Давид Фонкинос - Леннон Страница 19

Наверное, в результате этих оргий во мне и родилась мечта об идеальной женщине, которая своим могуществом изничтожит остальных. О женщине, которая сумеет своей возвышенной любовью укротить все мои желания. О женщине, которая станет для меня единственной и неповторимой. Я перевидал кучу женщин — забавных, пикантных, удивительных, — но все они смешивались для меня в безликую массу, от которой веяло небытием. Поглощая в немереных количествах эту пустоту, я копил в душе фрустрацию, в результате чего появление Йоко перевернуло всю мою жизнь.

Безумие продолжалось, и ему не видно было ни конца ни краю. По-моему, мы почти не спали. Питались всякой дрянью. Я чувствовал себя погано. Растолстел. Едва миновало первоначальное возбуждение, мы начали задыхаться в этом балагане. Попробуйте представить себе, как мы жили. Куда бы мы ни приехали, все тут же бросались к нам, желая потрогать. Помню, на одной вечеринке кто-то отрезал у Ринго прядь волос. За нами гонялись. С криками и визгами. Мы прятались в отеле, но и тут нам не было покоя. Персонал требовал автографов. Копы, обеспечивавшие нашу безопасность, желали с нами сфотографироваться. Если мне случалось скривить рожу или вообще послать кого-нибудь в задницу, я знал: этот человек раззвонит повсюду, что я тот еще гад. Что у меня могут не выдержать нервы, ему и в голову не приходило. Я не имел права на отдых, не имел права быть собой.

В каждом городе в нашу честь устраивали приемы. Мы говорили Брайану, что не хотим на них идти, но отказаться от приглашения в посольство или в мэрию было довольно затруднительно. Все обращались к нам одновременно, стараясь выцарапать для себя хоть малую толику нашего внимания. Всегда находился кто-то, хватающий тебя за пуговицу со словами: «Помните меня? В шестьдесят третьем вы ели пончик с томатом, а я сидел рядом?» Я доставал сигарету, и ко мне немедленно тянулось полсотни рук с зажигалками. И каждому надо было сказать спасибо за заботу. Но, несмотря ни на что, я ощущал исходившую от них скрытую агрессию, нечто вроде подспудной извращенной ревности, некую жестокость, выражавшую примерно следующее: вы, ребята, за все заплатите. Мы вас очень любим, но не обольщайтесь: скоро мы вас раздавим. Мне было страшно. Временами мне бывало до ужаса страшно. Часто после концерта мы все вчетвером запирались в сортире. И переводили дух. Восстанавливали свою энергетику. Но люди тут же начинали беспокоиться. Они постоянно за нас беспокоились. Мы были самые опекаемые детишки на планете. Стоило мне кашлянуть, как все городские аптеки распахивали свои двери.

В отелях нам обычно отводили целый строго охраняемый этаж. Наш менеджер или копы пропускали к нам нескольких хорошеньких девушек, но вообще попасть к нам было непросто. Доступ имели только VIP-персоны. Но и этих хватало, чтобы устроить целое дефиле. Все звезды являлись к нам с визитом. Помню, как-то вечером пришли The Supremes. Но мне было нечего им сказать. Больше всего это походило на устроенную родителями встречу парня и девушки, которые терпеть друг друга не могут или просто стесняются. Я был вымотан, да и плевать я хотел на The Supremes с их начесами. Мы немного поговорили о музыке, но меня все эти разговоры уже достали. А потом как-то вечером зашел Дилан. Это было что-то. Я уже несколько месяцев слушал его и испытывал перед ним глубокое восхищение. Даже сочинил одну песню в его стиле. Он оказал на меня огромное влияние, особенно в том, что касается слов. Подтолкнул меня к более личным текстам, более поэтичным, помог смотреть на вещи шире.

Я всегда считал сочинительство самой главной для себя вещью. Написал книгу, полную самых невероятных идей и абсурдных рассказиков. Книгу хорошо приняли, а меня даже пригласили на литературный ланч в самый знаменитый книжный магазин в Лондоне. Собравшиеся литераторы ждали, что я произнесу длинную речь, или буду изысканно острить, или стану рассыпаться в благодарностях и любезностях, да черт их знает, чего они ждали. Во всяком случае, прямо-таки ели меня глазами, а я понятия не имел, что им сказать. В конце концов чуть слышно выдавил из себя «спасибо». Они решили, что я из высокомерия выделываюсь, хотя я просто дико смущался. Между тем, какой я на самом деле, и тем, каким люди меня воображают, лежит пропасть. Я и правда жутко оробел, оказавшись среди этих людей. Да и что я мог им сказать? Тексты, как и слова песен, основаны на чувстве. Это сфера чистых эмоций. Ты что-то любишь или не любишь, вот и все. И добавить к этому нечего. Так что тут мудрить?

Но вернемся к Дилану. Именно он угостил нас первым косяком. В Гамбурге, чтобы не свалиться, мы принимали амфетамины, но по-настоящему траву никогда не курили. А тут перед нами открылась вселенная веселья. Мы ржали по любому поводу, и это нас спасало. Нам необходима была разрядка после страшных минут. А они у нас бывали регулярно. Особенно когда мы выступали на стадионах и нужно было туда попасть. Фаны заранее съезжались на место и подкарауливали нас, надеясь урвать лишний миг рядом с нами. Иногда нас провозили в фургонах из прачечной, или что-то вроде того. Пробирались на сцену тайком. Цирк, да и только. И все ради чего? Играя, мы даже не слышали друг друга. Ринго приходилось постоянно смотреть на нас, чтобы не сбиться. Мы могли вообще замолчать, публике это было по фигу Мы перестали играть, как играли прежде. Перестали обмениваться с залом шутками. Мы превратились в марионеток — люди приходили не для того, чтобы нас послушать, а для того, чтобы на нас поглазеть.

Во всех странах мира повторялось одно и то же. На нью-йоркском стадионе «Шей» мы выступали перед толпой в пятьдесят пять тысяч человек — это был рекорд. В Новой Зеландии, я хорошо помню, нам устроили феноменальный прием. Собралась вся страна — а как же иначе? Лимузин, в котором нас везли, остановился на какую-то секунду, и фаны воспользовались этим, чтобы перекрыть дорогу и вскарабкаться на крышу автомобиля. Мы тогда здорово струхнули. Я думал, что тут нам и конец — нас просто раздавят, как жалкие сардины в консервной банке. Триумфальное возвращение в Ливерпуль тоже проходило в совершенно сумасшедшей обстановке. Чудно было приехать домой и обнаружить, что на тротуарах выстроились люди, многих из которых мы знали и в числе которых наверняка были и девчонки, когда-то посылавшие нас подальше. Мы поднялись на балкон ратуши, а внизу бушевали преисполненные гордости за нас горожане. Наверняка среди них были и мои бывшие учителя, считавшие, что я олух царя небесного. Кто не мечтает о подобной мести? Но я не наслаждался ею по-настоящему. Мне было неуютно находиться в центре всеобщего обожания. И тогда я стал изображать Гитлера. Что-то накатило, и все. Только битлы поняли, почему я вскинул руку. Такой у меня был юмор. Цинизм давал мне расслабиться. Потому что было от чего спятить.

Еще надо вам рассказать о тех видениях, что преследовали нас все эти годы. Не знаю, с чего это пошло. Поначалу зрителей-инвалидов помещали перед самой сценой, наверняка из соображений безопасности. А потом кто-то пустил слух, что «Битлз» владеют даром исцеления. И на нашем пути стало попадаться все больше калек — они обступали проход, по которому мы пробирались к сцене, толпились возле артистических уборных. Иногда в коридорах мы видели кровати и кислородные палатки. Складывалось впечатление, что в наших гастролях принимают участие все местные больницы. Мы путешествовали в компании с безногими и слепыми. Матери рыдали и твердили в лихорадочном возбуждении: «Коснитесь моего сына, прошу вас, коснитесь моего сына…» Мы олицетворяли для них последнюю безумную надежду. И сталкивались с миром боли, нашедшим себе пристанище прямо под миром мечты.

Может быть, именно поэтому я сказал, что мы были популярнее Иисуса. Я произнес эти слова в длинном интервью английской журналистке Морин Клив. Мы с ней быстро нашли общий язык. Говорили о всяком-разном, в том числе о закате христианства. Хороший получился разговор, и у меня в кои-то веки появилось время задуматься о сущности вещей. Это интервью промелькнуло почти незамеченным, пока кто-то в США не сослался на него. Выдранная из контекста фраза пошла гулять, вызвала цепную реакцию и взбудоражила весь мир. Я про себя думал, что, раз она вызвала такой эффект, значит, в ее основе лежит некая истина. Надо было побыть в моей шкуре последние три года, чтобы понять, что я прав. Люди обожествляли нас, а о музыке вопрос вообще больше не стоял. Мы превратились в религию. Я и сегодня так считаю. Может, я неуклюже выразился, но это же, черт побери, было очевидно.

Дело приняло неслыханный размах. В США, особенно на Юге, народ начал сжигать наши пластинки. Ку-клукс-клан сообщил, что всеми способами будет препятствовать нашим выступлениям. Вот тут я струхнул. Не хотел никуда ехать. Настаивал на том, чтобы отменили все гастроли. В этой стране убили Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Я на самом деле думал, что меня могут застрелить. В конце концов мы решили, что контракт нарушать не стоит. Я принес публичные извинения. У меня не было выбора, иначе страсти не улеглись бы. На всех последующих концертах у меня живот сводило от страха. Из-за этого я бессознательно ускорял ритм. На одном из выступлений мы услышали звук, похожий на выстрел. Тотчас трое остальных битлов повернулись в мою сторону. Кто еще, кроме меня, мог служить мишенью стрелку? В сущности я, возможно, на самом деле Христос. Смерть от пули в наше время равнозначна смерти на кресте. Я вполне мог бы умереть на сцене. Мог бы умереть, как умирают посланцы мира. Взгляните на мою сегодняшнюю жизнь: я сижу дома, медитирую и пеку хлеб. Неужели это форма сумасшествия — принимать себя за Христа? Должен признаться, что в определенный момент я подозревал, что так оно и есть. История «Битлз» уже катилась к своему закату. Я был обдолбанный и несчастный. И среди ночи разбудил всю группу. Почувствовал, что нам всем необходимо срочно увидеться. Меня распирало от желания поделиться с ними своими озарениями. Рано утром ребята собрались в студии. С заспанными глазами, уставшие. Но я настоял на том, что мое дело ждать не может. Тогда они вежливо выслушали мое сообщение, которое сводилось к тому, что я — Христос. В ту пору мало кто решался мне противоречить. И они ответили, что это просто супер. Что они счастливы лично познакомиться с Христом. И отправились по своим номерам. Они не поверили. Но я-то верил. И до сих пор какая-то часть меня в это верит. И не говорите мне, что я псих. Чтобы прожить ту жизнь, какую прожил я, уж точно необходимо иметь в крови толику божественности. Куда она меня приведет? И где окажемся мы с Йоко? Куда нас забросит?