Анатолий Ким - Близнец Страница 19

На душе у Василия, вынужденного слушать всю эту бредятину, стало совсем скверно, и, как всегда это у него бывало, фантазия мгновенно унесла его за тридевять земель, на этот раз почему-то в памирский горный кишлак на плоскую крышу деревенского дома. Была ночь – необыкновенно яркие, отчетливые, словно светящиеся кристаллы, висели звезды над самой крышей, на которой я лежал, укрытый тяжелым ватным одеялом. Уютно пригревшись всем телом, но с лица овеваемый холодным ночным воздухом высокогорья, я бросил последний бездумный взгляд на сверкавшее в звездах небо – Вселенский Единый Кристалл,- и глаза мои сонно закатились, правая рука привычно поднесла ко рту большой палец, который после многих лет дурной привычки стал выглядеть заметно тоньше, чем такой же палец на левой руке…

ГЛАВА 11

Пророчество или предупреждение, высказанное старым писателем, не показалось

Василию ни достаточно серьезным, ни окончательно глупым. Разочарованный встречей, он постарался выкинуть из головы весь нудный разговор с известным литературным реликтом, которого постсоветский модернист в самом деле когда-то почитывал и кое в чем даже одобрял. Но, посетив его в Переделкине,

Вас. Немирной потерял всякий интерес к нему – не ожидал, что старый мастер, в последние годы резко отличавшийся по литературному слогу от всех своих сверстников и даже от себя самого, раннего советского периода, окажется столь банально философствующим ворчуном. Философия которого сводилась к рабьей мудрости зашибленных обывателей: все зло от денег, не в деньгах счастье – и тому подобное.

Но когда за несколько секунд до своей гибели увидел в отражении ночного окна своего убийцу, уже умирая, но еще не понимая, что умирает, в какую-то тысячную долю секунды брат признал правоту старого писателя. Действительно – никаким другим способом, кроме убийства, нельзя было пытаться присвоить себе чужое время жизни. Подобно пороху – изобретению китайцев или динамиту – изобретению А. Нобеля, деньги способны только взрывать и разрушать то, что было создано творчеством человека.

Старый писатель, переживший молодого, так никогда и не узнал о гибели последнего, вполне возможно, что даже ни разу не вспомнил про их единственную встречу в Переделкине. Но я, близнец Василия, однажды обнаруживший себя в старике, который сидел на краю кровати, свесив с нее сизые ноги в куриных пупырышках, и рассматривал собственное брюхо, покоившееся на его коленях, я также ничего не помнил о его прошлом, но зато прозорливо и остро предвидел будущее.

Мое близнецовское человеческое естество было двузначным и обладало взаимоисключающими возможностями. С одной стороны, я не знал и никогда бы не мог узнать, кто плюнул мною в этот прекрасный мир, и сверкнувшее, словно бриллиант, проворно шмыгнувшее в мировое пространство плюновение сие мало чего могло объяснить про намерения тех, что отправили его существовать – энергичным толчком своего дыхания, из благоухающих уст своих. С другой стороны – не было ничего более спокойного, величавого, медлительно-громадного, неспешного, чем я со своей невидимой душой, намного превосходящей чувством собственного достоинства даже колоссальных размеров тучу, наполняющую собою три четверти обозреваемых небес – розовобокую, высочайшую, пышную, словно императрица небес, высоко вознесшую свою завитую главу в синее небо. Я смотрел на эту самодержавную тучу благосклонно, добродушно, словно сытый лев на какое-нибудь небольшое пушистое животное, которое он вовсе не собирается обидеть. В моей душе обретался титанический покой художника, который совсем недавно завершил свою лучшую работу. И чувству моей уверенности, значительности во Вселенной не было никаких границ, мерил, пределов.

Да, это я, Господи,- тот семидесятилетний старец, и более чем вдвое молодой

Василий – это я. Какая же во мне свирепствует яростная демиургическая сила, и как это я умудрился прожить на свете семьдесят лет, ни разу не выложившись в полноте этой силы! Но теперь подобному неразумию и такой нелепости конец – проморгавший жизнь Василий и зря растративший свои дни старик пусть умрут, их похоронят, а вместо них продолжу я, неопалимый в смертном пламени близнец

Василия Немирного.

Теперь я понимаю, что все те неизвестные люди, в которых я воплощался, в большинстве своем оставшиеся безымянными для меня – это такие же мои близнецы-братья, как и Василий. Иногда, в силу, может быть, своего сверхъестественного одиночества, я вижу всеобщее наше дело и судьбу следующим образом. Подобно тому, как звездные кристаллики в ночном небе однажды вдруг предстанут пред тобой единым и единственным горящим Кристаллом

Вселенной, незримое тепло наших отдельных душ представляется мне жаром какого-то цельного глобального пламени. Его неугасимость очевидна, поэтому бессмертие наше обеспечено высшей закономерностью. О, кажется, я открыл закон бессмертия, как однажды Ньютон открыл земное тяготение!

Но вот люди, в которых я вселялся, никак не воспринимали моего открытия!

Даже мой брат Василий, кому я первому поведал при встрече в гостинице об этом, и тот не поверил мне, а все воспринял таким образом, что бессмертием обладаю я, рожденный в стеклянной колбе, не имеющий собственной плоти. А все остальные, такие, как он, имеющие эту плоть, обладают не бессмертием, а как раз наоборот… Узнав о моем существовании, Василий позавидовал мне великой завистью от имени, так сказать, всего смертного человечества. И обвинил меня во лжи – будто бы я пытаюсь уверить это человечество в том, что оно может жить совершенно спокойно, что оно никогда не умрет. И это есть, мол, величайшая ложь, потому что на самом-то деле человечество обязательно умрет.

И вот близнец умер – да здравствует близнец! Я-то жив, я пишу эти строки, я мыслю – значит, существую! Мое открытие ведь было гениально простым: через собственную судьбу я разгадал судьбу всего человеческого рода. Цельный земной мир имеет своего цельного невидимого близнеца. Так же и любой гражданин этого мира, хоть один раз вдохнувший и выдохнувший его живой воздух, имеет брата-близнеца, существующего в духовном теле. И я не знаю – никто не знает,- какую протяженность времени будет существовать такое тело, но я уже знаю и говорю: не будет подвержено смерти. Потому что смерть – явление материального порядка, а не духовного. Это я и имел в виду, открывая близнецу и другим, всем, в кого вселялся, свое ясное представление о человеческом бессмертии. За это бывал и осмеян, и выруган, и даже бит теми, которым доносил радостную весть.

И книгу эту пишу, как могу, старательно выверяя каждое слово, с одной только целью: доказать, что мы, люди, бессмертны. Доказательство налицо: умер мой брат-близнец, Союз писателей его похоронил, отгоревала по нем семья,- но я-то продолжаю жить! Идет время – уже без Василия Немирного,- принадлежащее не ему, а тем людям, в которых, может быть, я однажды просыпаюсь утром, не имея в душе ни малейшего желания просыпаться. Ничего не помнящий из того, что было в прошлом, я все-таки поднимаюсь с одра тяжких, уже забытых снов и начинаю жить новым днем. Прохожу в ванную, разглядываю свое лицо в зеркале, дивясь таким случайным, но необъяснимо родным чертам этого лица. Словно, прежде чем его носителю появиться на свет, он успел каким-то образом стакнуться со своим жизнеустроителем и заказать именно такое лицо!

Но я все-таки склоняюсь к мысли, что вид случайности и мучительной неуверенности каждой человеческой физиономии, разглядываемой в зеркало поутру, исходит не от первоначального авторского замысла, а действительно от случайности. Нет никаких матриц, с которых распечатываются человеческие лица, они все появляются разными – фантастический факт! – и за всю судьбу человечества даже двух одинаковых фасадов личностей не предвидится!

Вот я иду по набережной Волги в маленьком городке Духов, на мне легкое длинное платье свободного покроя, собранное из ярких кусочков заморского батиста. Проходя мимо магазина, витринная внутренность которого темна и хорошо отражает картину залитого светом дня, я с любопытством вглядываюсь в свое отражение. На этот раз я с особенным удовлетворением воспринимаю свое новое воплощение, ибо оно молодо и благоухает,- это юная девушка, красивая и цветущая жительница городка Духова. И мне радостно благоухание молодости, здоровья, чистоты, исходящее от моего тела. Мне комфортно и волнительно пребывать в этой девушке, хотя я ничего о ней не знаю.

Я шагаю в одиночестве по бетонированной дорожке набережной в направлении уже недалекой речной пристани, опять привычно и почти невосприимчиво оглядываю новые, невиданные доселе ландшафты: широчайший волжский плес, на другом берегу реки, среди крутых холмов, покрытых садовой темной зеленью, виднеются светлые коробочки домов другого заволжского городка. Это городок Хованск.