Владимир Топорков - Наследство Страница 20

А вот цифрами овладеть надо. Для всевозможных комиссий. По опыту знает: как в поле выйдут – поедут комиссии различные. Вот тогда берегись, держи оборону! Бумаги, о которых производственники редко вспоминают, этим комиссиям только успевай показывай, и о твоей работе, агроном, они по этим шпаргалкам судить будут. Вроде смешно получается, да только тут не до смеха.

В первый день он пораньше закончил работу, пошёл в сельский магазин. Теперь, словно погорельцу, надо начинать с нуля. И пока покупал он всё – часа два ухлопал. Но приобретениями своими остался доволен – хозяйской жизнью пора жить.

Тут кстати Иван, председательский шофёр, под руку подвернулся, он и помог все эти кастрюльки-тарелки на квартиру отвезти. И даже удивился, подъехав к дому:

– А у вас, Евгений Иванович, окна светятся, забыли электричество выключить, наверное?

Не ответил ничего Бобров, но этот свет в окнах его приятно обрадовал – значит, Степанида дома. Она и в самом деле на стук выглянула из кухни, в светлой кофточке, и – что сразу в глаза бросилось – на прямой пробор расчёсаны седые волосы, светлый платочек на голове.

Она сумку с покупками от удивлённого Ивана приняла, прошмыгнула опять на кухню.

А Бобров замер на пороге и почувствовал, что в его доме что-то изменилось – пол помыт, окна протёрты от краски. Значит, не сидела без дела Степанида, по хозяйству хлопотала, и потеплело на душе.

Он съездил в колхозную кладовую, получил выписанные ещё днём продукты и, проводив Ивана, теперь уже на веранде сбросил сапоги с налипшим снегом и грязью – день сегодня хоть и пасмурный, но снег подточил сильно, кое-где уже проталины бурые показались.

Степанида опять показалась из кухни, всплеснула руками:

– Батюшки-святы, никак ты, Евгений, опять что-то привёз? Евгений помог тётке Стеше разложить покупки, а потом принялся готовить ужин. За время своей холостяцкой жизни он многому научился, и сейчас Степанида даже удивилась, как ловко он орудует ножом, чистит картошку. И ему тоже захотелось удивить старуху: принялся он готовить своё любимое блюдо: кашу-сливуху. Сейчас и в деревне уже не знают, как она готовится, а ведь этой каше должен быть благодарен русский человек. Первой едой служила она крестьянину, когда выходил тот в поле, с кашей этой и пахали, и косили, и молотили.

В разговоре с тёткой Стешей старался Бобров не вспоминать про Сашку, про её жизнь, но трудно не натолкнуться на острые углы, коль они оставили такие отметки в жизни, и старуха раза два всплакнула за вечер, первый раз – когда вспомнили о его матери Софье Ивановне, а второй – когда узнала Степанида, что Бобров развёлся с женой.

– И что за манера нынче, Женя, – заговорила тётка Стеша, когда немного успокоилась, – чуть что – глядишь, развелись! А ведь люди по любви женятся! Ты-то со своей небось по любви или как?

Улыбнулся он – пойди пойми сегодня, любовь у них была с Любой или не любовь? Какой мерой это измерить можно? Наверное, не любила его Люба, если так вот предательски оставила. Дорогой ценой платит человек за любовь, иногда жизнью рассчитывается, а от Любы таких подвигов не требовалось. Но, с другой стороны, наверное, и он, Евгений, в чём-то виноват.

– Не знаю, тётя Стеша, – после долгого молчания ответил он.

– Небось по любви, – заключила старуха, – если не знаешь. Любовь, её не сразу распознаешь… У Сашки моего тоже любовь была – Дуська соседская. Весёлая такая девка, певунья, как лесная птаха голосистая. А когда с ним несчастье случилось – в один миг закручинилась, поникла, как былинка под дождём…

– Где она сейчас, Дуська? – спросил Бобров.

– Умерла. Года через три. Приключилась какая-то с ней болячка – и умерла. А может быть, от тоски… Ты как думаешь, Женя, от тоски умереть можно?

– Не знаю, тётя Стеша…

– А я думаю – можно. Потому нет тяжелей для человека ноши, как печаль. Хотя Дуська вот умерла, а я, старая, всё небо копчу.

– Сколько лет тебе, тётя Стеша?

– Семьдесят четыре недавно исполнилось.

– Не так уж и много.

– А я думаю, Женя, что целую вечность на земле бедую. И так иногда тяжело становится, вроде эти годы мне на плечи давят. Я в молодости работящая была, так, бывало, на работе наломаешься – рук поднять нельзя. А всё легче было… Слушай, Женя, а ты не обижаешься, что я тут у тебя в тепле пригрелась?

– Да что вы, тётя Стеша…

– Смотри, – она усмехнулась, – ты не прочь своей воле. Я на ногу скорая, вмиг умотаюсь. Квартир пустых много – для себя уголок всегда найду.

– Да не думай ты об этом, тётя Стеша…

Неторопливо говорила старуха, и покойно на душе стало у Боброва. Показалось вдруг, что сидит он в родном доме, а рядом мать, и кухня – маленький островок жизни, где свободно, легко. Так легко было давно, может быть, последний раз, когда Бобров закончил десятилетку. Тогда ребята сидели ночью на берегу, трещал костёр, неслись искры в почерневшее небо, и жизнь казалась вечной, как эти звёзды, как огонь…

Поужинали, и Боброву сразу захотелось спать. Видимо, сказалась бессонная прошлая ночь. Спал он крепко, точно на открытом воздухе, и утром поднялся, бодро вскочил, будто ванька-встанька, запрыгал по комнате.

Белёсый туман плыл за окном, окутывал дома, с крыш срывались капли таявшего снега, но серый, нерадостный день не погасил хорошего настроения, и, плескаясь в ванне, Евгений замурлыкал песню. Ему вспомнилась студенческая «через тум-бу-тубму раз», и если бы не присутствие в доме тёти Стеши, то, наверное, запел бы во весь голос.

Уже собравшись, Бобров приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Тётя Стеша спала на своей раскладушке, разметав седые волосы по подушке. Наверное, и ей снились добрые сны – изрезанное морщинами лицо было спокойным.

После нудного дня за бумагами Евгений вечером решил сходить к Степану Плахову. Он шёл сельской улицей в загустевшем тумане, обретшем, казалось, теперь какую-то твердь, вглядываясь в матовые огоньки домов.

Степан жил на той же улице, где сиротливо стоит дом Бобровых, только чуть ниже к реке. Рядом весной образуется большой затон, и вечерами гомонят утки, как на птичьем базаре. Здесь осиновские мужики оставляют на зиму свои лодки, и они, как огромные кабаньи туши, покоятся на берегу. Сейчас тянет с берега запахом смолы. Разговаривают мужики, наверняка готовят лодки к предстоящему разливу.

Испокон веков повелось, что по первой воде, когда ещё не очистится полностью река и резвые льдины, отсвечивая зелёными боками, качаются на волнах, осиновские мужики выходят на щуку, и тут уж никакая рыбоохрана не справляется. Есть у каждого своя излюбленная протока, где притыкают рыбаки вентеря и сети, и этот порядок, веками установившийся, изменить не может никто.

Бобров тоже, когда учился в восьмом классе, первый раз вышел на реку на сохранившейся отцовской лодке. Его взял напарником сосед дядя Гриша, прозванный в селе Гришей Культей. Дядя Гриша вернулся с фронта без руки, и теперь заправленный под ремень правый рукав фуфайки топорщился, чем-то напоминая рачью клешню. И хоть недаром в народе говорят, что голь на выдумки хитра, и дядя Гриша с помощью специального шеста и ремённой петли, крепящейся к фуфайке, научился гнать лодку по протокам, но управляться со снастями одному было не под силу, и Женька Бобров стал ему незаменимым помощником. В первый день Женька упарился изрядно, пока догрёб до Ржавой протоки. В Осиновом Кусту лодкой управляют длинным, из цельной доски выточенным, чем-то напоминающим узкую лопату веслом, и усилия требуются немалые, чтоб гнать посудину навстречу резвой ещё воде. Рубашка прилипла к спине, пар поднимался от фуфайки.

Дядя Гриша невозмутимо сидел на банке, пыхтел цигаркой. – Женька поражался, как умело он скручивал их, придерживая клочок бумаги культёй, – сплёвывал за борт. Только однажды крикнул:

– Тяни вон к тем кустам, а то тут Ивана Поликарповича место!

Вдвоём они поставили три сети (почему-то все называли снасти – «концы»), привязав верёвки к скрытым водой корягам, и дядя Гриша, наблюдая, как ловко управился с этой работой Женька, похвалил:

– Молодец! Теперь, считай, будет мать с рыбой. Вечером, когда пошли проверять снасти и лодкой управлял уже дядя Гриша, засунув конец шеста под ремень, улов и в самом деле оказался богатым – четыре щуки килограмма по три каждая да два язя.

На берегу дядя Гриша раскидал рыбу на две паюшки, заставил Женьку отвернуться, спросил:

– Кому?

– Тебе, дядя Гриша…

– Мне так мне. Бери свой улов… Твой пай справа… Сейчас, да и тогда, Боброву такой принцип делёжки казался смешным, но дядя Гриша следовал ему и когда рыбы было много, и когда улова хватило бы только накормить кошку.

– Главное, справедливость должна быть, Женя. А иначе какие мы с тобой компаньоны…

Наверное, дядя Гриша жив и к нему тоже не мешало бы заглянуть, а может, и вспомнить старину, через недельку махнуть на Ржавую протоку. Сейчас то далёкое время кажется таким счастливым, что замирает сердце…