Владимир Топорков - Наследство Страница 19

Бобров уснул, когда в вязком свете зари прозрачными стали дома за окном. Снились ему близкие люди – мать, отец, весёлый Сашка Грошев, словно вышедшие из небытия…

Утром Евгений Иванович снова неожиданно встретился со Степанидой. Он торопился на работу, когда из последнего, недостроенного дома вышла старуха. Сегодня она казалась бодрой, только глаза, угасшие навсегда, бесцветно глядели на мир.

Евгений Иванович приветливо поздоровался, и Степанида заулыбалась, как самому близкому человеку.

– Как спалось, Женя? – Степанида спрашивала мягко, по-матерински, и как-то стразу стало легче на душе, точно обогрела его скупая женская улыбка, ночные боли его отступили, залегли, как утихает под утро метель.

– Хорошо спал, – не мог же он говорить тётке Степаниде о своей беспокойной ночи, о тяжких раздумьях, у неё своих забот хватает.

– А мне лихо пришлось, – Степанида засмеялась, обнажила щербатый рот, – как тому козлу. Он, значит, с бараном ночевал в одном холодном сарае, баран под утро вскочил, его холод пробрал, он и кричит: «Мороз!» А козёл блеет через силу: «Да он с вечера!»

Чувствовал Бобров, как краска заливает лицо и тугой звон возник в голове. Ему стало стыдно, что вчера он не остановил старуху, практически выгнал на улицу. Стиснув зубы, наклонился, точно ждал увесистой оплеухи за своё равнодушие, холодно молчал.

– Ты, Женя, скажи уж председателю – тихо попросила Степанида, – может, определит мне какой-нибудь уголок, а?

Мне бы до тепла перебиться… А там как говорится, каждый кустик ночевать пустит…

Он схватил женщину за руку, сказал:

– Пошли!

Бобров тащил старуху по хрусткому снегу, убыстряя шаг, чувствовал, как накалялась злость на себя, на Егора. Открыл дверь своей квартиры, втолкнул тётку Степаниду в веранду, крикнул:

– Здесь будешь жить, тётя Стеша!

И, не оглядываясь, сбежал с крыльца.

Глава пятая

Бобров задержался в кабинете председателя после наряда, и, дождавшись, пока они остались одни, рассказал Егору о своей неожиданной встрече с бабкой Степанидой.

– Ну и что? – сухо спросил Дунаев.

– Ты её историю не знаешь, наверное. – Евгений Иванович хотел обстоятельно рассказать Егору про жизнь Степаниды, но Дунаев прервал:

– Про сына хочешь сказать?

– И про сына тоже.

– Знаю всю эту историю. И про сына, и про неё говорят, лучшей работницей когда-то была. Она лет десять назад в колхозе появилась, после сумасшествия своего. Я даже сначала боялся, – а вдруг опять с ума сойдёт? Но вроде ничего, так, чудная старуха, да и только… Пенсию получает и прирабатывает сторожем. На жизнь, наверное, хватает…

– А почему квартиру не дали?

– Знаешь, Евгений Иванович, ты на меня, как пророк на грешника, не смотри. Их таких в колхозе десятка три наберётся – блажных да убогих. Значит, для них только и строить жильё? А где я работников, тех, кто хлеб производит, должен селить, не скажешь?

– Да ведь со Степанидой случай особый!

– Их, особых случаев, – каждый день. Да и сын её, видать, тоже был хорош – мне Кузьмин про нею рассказывал. Знаешь, завхоз наш…

– Так Кузьмин этот его и в тюрьму упрятал…

– Знаю, знаю… – Егор сморщился, как от зубной боли. – Только я тебе скажу так: дыма без огня не бывает. У нас во все времена любителей права качать много. А как дело делать – так в кусты. Век демагогии…

– Значит, не будет ей квартиры? – Евгений Иванович чувствовал, как опять забилась кровь в висках.

– Не будет, – Егор вздохнул, – не будет. И не потому что не хочу – просто возможности нет. Да и что люди скажут обо мне? Скажут, не колхоз, а богадельню Дунаев развёл, всяких старух ублажает. Сейчас ведь как: чуть что не так – анонимку в райком или куда повыше – бабах, а потом жди комиссию. Приловчился народ, эти анонимки, как тяжёлая артиллерия, лупят – голову поднять нельзя…

– Ладно, – сказал Бобров, – будет Степанида у меня жить.

– А это твоё дело, – Егор повеселел лицом, – хочешь, можешь даже в своей квартире дом престарелых устроить, не возбраняется. Только благотворительность не всегда на пользу идёт, запомни… Стараешься для человека добро сделать, а он на шею норовит сесть. Я, например, всё время поддерживал Степана, а он практически совсем бросил работать. Только рассуждает… Поговори с ним, ведь свёклу некому обрабатывать…

Егор замолк, на часы посмотрел:

– Ладно, Евгений Иванович, эти уроки философии нас кормить не будут. Кстати, хочу с тобой один вопрос обсудить. Ты как, на охоту по паводку не против пойти? Не забыл это дело?

Можно сказать, на любимую мозоль наступил Егор, напомнив про охоту. В молодости любил Бобров посидеть на вечерней заре в камышах с ружьём. Кажется, немудрёное занятие, а притягивает человека без остатка.

Однажды зимой в погоне за кабаном отмахал Бобров по вязкому снегу километров пятнадцать и над речным обрывом, под которым укрылся раненый зверь, стоял, покачиваясь, от усталости. Но всё-таки выследил, добил с одного выстрела. Уже темнота навалилась густая, снег запорхал мягкий, как новогодний, а впереди ещё предстояла длинная дорога домой. Бобров потроха из туши выпустил: не сделаешь этого – за ночь протухнет мясо, – снегом прикрыл добычу от птиц и лис и тронулся в обратный путь. Кажется, из последних сил тянул он в темноте на лыжах домой, непомерная тяжесть вливалась в тело, сковывала спину, ноги, шею – каждый поворот головы – мученье, но понимал Бобров: замри он на минуту, присядь, разгорячённый, на мокрый снег – и дальше ни одного шага не сделает. Только уже на окраине села не удержался – присел на прясло ограды, и в тело точно иголки впились. Но вот что странно – утром шёл на старое место за добычей и не чувствовал никакой усталости, наоборот, шаг был упругим, лёгким, как по торной дороге.

Видно, заметив его состояние, Егор сказал с хохотком:

– У тебя, Женя, всё на лице написано. Узнаю заядлого стрелка… Ну, тогда готовься…

– Да уж давно я на охоте не был…

– Чего знаешь – за плечами не носишь, – опять засмеялся Егор и добавил, как будто между прочим: – Безукладов должен приехать…

Уходил из председательского кабинета Бобров с хорошим настроением. Как-то тронуло, что Егор не обиделся на резкий разговор о судьбе тётки Степаниды, а это приглашение к охоте – своего рода визитная карточка доверия, дескать, правильно понимай жизненные ситуации, Евгений Иванович.

Ну и ладно, мысленно согласился Бобров, как-нибудь всё уладится, и с тёткой Степанидой, и с другими заботами. Время – лучший лекарь. А Степанида и у него поживёт, если, конечно, согласится старая, да и ему покойнее будет. А может быть, потом Серёжку к себе заберёт… Неужели не поймёт Люба, что нельзя ему одному, без сына?

Два дня безвыездно просидел в конторе Бобров. Надо было разобраться с различными бумагами: рабочим планом на весенний сев, технологическими картами, производственными заданиями бригад. Нудное, почти бесцельное занятие изучение этих записок. Каждый год составляются они в любом хозяйстве, а потом никто в них не заглядывает. В технологических операциях люди и сами разбираются, опытным механизаторам редко подсказывать приходится, а в экономику не очень-то вникают даже бригадиры. Почему? Привыкли так, особенно после того как колхозы на денежную оплату перевели.

Раньше в колхозах отчётное собрание проходило, как новгородское вече: шум невообразимый, кажется, и не поймёшь ничего, но стоит сказать, что у кузнеца такого-то при инвентаризации трёх подков недосчитались, ревёт зал: «Где подковы, сукин сын, объясняй собранию?» Теперь собрания идут гладко, как по накатанной колее, и не то что про подкову – трактор иной молодец осенью завалит в болото, а весной только вспомнит.

Он часто задумывается, почему произошли такие изменения в крестьянской психологии, и приходит к выводу: потому что утратил мужик интерес к тому, что производит. Хлеб, который выращивает, он потом не видит – увезут в заготзерно, молоко – на сепараторный пункт, мясо – на бойню. Не крестьянский это теперь хлеб – государственный, значит, о нём душа не болит…

Много таких размышлений у него, да и не один он, наверное, часто об этом раздумывает, только равнодушие, как головня, всё сильнее поражает хлебороба, вроде имеет он дело не с живым существом, именуемым землёй, а с какой-то чугунной клин-бабой, которой разбивают зимой морозную почву. Равнодушие это округлым, не заработанным порой рублём продиктовано, все это знают, но ломать устоявшееся не спешат. А зачем? Так легче живётся…

Даже здесь, в «Восходе», колхозе вроде передовом, звонком, а тоже главный измеритель – вал. В производственных заданиях – тонны, гектары, центнеры, и почти нигде – рубль. Надо обязательно об этом поговорить с Егором, с экономистами. Иначе за деревьями леса не увидишь, главную цель хозяйствования – прибыль, рентабельность. Бобров усмехнулся про себя а может, он ретиво начинает, наверняка обо всём Дунаев знает.