Сергей Бабаян - Канон отца Михаила Страница 18

XIII

…И вот сейчас Алексей Иванович стоял посреди комнаты — в старом своем пальто, в грубых ботинках, в блеклой вязаной шапочке гребешком — и молча смотрел на него. Выражение его широкого, красного и, показалось отцу Михаилу, более, чем раньше, морщинистого лица было хмуро — не печально, а именно хмуро, недобро… Отец Михаил обреченно, со страхом подумал: “Всё?…” — и, глубоко незаметно вздохнув, как можно мягче спросил:

— Как Маруся, Алексей Иванович?

— Маруся померла, — сразу, безо всякого выражения сказал Алексей Иванович. — Месяц назад.

— Как… месяц назад?

— Месяц. Еще в том году схоронили.

— Господи, — от всего сердца сказал отец Михаил, — упокой душу новопреставленной Марии, возьми ее на Свои пажити, прости ей все прегрешения, вольные или невольные…

— Да не было у нее никаких прегрешений, — устало сказал Алексей Иванович.

Отец Михаил смутился.

— Ну да, ну да… А… где отпевали?

— А мы ее и не отпевали.

Отец Михаил страшно — до потери себя — растерялся.

— Как… не отпевали?!

— В Библии не сказано, что нельзя помереть без отпевания, — с некоторым даже упрямством сказал Алексей Иванович.

— Но… есть же еще учение святой Церкви…

— А деньги я, отец Михаил, не вернул, — не слушая сказал Алексей Иванович. — Маруся во всю жизнь дня так не прожила, как эти два месяца в больнице… для богатых, которых не пустят в Царство Божие. В палате одна, сестры вежливые, чуть что простыни переменяют… главное, лекарства хорошие — почти не мучаясь отошла. А кормят как! Я, бывало, приду посидеть, она говорит: покушай, Алеша, я всё равно не хочу… я и покушаю, чтоб ей было приятно…

— Крепитесь, Алексей Иванович, — дрогнувшим голосом сказал отец Михаил. — Лишаясь жизни временной и многопечальной, мы обретаем жизнь вечную, безболезненную… Алексей Иванович, душа бессмертна, смерть тела не есть смерть души. Маруся просто в другом мире… она, может быть, видит и слышит нас.

Алексей Иванович опустил глаза и наклонил голову — и уже исподлобья посмотрел на него.

— Откуда вы это знаете, отец Михаил?

— Как?… Но в этом же смысл всего! Алексей Иванович, в вас говорит боль утраты. Прошу вас, не… не отвергайте Бога!

— Да я и не отвергаю… я просто вот что хотел сказать, зачем и пришел. Вот я до Бога жил не тужил… и злодеем не был; появился Бог — и всё перевернулось вверх дном… оно, может, и по-божьи стало, но, ей-богу, не по-человечески. Мясо каждый день есть — плохо, заказчику-кровопийце матерьял приписать — плохо, бабу одинокую пожалеть — плохо… у спекулянта деньги забрать для больной жены — опять плохо. Всё плохо. А что хорошо? Жрать нечего — хорошо, бьют тебя — хорошо… жена помирает — тоже хорошо, к Богу идет! Оно-то, может, и действительно хорошо… да только как жить-то? Где взять силы, чтобы так жить?! — Лицо его вдруг побагровело до синевы, в глазах заблестели слезы, — он резко повернулся к висевшей над столом иконе Спасителя и хрипло что есть сил закричал:

— Зачем ты, Иисусе, сын Божий, пришел мучить нас?!!

— Опомнитесь, Алексей Иванович! — ахнул отец Михаил. — Мучить нас! Ведь это Он за нас пострадал!

— Да как же он пострадал, отец Михаил? — Отец Михаил вдруг с ужасом подумал, что их могут услышать — в доме, во дворе… такие слова! — Он же Бог: его распяли, а он воскрес, — какое же тут страдание? Это мы живем однова… и никогда не воскреснем!

Отец Михаил расстроился, возмутился, смертельно обиделся.

— А крестные муки? А страх? Ведь Он послан был к нам человеком, Он страдания и страх испытывал человеческие! Ведь Он просил накануне смерти: “Отче мой, да минует меня чаша сия!”. Ведь… ведь Он на кресте изнемог и закричал: “Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?…”.

Алексей Иванович поджал губы. Отец Михаил совсем потерял голову.

— Да ведь Он вас спас, неблагодарный вы человек!

— Да спас, спас… а зачем он меня спас-то? Чтобы мучить?! Мучить, мучить, мучить меня?!!

Отец Михаил убито молчал. Еще одна, едва узревшая свет, душа человеческая отторгалась от Бога! Еще один отвергал Божью любовь, отрекался от умирающего лютой смертью страдальца, воссоединялся с глумливой толпой: Радуйся, царь Иудейский! Спаси себя самого, если можешь, — сойди с креста!…

— Прощайте, отец Михаил, — глухо сказал Алексей Иванович. — Больше не приду и Бога просить ни о чем не буду. Я просил за Марусю и… хватит. Всю жизнь молить, просить, всю жизнь виноват… уж на что я человек негордый, но всё это время чувствовал себя просто гадом каким-то… да еще и мешком пришибленным.

— Да не молить-просить! — из последних сил вскинулся отец Михаил, — нет да! да! — молить и просить! Но не просить — дай то, дай это, как все вы… как все мы просим, — а просить, чтобы наставил на путь истинный, чтобы… укрепил в борьбе с искушениями, с грехом. И что это за гордыня такая? И перед кем — перед Богом! Вот вы же, наверное, перед отцом своим не будете гордиться, а тут — Бог!

— Да… хрен с ней, с гордостью, не в этом дело. Я и без Бога знал, что хорошо, а что плохо, да не мучился так. Вот он к милосердию призывает, а сам милосерд? Чуть что — в геенну, во тьму внешнюю, будет плач и скрежет зубов… Людей мучить нельзя!

— Да нет никакой геенны, забудьте вы о ней! — Отец Михаил уже на всё махнул рукой… — И почему мучить-то? Он просто вам говорит: будете жить так, как я учу, — не завидуя, не гордясь, не делая зла, — будете жить хорошо… Не слушаете Меня — будете жить плохо… и долго не проживете: показываете глупые фильмы, как будете жить через тысячу лет, а не опомнитесь, не изменитесь — и сотни не проживете… А самое главное, вы поймите: доброму человеку — жить хорошо, а злому — плохо!

— А если я от природы злой? Отец Михаил потерялся.

— Ну какой вы злой…

— А чего ж он тогда мучил меня?

Отца Михаила больно кольнуло это не “мучит”, а “мучил”.

— Да это не Он вас мучит, а совесть ваша, которую Он в вас разбудил. Вот вы говорите — “зачем ты пришел мучить нас”. Да ведь это кричал бес в бесноватом! Иисус пришел мучить бесов, сидящих в нас, бесов, которых мы сами растим, — мучить совестью нашей. Ведь это чудо какое, бесценный дар — совесть!

— Да уж… бесценный. Ему легко судить человека, не зная греха… как старику молодого. Да вот и вы… не в обиду будь сказано, отец Михаил, я вас уважаю, — вот вы ведь, я знаю, без детей, и оклад у вас твердый, да и работа… служба ваша, если правду сказать, к греху не особо располагает, — вам ведь тоже просто жить без греха. А вот вы поживите среди людей…

—“Я?…”

Отец Михаил почувствовал, как кровь жарко заливает ему лицо. Просто жить без греха… не живя? А ты, ты живешь в скорлупе, среди ничтожных соблазнов, ни за чью жизнь, кроме собственной, не отвечая, — и ты не сумел устоять! Что ты после этого есть? Тебе ли учить людей истинному пути жизни? И кого ты любишь — Бога или себя, любящего Бога?…

— Ладно, — тихо сказал Алексей Иванович после долгого, мучительного молчания. — Простите меня, отец Михаил… Прощайте.

Повернулся — и вышел.

Отец Михаил тяжко осел на стул.

В черно-синем окне мертво голубели сугробы. Из сугробов поднимались чуть посеребренные инеем кресты и стволы деревьев. Над будкой Ингуса едва теплился одинокий фонарь. Что делать, что делать?… И вдруг — затрубили трубы, и обрушилась вся стена до своего основания: как?! ты не знаешь, что делать?! Нет, я знаю… знаю, что делать… но почему ты знаешь, что надо делать именно это: потому что так надо — или потому что так надо и ты чувствуешь так? Но я не чувствую так, я люблю ее… но мне жалко ее. И почему ты решил, что надо именно так?! Ага! опять заюлил?! Не знаешь, как надо? особенно теперь, когда всё это произошло?! Всё! А… те? Ведь могут узнать… А тем я скажу: суббота для человека, а не человек для субботы!

Отец Михаил посмотрел на Иисуса, вытер вспотевший лоб — и придвинул к себе телефон. На третьей или четвертой цифре его вдруг охватил жуткий страх… “Господи, помоги!…” — но в чем, в чем тебе помочь?! — набрал последнюю цифру, подержал, — сердце билось так, что толкало в грудь, — отпустил: диск, стрекоча, вернулся на место… Занято.

Отец Михаил с рычанием выдохнул, набрал в другой раз, зажмурился, — вздрогнул под ударами пронзительных частых гудков, — положил трубку на рычаги. Занято. Опять поднял трубку, подрожал ею в руке, — положил… Вдруг страшно устал. “Как Ты дашь”, — спасительно-привычно подумал он — и осекся. Ну, нет… Бог тебе уже ничего не даст: всё, что нужно, Он тебе дал. Всё! — жизнь, и как эту жизнь прожить. Всё!! Стиснув зубы, он еще раз набрал телефон — не зная, как и что говорить… занято… Отец Михаил быстро оделся и вышел на улицу.

Храм уже давно погасили; церковный двор был безжизненно темен и пуст. Справа и слева, и сзади поднимались, теряясь крышами в темноте, светящиеся глубокими, как будто насупленными окнами стены громадных домов. За близкой, казалось, хрупкой прутковой оградой колыхались, урча, бесчисленные толпы продающих и покупающих; над ними, озаряя тенты ларьков, бесновались огни реклам; напористо, с хулиганскими нотками, хрипло кричал мегафон: “Мом-ментальная лотерея! Подходите и выигрывайте! Пять тысяч долларов — за пять новых рублей!…”. Отец Михаил вышел из ограды, замкнул за собою калитку и стал пробираться между строем нахохлившихся нищих старух и бурлящей в переулке толпой. Метро было прямо за церковью… то есть это церковь, конечно, была за огромным вычурным павильоном метро, выходящим на необозримо-широкий проспект. Павильон этот был выстроен в виде полуротонды со входом и выходом по бокам, с внутренним двориком, огороженным по фасаду решеткой. Отец Михаил выбрался из потока, неудержимо вливавшегося, как в створы плотины, в светящиеся ячейки дверей, и остановился подле ограды: и в темной, безликой толпе ему было тяжко, еще страшнее показалось ему очутиться в освещенной толпе…