякшая и тяжелая, почти в беспамятстве висела мама, и он только чувствовал, что весь застыл, промерз, закаменел до самой глубины, и не мог заплакать.

В эти дни в институте началось распределение. Роман был оставлен в аспирантуре. Но даже это важное событие не могло по-настоящему обрадовать его.

Его привела в сознание весна, неожиданно заглянувшая в треугольное окно. Другим стал воздух, влажный, волнующий, пахнущий рекой, и другой — обнажившаяся на солнечных местах земля, заваленная пестрым весенним хламом и уже прорастающая зеленью сквозь кустики желтой прошлогодней травы. И заструилась по переулку подо льдом, под черным снегом, первая весенняя вода. И другим, жидким и радостным, светом засверкало сквозь тревожные облака весеннее солнце.

Роман целыми днями сидел в институтской чертежке, пока не начинало рябить в глазах и ломить спину, потом уходил в библиотеку, читал и снова принимался за расчеты. Жизнь его наполнилась постоянной напряженной работой мысли.

Мама встретила его деловое оживление холодной улыбкой недоумения. Она очень отдалилась от Ромы, молчаливо осуждая его за то, что жизнь его так стремительно и дерзко катится дальше. Она была теперь далекой, чужой и оскорбленной, изменила прическу и манеру одеваться. И студия их изменилась. Мама не захотела продать ни одной отцовской картины, и теперь все они были аккуратно и тесно развешаны по стенам, даже те, которые отец никогда бы не выставил. Но мама не желала этого понимать. Она не видела картин, она выставляла напоказ свое горе и свою роковую верность. Она окончательно переломила свою жизнь, отказавшись от живописи, потому что живописи без папы не существовало, отовсюду убрала свои веселые натюрморты, так оживлявшие раньше студию, и однажды у них в доме впервые появился ученик, толстый кудрявый мальчик с нотной папкой. Мама снова, как в войну, но теперь уже окончательно, возвращалась к музыке.

В мае и Роман переступил последнюю черту детства, он с блеском защитил дипломный проект, получил новенькие корочки и уехал с тремя приятелями на машине в путешествие на юг, к морю.

Пятьдесят второй год начинался для него еще слабой зарей будущих научных успехов. Он получил хорошую тему, сложную и трудоемкую, но зато новую, перспективную и очень интересную для него, потому что она находилась в сфере тех проблем, которые еще в студенческие годы увлекали и волновали Романа. Это было именно то, о чем он мечтал. И в то же время — совсем не то, потому что жизнь и реальные возможности были гораздо сложнее, и в результате все поворачивалось совершенно по-другому, так как еще недавно ему и не снилось. Он взрослел. Жизнь его, по-прежнему замкнутая и аскетическая, целиком проходящая между работой, библиотекой и домом, на самом деле менялась, делалась более зрелой и осмысленной, увлеченность замещалась знанием и уверенностью, застенчивость — сдержанностью, смутные мечты об успехе — новым чувством ответственности.

Только то, что принято называть «личной жизнью», по-прежнему оставалось неясным белым пятном на его четко спланированном будущем. Как и раньше, он никого не любил, и мечты его о любви были сумбурны. И в общении с женщинами он был так же скован и беспомощен. Но он уже, сам не догадываясь об этом, сделал первый шаг к своему будущему счастью — вечерами, устав от работы, он стал ездить на учебный закрытый каток Центрального парка. Здесь, узкоплечий, раскрасневшийся и одинокий, в длинном пальто и черной котиковой шапке, толкая перед собой железный детский стульчик, упрямо все ездил и ездил он по маленькому каточку, пока не перестали подгибаться в щиколотках ноги и он не решился наконец оторваться от опоры и, балансируя руками, сделать первый и робкий самостоятельный круг. Но ему так и не довелось научиться кататься — он встретил Вету. Однажды увидел ее в раздевалке, и с этого дня он был захлестнут постоянными мыслями о ней, то ли мечтами, то ли воспоминаниями, этого он не мог разобрать. Он только чувствовал, что она прекрасна, всегда была прекрасна, даже тогда, много лет назад, когда была еще совсем ребенком, а он думал, что любит Наташу, и пропустил это чудо мимо себя. Но все-таки он ее помнил, так хорошо и подробно помнил, тоненькую, мальчишески стройную, удивленную. Неужели уже тогда он любил ее? Возможно ли это? Да ведь она и не изменилась вовсе, только что стала взрослая. Роман теперь ездил на каток почти ежедневно, подкарауливая ее и издали наблюдая, как она, раскрасневшаяся, с бледно-золотистыми кудряшками, выбившимися на лоб, одна носится по темной ветреной набережной, то исчезая в дальнем сумраке, то снова появляясь в свете фонарей, в мягком сером кружении мартовского снега. Когда он наконец решился подойти к ней, в его душе уже вызрела уверенность, что в этой девочке заключена его судьба. Он хотел бы, ну конечно, он хотел бы, чтобы такая была у него жена. Не теперь, не сейчас, позже, он не хотел пугать ее, но одно только предчувствие будущего, которое уже родилось и длилось, одно только оно было уже счастьем.

Так много переменилось в Ветиной жизни и в то же время ничего не изменилось. Так же ходила она в школу, училась, дружила с девчонками, читала, сидела на собраниях, носилась на «норвегах» по раскисающему последнему мартовскому льду, но все уже было другое, все имело другой вкус и другой смысл, и хотя эта перемена не была резкой, Вета ясно ощущала ее необратимость и с готовностью принимала новый свой образ радостной и спокойной здоровой уверенности.

С Ромой они обязательно встречались по субботам, а иногда еще и среди недели, а если не встречались, то Рома звонил, и это было почти то же самое. Она слышала его высокий, хрипловатый счастливый голос, его короткий смех, он был тут, он создавал ощущение надежности всего, что между ними происходит, а это было самое главное.

Они гуляли с Романом по улицам, болтали, ходили на выставки, иногда в кино, но самым волнующим для Веты было посещение консерватории, потому что ей показалось, что здесь она впервые соприкоснулась с сокровенной, интимной частью Роминой души, с его внутренней жизнью, перед которой она робела и смущалась.

Все здесь волновало ее и казалось исполненным значения — и приближение к круглому подъезду, где взволнованные лохматые юноши метались, выспрашивая билеты, и длинная чопорная мраморно-зеркальная цепь раздевалок, где, снимая пальто, Роман невольно превратился в одного из этих людей, что толпились здесь, тщательно одетого в черный костюм, с тугим галстуком, с плотно приглаженными густыми светлыми волосами и даже слабым запахом духов, подчеркивающих необычность обстановки. Она терялась перед ним, ее нарядное платье вдруг показалось ей безвкусным, и она, краснея, в ужасе взглянула на него и сама ухватилась за его руку. А потом была белая широкая в коврах лестница наверх, в сверкание люстр, в темную глубину портретов, в сияние толпы, нарядной не столько костюмами, сколько торжественным возбуждением, ощущением приподнятости, строгого праздника и духовного сообщничества касты. Они медленно плыли в толпе, подчиняясь ритуалу, и то, что здесь был буфет, который так весело и естественно заполнял антракты в театрах, показалось Вете почти кощунством. А потом распахнулись высокие двустворчатые двери, они вошли в белый с золотом и красным плюшем зал и сели. Вета подняла голову и встретилась взглядом с пристальными глазами композиторов, молча глядящих на нее сверху из овальных рам. Большинство из них она не знала, и Рома шепотом называл их. Так вот какие они! Потом она стала смотреть на сцену, где все уже было приготовлено к концерту. Задней стеной ее были пышно обрамленные занавесом громадные трубы органа, которого Вета никогда не видела, но сразу узнала и догадалась, что это он. И вдруг на сцене открылась боковая дверь, сцена осветилась ярко, и на нее несмело и как-то боком стали вытекать черные оркестранты. Вета даже не знала, что в наше время существуют люди, которые каждый день как нормальное платье носят фрак. Но вот они были перед нею и с легким шумом и шелестом рассаживались по своим местам, пробовали инструменты, перешептывались. А потом все замерли, изготовились и стали смотреть на дверь, и когда напряжение наросло до невозможности, оттуда показался и стремительно пошел между оркестрантов дирижер, плотный, решительный, с набыченным лбом и кучерявящейся на две стороны купеческой шевелюркой. Он коротко раскланялся с залом, повернулся к нему спиной и поднял короткие сильные руки. И вот из долгой и напряженной тишины выплыла тихая, едва различимая мелодия скрипок.