Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда Страница 18

Букинист начал перебирать выложенные Ильей книги с тем профессиональным безразличием, которое должно было наполнить посетителя чувством унижения и отверженности, так чтобы любая предложенная цена показалась удачей. Дойдя до перевязанного бечевкой свертка, удивленно поднял глаза.

— Это от Лейды Ригель вашей матушке, — тихо сказал Илья по-эстонски. — Если можно, отвезите не развязывая.

Букинист подозрительно склонил голову на плечо, будто хотел заглянуть ему не в глаза, а куда-то даже под веки. Ничего опасного не увидел. Кивнул. Спрятал сверток под прилавок. Оставшуюся стопку перебрал уже так небрежно, что мог бы пропустить и инкунабулу. И хотя все это был камуфляж, и книги Лейда побросала в чемодан какие придется, Илья ничего не мог поделать с нараставшим унижением — начал краснеть.

— Да вы знаете ли, что это за книга?

Незаметно появившаяся Виктория протянула руку и переложила потрепанный томик обратно.

— Вы сами читали? Это классика мировой литературы. Как вы можете не брать ее?

— Я читал, да. Не знаю, почему «Клим Самгин» был объявлен классикой. Но я читал, да. Очень длинная книга.

— В ней показан распад личности.

— Очень длинный распад. Не верю, что это берет так долго времени.

— В ней также очень много секса.

— Я уже имею эту книгу на полках. Она стоит там очень давно. Со всем сексом и распадом. Я имею полное собрание сочинений писателя.

— Я покупаю у вас эту книгу. Если молодой человек продаст вам, я тут же куплю ее.

— Виктория, не сходи с ума.

— Но я действительно давно хотела иметь «Клима Самгина».

— Я подарю тебе.

— Он не твой. Он с бабкиных полок. А бабке нужны деньги.

— Если ты такая богатая, купи лучше английский роман. И дай мне почитать потом.

— Идет. Только ты будешь читать первый. А я — через две недели.

— Именно через две?

— Язык надо выучить сначала. Хочешь вон тот, в красно-белой обложке? Смотри, как она на нем виснет. Тебе понравится. Вам всем нравится, чтобы мы на вас так вот висли. А вы бы при этом в окно глядели. Как этот усатый идиот.

— Если уж покупать, то вот этот.

— Такой трепаный? — Зато я знаю автора, читал один его роман. О печальном лете, которое один печальный человек провел в печальной Вене.

— Мы вот что: ты читаешь, рассказываешь мне сюжет и диалог и мы вместе переделываем его в сценарий. А дальше я знаю одного режиссера и знаю, с какой стороны к нему подойти. Ты представить себе не можешь, сколько платят за сценарии, за какие-то жалкие сто страниц. Мне за три года столько не заработать.

Пока она отходила платить в кассу, Илья смотрел ей вслед и вдруг подумал, что многое могло бы стать очень хорошо между ним и ею, если бы только можно было ей приказать не запихивать вельветовые брюки в лаковые сапоги. И не подводить глаза голубыми стрелами чуть не до ушей. И не носить шляпу, снятую с героинь немых фильмов. И не облизывать губы каждые пять секунд. И чтобы, рассказывая о киностудии, как это было вчера, когда они заболтались на кухне за полночь, она никогда, никогда не смела больше сознаваться ему про свои бесстыдные фантазии с участием знаменитых киноактеров, которые — фантазии — захлестывают ее иногда так, что она портит звукозапись и теряет в зарплате.

Со стороны вокзала крепостная башня, стена и тесно прижавшиеся друг к другу над обрывом дома выглядели ничуть не грозно, хотя оттенок какой-то недоступности (музейной?) в них все еще сохранялся. Илья, как ему было велено, первым делом запихнул чемодан с книгами в автоматическую камеру хранения и только после этого повернул к кассам.

— Между прочим, — сказала Виктория, — твоя мама говорила, что если я себя жалею, чтобы я никогда больше эту лиловую шляпу с красным шарфом не надевала. А между прочим один молодой человек как увязался за мной от самого вашего дома, так и не отстает до сих пор.

— Где? Какой молодой человек?!

— Такой невысокий. С усиками. И на каблуках. Куда же он делся? Только что вот там под часами маячил.

— Почему ты мне раньше не сказала?

— А зачем? А ты что? Ты драться бы стал?

— Виктория! Если увидишь его снова, немедленно покажи мне.

— Илья, ты же знаешь: я не выношу, когда на меня кричат. Я так отдыхала в вашем доме от всего крика, который мне приходится терпеть — на студии, в магазинах, от мамаши, от теток. Не порти мне эту неделю. Ну что я такого страшного сделала?

— Нет, мы тоже много орали эту неделю. Шепотом. По утрам, когда ты еще спала. Это все из-за мамы. Она страшно нервничает в последнее время.

— А я, на нее когда смотрю, каждый раз думаю: вот бы мне у нее научиться. Хоть немножко. И тоже стать такой холодной и равнодушной.

— За «равнодушную» получишь сейчас по шее.

— Гордой.

— Я не знаю точно, но что-то сгущается вокруг нее. Какая-то опасность. Она совсем извелась. Может быть, это мой бывший отчим, Ольгин отец. На него находит иногда, и он нежные письма начинает маме писать. Или под окном стоит. А когда вместе жили, чуть что — с кулаками лез. Но может быть, не он, а еще что-нибудь похуже.

— Она не говорит? Ты ее спрашивал?

— Безнадежно. Это у них называется «ограждать детей». Любимое дело.

— А твой отец со мной очень делится. Даже совета иногда спрашивает. Потому что я свою мамулю насквозь знаю и всегда могу сказать, когда у нее настоящая истерика, а когда — по системе Станиславского.

— Отец всегда очень мягкий был. Так что у меня главная задача — наследственность изживать.

— Это так смешно, что у меня может брат появиться. И сразу — выше меня на голову. Когда приедешь в Ленинград, я тебя приведу на киностудию, скажу: вот какой братик мне свалился. Никто не поверит. Ты ведь приедешь? Точно?

— Там видно будет. Отец все время зовет.

— Теперь и я буду звать. Бра-а-атик! Приезжа-а-а-й!

— Моя бы воля, я за уменьшительные суффиксы на рельсы бы сбрасывал.

— Ну хорошо. Брат. Братуля. Братище. Брательник. Дай я тебя поцелую по-сестрински. Ой, торт не

сомни. Нет, по-сестрински не интересно. Лучше так… Ну вот… Всю неделю откладывала, хотя очень хотелось. С самого начала.

Она отпустила его шею, просительно заглянула в глаза, улыбнулась. Потом вздохнула и ушла в вагон. Сквозь стекло они тоже еще немного поулыбались и помахали друг другу. И, идя обратно по перрону к зданию вокзала, перебирая в памяти мелкие детали этой прощальной сцены, слизывая с губы сладковатую помаду, постепенно соскальзывая в привычный раздор с самим собой — с вторым собой, — Илья не в первый уже раз дивился неразборчивости этого второго, которому, казалось, было наплевать и на лиловую шляпу, и на голубые стрелы от век, и на вульгарные суффиксы и который имел свои непостижимые критерии для натяжения и ослабления струн-вожжей, отданных ему в управу, тянувшихся от средоточия в паху — лучами по всему телу. А когда дошел до камеры хранения, до ящика с нужным номером (он записал и номер, и код запора на бумажке) и сразу понял, что ящик отперт и пуст, то не возмущение неведомыми ворами, не тревога за маму, которая, как он понимал, именно чего-то такого и ожидала (а может, и хотела, чтобы случилось), но горькая досада пропажи захватила его сильнее всего — пропажи английского романчика, купленного ему новоявленной сестрой и по недомыслию сунутого им в чемодан с остальными книгами.

— Это вот ведь часто так и с пацанами бывает. Играют они, скажем, под твоими окнами в футбол, и вдруг слышишь: дррззы-ы-ынь! Залепили мячом в стекло, разбили. Ну выскочишь и думаешь: как же тут узнать, кто залепил? А вот — и узнавать не надо. Потому что, который залепил, сам непременно бросится бежать. Тут ты его и…

Следователь гребанул из воздуха воображаемого комара, прихлопнул другой ладонью, мечтательно растер.

— Или, скажем, та евреечка, что во Владимира Ильича стреляла. Кабы она не бросилась бежать, может, в панике, да в суматохе, да опыта еще не было, — и не поймали бы ее. Есть теперь, правда, лжеисторики, статейки пописывают, что вовсе и не она стреляла, что доказательств не было, что поймали ее далеко от места, а пистолета и вовсе не нашли. Да уж нас-то не обманешь. Ведь это даже пес, совсем молодой и необученный, инстинктом знает: кто бежит — того хватай, кусай, рви.

Следователь отъехал в кресле от стола, свесил набок лысеющую голову, всмотрелся прищуренным глазом.

— Я это все к тому говорю, уважаемая Лейда Игнатьевна, что очень уж вы от нас бегаете. Поначалу мы и не думали о вас ничего плохого. Наоборот, защитить хотели. Ведь если враги нашим ученым интересуются, мы должны быть тут как тут. На то мы и ЧК, чтобы быть начеку, хе-хе. Должны установить наблюдение, проверить. Это у нас как закон. А вы что на это? Устроили настоящий детектив — с переодеваниями, с исчезновениями, с прятанием, с гонками на такси, с какими-то шифрованными разговорами по телефону. Нехорошо. Тут уж мы поневоле заинтересовались: что она так прячет? Женщина ведь хорошая — мать двоих детей, работает много. Может, запуталась слегка, может, ее уже шантажируют какие-нибудь темные отщепенческие силы. Решили вот вызвать вас, поговорить начистоту.