Аугусто Бастос - Сын человеческий Страница 18

Иностранец по-прежнему дремал. Иногда он стряхивал с ресниц сон и глядел так, будто рассматривал нас из прекрасного далека своей родины. Вот только я не мог угадать, где она находится.

Младенец заплакал и задергался, как лягушонок. Дамиана накинула плащ и принялась кормить ребенка. Вдруг порыв ветра надул плащ и приоткрыл розовую, в голубых прожилках грудь, по которой текло молоко. Рот у меня наполнился слюной. Я даже разозлился на больного младенца, транжирившего такое богатство.

— Что с твоим сыном?

Дамиана заморгала от неожиданности. Рядом с ней сидела старуха и обмахивалась ивовым веером с вышивкой, изображавшей сердце Иисуса.

— Что с ним?

— Не знаю, — ответила неохотно Дамиана. — Везу его к доктору. В Асунсьон.

— Господи, в этакую даль! — закудахтала старуха. — Может, пустяк какой. Будто уж травами и вылечить нельзя.

— Все перепробовала. Но припадки все повторяются.

— А что за припадки?

— Как они начинаются, так ему все косточки распирает, и пена изо рта идет.

— Ясно. Пилепсией зовется. Значит, смерть подстерегает. Я знаю, как это лечить. Стебли руты, анис и укроп опустить в кипящую воду. Потом отвар остудить.

— Пробовала.

Старуха, прищурясь, глядела на младенца. Ее курносое лицо сморщилось. Она зашлепала губами, стараясь поправить во рту сигару, и над верхней губой шевельнулась мясистая родинка с одним-единственным длинным седым волоском. Сердце Иисуса, натянутое на ивовые планочки веера, замерло.

— Нужно дать ему натощак молоко ослицы.

Старуха, видимо, решила не отступать.

— Мы давали ему козье молоко.

— А нужно от ослицы. Это разные вещи. У животных тоже есть свои меты, как и у людей. Я б его вылечила. Жалко малыша. Разве есть кто лучше невинных младенцев! Дай бог, чтоб выздоровел. Да уж больно обирают доктора в Асунсьоне. Только и умеют, что денежки лопатой грести. И для чего тебе ехать с ним в такую даль? Если ты только за этим, так в Вильярике тоже есть хорошие врачи.

— Не только за этим. Хочу еще повидать мужа.

— Он там работает?

— В тюрьме сидит.

— Ay, juepete! [28] Не угодил кому?

— Нет, его посадили цивилисты в последнюю революцию.

— Бедняга! Эх-эх-эх… политика! — буркнула старуха, ожесточенно обмахиваясь сердцем Иисуса. — И когда только научатся наши мужья не совать свой нос куда не следует!

— Сирило посадили за зря. Он еще своего сына не видел. Оттого и везу, чтоб поглядел на него.

— Тогда конечно…

Иностранец не то действительно слушал негромкий диалог, не то делал вид, что слушает. А старуха упорно поддерживала разговор, не выпуская из рук разукрашенный веер.

В Борхе к нам в вагон зашел старик с гитарой. Маленький оборванец вел его на цепочке.

Сломленный годами, худой как скелет, старик уселся на краешек скамьи и стал понуро перебирать струны. За окном среди замшелых, облепленных шпанской мушкой деревьев мелькали развалины монастырей. Я сразу же подумал о Гаспаре Море и Макарио Франсии.

Назойливый звон разбитой гитары поднимался над нами, лохматая побелевшая голова музыканта раскачивалась над инструментом в такт какому-то ритму, который чувствовал лишь старик. Пока он играл, мальчишка смачивал языком никелевые монетки и тер их о свои лохмотья.

— Мыкаются по свету, бедняги! — сказал Куэльяр.

— И не говорите, просто нельзя спокойно ездить, — пожаловался помещик из Каасапа. — Поезда так и кишат бродягами да ворами, —сетовал он, пуская перстнем зайчики пассажирам в глаза.

— Воры есть повсюду, — ехидно произнес Осуна.

— Да, — поддержал своего товарища Нуньес. — Без них, видно, не обойтись. Особенно без крупных воров и преступников. Тех, что у кормила власти.

Толстяк недовольно поморщился, хотел было что-то ответить, но промолчал.

— Я знаю, откуда этот старик, — сказал Куэльяр, переводя разговор на другую тему.

— Вы с ним знакомы?

— Нет.

— Откуда же вы знаете? — удивился помещик.

— Слышите, что он играет? Отрывок из гавота Со-сы Эскалада, а это говорит само за себя.

— Я и польку-то с трудом узнаю, — сказал цивилист. — Самое большое, что мне доступно, — это марш моей партии.

Приглушенно звенела гитара. Старик сидел в глубине вагона, и мы видели склоненную на грудь голову и длинную цепочку, привязанную проволокой к гитаре.

— Все так кончают. Великие гитаристы Парагвая, — сказал Куэльяр, — либо умерли, либо пошли по миру. Некоторые спились, потому что не в силах были бороться с нищетой и одиночеством. Гаспар Мора, тот, что оставил после себя деревянного Христа, заболел проказой и поселился в лесу. Агустин Барриос дал последний концерт на площади и скрылся. Никто не знает, где он. То же самое с Ампелио Вильягрой. Говорят, что он играет по кабачкам в Буэнос-Айресе и что ему отрезали язык. Марсиал Талавера застрелился. Надел воскресный костюм, улегся на кровать, вложил дуло револьвера в рот, посмотрел на небо сквозь виноградные лозы и замолк навсегда. Я написал статью о том, в каких немыслимых условиях живут наши артисты. Вот меня и посадили.

— Не только артисты, — сказал Нуньес. — Наша страна — это земля без людей и люди без земли. Не помню, чьи это слова.

— Да, но положение музыкантов наиболее плачевное, — добавил Куэльяр. — Последним исчез Габриэль Бермехо. Мне говорили, что он уже несколько лет бродит слепой по деревням, спивается.

— И вы полагаете, что этот?.. — цивилист показал глазами на старика.

— Не знаю… Кто его разберет.

Старик перестал играть. Мальчик взял гитару чуть ли не с него величиной и дернул за цепочку, которой она была привязана к поясу старика. Тот поднялся и, слегка пошатываясь, пошел вдоль прохода за поводырем, который одной рукой поддерживал гитару, а другой протягивал пассажирам соломенное сомбреро. Когда они проходили мимо нас, Куэльяр тронул старика за плечо.

— Вы случайно не Габриэль Бермехо?

Гитарист посмотрел на него невидящими глазами.

Беззубый рот приоткрылся, губы вытянулись трубочкой, словно старик насвистывал про себя какую-то мелодию. Но он ничем не обнаружил, что понял обращенные к нему слова. Цепочка тихо позвякивала о край скамьи. Мальчик тоже остановился, навострил уши.

— Дед глухой и слепой. Ничего не видит, ничего не слышит.

Тот, что был сослан в свое время за «рытье траншей в бумагах», как он выражался, вынул кредитный билет и протянул его мальчишке, но оборвыш недоверчиво отстранился. Бывший ссыльный не сообразил, что его щедрость может быть принята за издевку.

— Нет, бумажки ты оставь себе, а мне дай никелевые, хозяин.

Слова мальчика всех развеселили. Апельсиновый сок, смешанный с грязью, засох у него на руках, словно темные вздувшиеся вены. Руки казались старческими, а глаза ребячьи, зоркие, как у орленка.

Все бросили ему в сомбреро мелкие монетки. Даже помещик. Правда, не очень охотно, да уж неловко было от других отстать. Я спрятал ноги в новых башмаках под скамейку.

Старик с поводырем прошли в другой вагон. К грохоту колес примешивалось позвякивание цепочки.

— Когда он заболел?

— Почти сразу как родился.

— Тогда, может, болезнь к нему от отца перешла — к мужчинам скорее пристает всякая хворь.

Дамиана хотела возразить, но не знала как. Я видел, что она очень сердита на свою спутницу. У нее даже руки дрожали. Старуха во все совала свой нос, приставала с расспросами, копалась в чужой жизни, как курица в навозной куче, и тяжело дышала прямо в лицо Дамиане. Та чуть не падала, так хотела спать. Только раздражение да этот противный жужжащий, как овод в жестянке, голос не давали ей вздремнуть.

Чтобы как-нибудь заставить старуху замолчать, Дамиана достала из-под скамьи корзинку с провизией и отдала ей. Вместе с жареной курицей. Я это видел, но не хотел перечить.

— Я выхожу в Вильярике, — сказала старуха, пряча угощение.

Дамиана облегченно вздохнула. Наплевать ей было на еду. А мне тем более. Только бы старуха оставила нас в покое. Меня занимал разговор остальных пассажиров, который они вели, посмеиваясь и перебрасываясь шуточками, но из-за старухиной трескотни я не мог разобрать ни слова.

— Еду к невестке. Она на сносях. Ей без моей помощи не разродиться. Я ей уже помогла родить трех сыновей. Теперь четвертый будет. У меня на это легкая рука. А зовут меня Иносенсия Ромеро. До свидания, милая!

Станция за станцией, станция за станцией, похожие друг на друга как две капли воды. Одинаковые люди, одинаковые перроны. Лица цвета пересохшей земли. Бегут назад дома, поля. Везде то же самое, словно время остановилось над огромным, медленно вращающимся волчком.

На одной из станций в вагон вошла парочка. Совсем молоденькие. Наверное, недавно поженились. Они забрались поглубже в вагон, уселись, обнялись и стали поминутно целоваться.