Давид Фонкинос - Леннон Страница 18

Тогда началась слава. Настоящая слава. Не просто известность, когда люди оборачиваются на тебя на улице и просят автограф. Наша слава была как цепная ядерная реакция. Люди даже придумали ей название — битломания. И распространялась она постепенно. Мы уже привыкли к тому, что прохожие обращают на нас внимание, но никому из нас и в голову не могло прийти, что дело зайдет так далеко. Ничто в нашей жизни больше не могло быть как раньше. Путь назад, к безвестности, отныне был для нас отрезан. Поначалу это меня удивляло. Особенно в общественных местах. Всего за несколько месяцев до того, если я входил в ресторан, на меня оглядывались: а этот бродяга что тут забыл? Теперь все принимались толкать друг друга локтями, все мне улыбались, говорили «здравствуйте» и «добрый вечер». Меня сажали за лучший столик. Шеф-повар лично являлся спросить, какое блюдо доставит мне удовольствие. Я мог заказать что угодно, первое, что придет в голову, спаржу под малиновым соусом, например, и он отвечал мне: разумеется, мистер Леннон, никаких проблем. Мне стоило только захотеть, и оказывалось, что возможно абсолютно все. Люди бросались исполнять все мои желания. А я мог вдруг передумать и не прикоснуться к спарже. Тут уже пахло дипломатическим инцидентом. Шеф погружался в уныние — еще бы, я даже не попробовал его блюдо. У него за всю карьеру не было клиента важнее меня. В моем присутствии самые обычные вещи приобретали невероятный масштаб. Наверное, он потом всю ночь жаловался жене: «Ты представляешь, он сказал, что у него пропал аппетит». На следующее утро он мог отправить мне спаржу под малиновым соусом в студию. С запиской типа: «Надеюсь, сегодня к вам вернулся аппетит». И подпись: «Ваш самый горячий поклонник». Они все так подписываются, а в результате я теряюсь. Пусть договорятся между собой, что ли. Одним словом, вы сами видите, что в подобных условиях сохранить ясность ума практически невозможно.

Но хуже всего было то, что наваждение затронуло и наши семьи. Ринго рассказал мне, как он в гостях у родителей опрокинул чашку чаю, и они тут же бросились вытирать лужу. А раньше выдали бы ему по полной программе. Может, он даже оплеуху схлопотал бы. Но теперь — нет, исключено. Все это сильно его печалило. Даже дома, с родными, все стало другим. Мы перестали быть нормальными людьми. Мы стали «Битлз». То, что мы вместе пережили, не могло не сплотить нас навсегда. Кто еще мог меня понять, кроме троицы других битлов? Кто еще мог испытать битломанию на своей шкуре? Мы превратились в космических туристов — единственных в мире людей, чья нога ступила на Луну славы.

Я упомянул про реакцию родителей Ринго, потому что мне вспомнилась эта история, но попробуйте представить себе, на что стала похожа жизнь наших родных. У них просто крышу снесло. Поначалу родители Ринго страшно радовались, но постепенно радость обернулась кошмаром. Перед домом собирались толпы девчонок, которые кричали, выпрашивая носок с ноги их сына. Мать Ринго отдала им все что могла. В конце концов им пришлось переехать. Да, в очень красивый дом, это правда. Но в квартал, где они никого не знали. И с остальными нашими родственниками было то же самое. Мать Джорджа считала своим долгом отвечать на все приходящие на ее адрес письма — целые мешки писем. Она трудилась не покладая рук — руководила фан-клубом сына. Жизнь Мими тоже совершенно перевернулась. Образец скромности, теперь она вынуждена была терпеть вереницы автобусов у себя под дверями. Тысячи фанов умоляли ее позволить им зайти в дом. Мими рассказывала, как какая-то девчонка зарыдала при виде дивана, на котором я любил сидеть. Мими старалась быть с ними ласковой, раздаривала принадлежавшие мне мелочи, но ее существование превратилось в ад. Под покровом ночи группиз пробирались в сад и устраивали засады, надеясь, что появлюсь я. Мими долго не хотела расставаться со своим домом, но потом решила переехать. Я купил ей виллу на берегу моря. И она тоже оказалась в одиночестве. Такие дела. Безумная любовь одних обрекла на одиночество многих других.

Мы тоже были одиноки. Одиноки в окружении миллионов людей. Как в пузыре. Мы стали номером один в мире. И наблюдали, как поднимается и набирает силу наша огромная волна. Пора было присмотреться к ней поближе. Пора было отправляться в мировое турне.

Сеанс двенадцатый

Сейчас я спокоен; я закрываю глаза и пытаюсь услышать у себя в голове шум шестидесятых. Не уверен, что об этом можно рассказать. Каждая прожитая нами секунда спрессовывалась в целый век. Если я сконцентрируюсь, то смогу хотя бы примерно восстановить свои тогдашние чувства. Смогу коснуться пальцем мгновения, когда мы садились в самолет. Впереди, в бизнес-классе. Стюардессы нам улыбались; не сомневаюсь, что мы могли их всех перетрахать. Четырех британских парней, выросших на beans,[12] потчевали лангустами и поили шампанским. Брайан предупреждал нас, чтобы много не пили, потому что по прибытии планировалась пресс-конференция. Но мы плевать хотели на его предупреждения. Он знал, что свою работу мы все равно выполним. Мы были накрепко спаяны друг с другом и сосредоточены на одной цели — достижении вершины. А для этого от нас прежде всего требовалось производить впечатление симпатяг. Все эти годы я прожил с приклеенной на лице улыбкой. Если нас спрашивали, что мы думаем о войне во Вьетнаме, мы отшучивались и переходили к другому вопросу. Мы совершали чудеса изворотливости.

Ваша нога ни разу не ступала на землю страны, а вас там ждут тысячи людей. Несмотря на холод и позднее время. Первые сцены массовой истерии происходили в аэропортах. Иногда у меня мелькала мысль, что это невозможно. Наверное, у меня что-то с глазами. Деформация радужки. И все, что я вижу, — не более чем глюки. Но все было реально. Так же реально, как то, что сейчас я сижу здесь и разговариваю с вами. По прибытии в Нью-Йорк я поднял руку, приветствуя толпу. Я был глава государства, английская королева, а они — мои подданные. Нас провели в зал, где уже собрались сотни журналистов. А может, тысячи, не знаю. Начнись в тот вечер третья мировая война, о ней никто бы даже не обмолвился. Американцы жаждали встречи с нами. Они хотели знать, как мы разговариваем, как ходим. Пока мы оккупировали только уши Соединенных Штатов. Но разочарование им не грозило. Мы были на высоте. Настоящие обаяшки. Наше чувство юмора подлило масла в огонь битломании. Понятия не имею, как нам это удавалось, но мы отвечали без запинки. Звучал очередной вопрос, и один из нас тут же находил что сказать, отпускал шутку или остроту. Помню, нас спросили, любим ли мы Бетховена, и Ринго ответил: «Да, особенно его стихи».

После пресс-конференции нас повезли из аэропорта на «кадиллаке». Прямиком в отель «Плаза». По дороге нас опять сопровождали вопли девчонок. В отеле, разойдясь по номерам, мы поразились количеству телеканалов. И не меньше часа сидели перед ящиком и балдели, переключая программы. Для нас это был стопроцентный символ излишества. Но мы не собирались расслабляться. Нас ждало главное испытание — шоу Эда Салливана. Участие в нем было все равно что паломничество в Мекку. Позволить себе провал мы не могли. Но все прошло грандиозно. За пятнадцать минут о нас узнала вся Америка. Родители, обеспокоенные истеричной реакцией своих детей, сразу успокоились, едва увидев нас. Особенно кукольное личико Пола. Я уверен, что наш успех объяснялся именно этим: мы олицетворяли укрощенное безумие. Бархатную революцию. Мы были ниспровергателями, но ниспровергателями вежливыми. Как если бы вломились в чужой дом и оттрахали хозяйскую дочку, но перед этим не забыли вытереть ноги о коврик.

От обилия телок у нас закипал мозг. Мы превратились в хищников. Они перестали быть для нас отдельными личностями. Мы видели только их тела, приносимые в жертву богам, то есть нам. Они были повсюду: прятались в шкафах и за занавесками, влезали в наши пиджаки. Мы трахались сутки напролет. Копы допускали к нам группиз и просто шлюх. Между тем, что происходило на сцене, и тем, что творилось за кулисами, лежала бездна… Там шла непрерывная оргия. Мы не знали удержу. Бывало, что я начинал с одной девчонкой, а кончал с другой. Меня без конца облизывали чьи-то языки. Позже я поделился впечатлениями от этого безумия с одним журналистом. Я раскаивался в содеянном — как будто в дерьме искупался. В то время у каждого из нас была пара. У меня первого. Но я был парнем, от которого тащились все девчонки мира, и не сомневался, что этим надо пользоваться. Честно говоря, хранить верность в подобных обстоятельствах было технически невозможно. У меня на коленях постоянно сидела какая-нибудь чувиха. В то же время я испытывал смутное чувство вины. Меня воспитали в строгих принципах, и вот теперь я их нарушал. Но разве найдется на свете мужчина, способный отказаться от всех женщин разом?