Борис Екимов - Предполагаем жить Страница 19

Такая страсть… Ты пойми, моя сына, за себя не боюсь. Ребятишки… – вздохнула она. – Об них забота. Ничего нам не надо, спаси Господь, ни богатства, ни больших денег. Жили своими руками – и проживем.

Работать привычные. Огород, скотина, птица. Клава к зиме, может, почтальоншей устроится. Ей обещали.

И Колю вроде тоже обещают взять, по столбам по этим, по связи… Кусок хлеба есть. Картошка-моркошка своя, корова… Нам лишнего не надо.

Лишь покоя у Господа просим. Для всех. И для тебя, моя сына. Обиду не держи. У вас – своя жизнь. Дай вам Бог… Живите. Детушков заводите. Пора. Тебе Андрюшка по сердцу, я вижу. Это просит душа. И

Алеше давно пора семью завесть. Это – радость, моя сына. Все у вас есть: крыша над головой, сладкий кусок, одетый-обутый, живи да радуйся белому свету. Чего вам еще не хватает?

– Ума… – тихо ответил Илья.

– Може, и так, моя сына. Не знаю. У вас своя жизнь, у нас – своя. -

Она говорила тихо, спокойно, все более утверждаясь в своей правоте.

– Мужики наши, слава богу, к бутылке не прикладаются, рабочие… И

Коля, и Вася. Приезжают, сразу – в дела. Сена много. Соломы запасли.

Просяной – целый прикладок. Скотина ее так хорошо ест, лучше сена.

Осенью тыквей навезут, арбузов. Подсолнушка заработают, это – для масла. Шиповнику много собирают, шиповник – в цене. Рыбу ловят по осени, раков приловчились ловить. Хорошо раков берут. Оттель да отсель – так и сбивают копейку. Думают в станице домик купить. Там легче прожить. Там – дорога, асфальт. Там для ребят – школа. Учиться будут с приглядом. Иначе ныне нельзя. Сколь молодых погубилось.

Может, и даст Бог, купят домишко. Пусть плохонький. Хороший теперь не укупишь. Подлатают, подделают. Они – рукастые. Будут жить. А я уж здесь… Поместье не кинешь. Будем жить помаленьку. Лишь бы дали покою. Не трогали нас. Мы проживем… Ребятишек поднять. – Она говорила, рассказывала. Ей так хотелось родным помочь. Оттого и просила Господа. Не для себя. Она устала, но напоследок хотела помочь своим в трудную пору. И лишь потом уйти на долгий отдых, к родным, которые ждут ее и никак не дождутся. Родный папушка… Мама…

Бабаня… Миша… Малая сеструшка Вера… Сегодня их вспомнила за столом, за разговором. Но это – лишь капля из долгого века, в котором еще и война была, снова голод и холод, и снова боль.

– Мы проживем. Лишь бы не война. И нехай нас не трогают. У нас своя жизнь.

Она говорила, городской внук слушал ее, но и другое из ума не выходило.

Хутор Скиты… Это было так неожиданно, больно. Будто бы стало все забываться: заточение, страх, словно уходило глубже и глубже, почти не чуялось. И вдруг объявилось. Явственно, словно рядом, из темного угла, кто-то шептал: "Есть у меня мама… Съезди на хутор Скиты. Скажи ей. Пусть думает, что я – живой. Хутор Скиты, на Дону, там ее все укажут. Дом ей построил… Пусть живет долго".

Темнота ночная под низкой крышею похожа была на тьму заточенья.

Хорошо, что бабушка рядом сидела. Она говорила и говорила, словно баюкала, и отступал страх. Невеликие оконца кухни светлели. Рядом, через проход, тихо спал мальчик, иногда совсем по-взрослому всхрапывая. Сразу вспоминались его улыбка, доверчивые глаза, нежное горячее тельце. Вспоминал дневное – и невольно улыбался. А ведь хотелось плакать.

Илья забылся перед рассветом, а когда проснулся, уже было светло и пахло жареными пирожками. Открыв глаза, он лежал, вспоминая ночную беседу с бабушкой: что там было и что пригрезилось.

Заиграл телефон-мобильник, звонила мать.

– Прости, что рано. Разбудила? Тимофей сообщил, что их самолет будет у нас к вечеру. Ждут тебя. Ангелина тоже звонила, ждет. Что им сказать?

– Еду. Полечу, – ответил Илья без раздумий.

– У тебя все в порядке? – что-то почуяв, спросила мать.

– Все в порядке. До встречи. Целую.

Одно к одному лепилось, чтобы уехать быстрее, потому что теперь – это уж точно! – долгие проводы не нужны.

– Звонила мать, – сообщил он бабушке. – Мой самолет прибывает сегодня. Надо ехать.

– Что ж, в добрый путь, – ответила бабушка. – Завтракайте. Пирожки готовы, и чайник вскипел.

Илья умылся, сказал про отъезд шоферу и, прежде чем за стол сесть, пошел через огород, вниз, на леваду, к отцовской могиле. Он постоял возле нее недолго и, невольно повторяя вчерашний бабушкин обряд, нагнулся и убрал с могильного холмика какую-то былку. Наверное, так просила душа.

Отзавтракали быстро. С бабушкой Настей прощание было холодным ли, сдержанным.

– Прости Христа ради, – сказала старая женщина. – Береги тебя Бог.

В это время из кухни, через порог, осторожно перелез маленький

Андрюша. В короткой ночной рубашонке, босой, спросонья щурясь, он огляделся и, завидев родных людей, затопотил к ним вперевалочку.

Илья принял племянника на руки. Глаза мальчика лучились бесхитростной детской радостью, как и вчера. Детской радостью и любовью.

Сердце Ильи дрогнуло и словно попросило: "Останься". Но, шумно выдохнув и передав бабушке мальчика, он быстро и не оглядываясь пошел со двора. Машина, его ожидавшая, сразу тронулась и, набирая скорость, оставила далеко позади подворье, два старых высоких тополя и старую женщину с мальчиком на руках.

Глава VII

У АНГЕЛИНЫ

Это была просторная сосновая роща – осколок когда-то дремучего бора, теперь изреженного, рассеченного новыми поместьями, дачами на высоком берегу Волги. Там и здесь на свежих вырубках, словно грибы, поднимались один за другим не просто дома, но просторные особняки да виллы, терема да палаты красного кирпича, с отделкой камнем да мрамором, под яркими крышами.

Но сосновая роща на песчаном угоре стояла нетронутой судьбой, а потом охраной сбереженная от порубок, мусорных куч, кострищ и прочих печалей. Вековые могучие сосны высоко к небу вздымали свои густые кроны, а внизу было светло и просторно, словно в громадном храме.

Далеко вверху – зеленая хвоя и синее небо в прогалах ветвей; далеко вверху – легкий ветер и ропот вершин. А здесь, внизу, – колоннада могучих, отливающих медью и чернью стволов, шершавых, теплых, с янтарными каплями и белыми сухими натеками пахучей смолы. В подножьях, по земле, устланной хвойными иглами с россыпью сухих шишек, там и здесь – стайки папоротника с ажурным резным листом да темная зелень ландышей, которые давно отцвели; невеликие земляничники – на свету, на обочинах дороги и в молодом лиственном редколесье, среди рябин да осинок, земляничники с последними красными ягодами, уже потемневшими, но пахучими, сладкими; а еще – просторные разливы черники, их сочная, словно лакированная, зелень листвы, черные, с сизым налетом гроздья плодов.

Еще вчера был родной город, теснины улиц, людская да машинная толчея, квартирные стены, чуть ранее – больничная палата и больничный же невеликий сквер и, конечно же, незабытое страшное заточение.

Всего лишь недолгий ночной перелет, крепкий сон, пробуждение – и вот она, эта сосновая роща, словно сказка.

Бродить и бродить меж могучих стволов под светлой сенью.

Остановиться, озирая окрестный мир: над головою зеленый и синий высокий кров, рядом – стволы и стволы, красно-бурые, отливающие медью; можно их трогать, разглядывать морщинистое корье, прозрачные пленки чешуи и, приблизив лицо, чуять смолистое дыхание. Поглядеть на милую птицу пищуху, которая кормится, ловко взбираясь по стволу.

Послушать работягу дятла и попробовать отыскать его где-то среди ветвей. Задержаться у высокого холмистого муравейника, безмолвного, но кипящего жизнью. Присесть, разглядывая таинственное чужое жилье и житье, что-то вспомнить, читанное, полузабытое о муравьях – работниках, стражниках, воинах, о муравьиной матке, которая где-то в глуби, во тьме. Нет, нет…

О тьме думать не надо. Прошедший тьму так радуется белому свету.

Лучше снова идти и выбраться на опушку, залитую солнцем. Из светлых зеленых, но сумерек лишь шаг шагнешь – и остановишься в изумленье.

Здесь мир иной: вовсе огромный, до самого поднебесья. Громады белых утренних облаков плывут и плывут. А под ногами стелется белый песок дорожки и песчаный угор с фиолетовыми куртинами ползучего чабра, розетками сочного молодила, белыми кашками, сиреневыми колокольцами, медовым осотом, пахучей цветущей таволгой у прибрежных кустов.

Солнечный утренний свет. Легкий вовсе не ветер, но вей опахнет – и стихнет, а потом снова накроет теплой волной.

Мир огромный, сияющий, словно хрустальный. Неволею сладко обмирало сердце.

Илья остановился на опушке и замер. Он не мог, не хотел двинуться, боясь утерять эту радость внезапного озаренья.

Как хорошо было неторопливо идти под солнцем по белой тропинке; идти и остановиться перед малым селеньем полосатых черно-желтых земляных пчел. Поглядеть на них, укорить с улыбкой: "Устроились… На дороге.

Места другого нет…"

Солнечная, зеленая просторная поляна, а потом снова – лес.