Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 19

Так началось мое знакомство с моим первым лагерем, далеко не худшим из тех, что мне предстояли в будущем.

В лагере ты должен быть готов защищать себя каждую минуту. Твоя судьба всегда в твоих руках. Ты должен тут же показать, на что ты способен. И не должен бояться ни боли, ни смерти, иначе жизнь твоя в лагере будет невыносимой. Я видел потом, что бригадир проделывал с новенькими. Приходили мальчишки, еще не знакомые с этим миром, где все жесты строго регламентированы и где ты должен владеть особым условным языком и уметь всегда правильно ответить. К новенькому подходили в строю и спрашивали: «Ты кто такой? Ты вор или ты пацан?» Я не буду объяснять, что это значит. Но неопытные ребята не могли выбрать правильный ответ. Тогда их засовывали в деревянный ящик и бросали со второго этажа. Это называлось «тумбочкой». Если они оставались живы, это им засчитывалось как особая присяга. Они могли надеяться на нормальную жизнь в лагере, то есть на жизнь наравне со всеми.

Меня это миновало, так как я сразу оказал сопротивление. Конечно, в тот вечер меня все-таки сильно избили. Когда меня увидел надзиратель, то вынужден был отвести в лазарет. У меня были сломаны ребра, выбита ключица, глаза заплыли. В общем, я получил достаточно, как никогда раньше. Но я показал, что со мной нельзя вести себя так, как они привыкли.

Так я начал учиться лагерной жизни. Я смотрел, как люди относятся друг к другу в условиях несвободы. Понял, что правило всегда одно: никогда не уступать, ничего не бояться, идти до конца. И всегда следовал этому правилу, даже если передо мной был тот, кто явно сильнее. И там я стал ненавидеть власть одних людей над другими.

В детской воспитательной колонии между администрацией и заключенными шла постоянная необъявленная война. В руках начальства были все средства принуждения, из которых главные — боль, голод и холод. Над тобой постоянно висела угроза продления срока, тебя приманивали обещаниями его сократить. Придумывая нам наказания, начальство проявляло неисчерпаемую личную изобретательность. Само название колонии «воспитательная» звучало как будто обнадеживающе. Однако никакого воспитания не было. Нас калечили, из нас старались выбить все человеческое.

Среди наиболее бессмысленных и обидных помню одно наказание, которое не раз выпадало на нашу долю. Зимой, когда температура падала ниже нуля, нарушителя режима отправляли на улицу без рукавиц, с куском пемзы. Подводили к фундаменту главного барака, сложенному из огромных грубо вытесанных камней.

— Вот тебе квадратный метр, — отмерял конвоир пространство на стене. — Отшлифуешь пемзой, чтоб был гладкий. Пока не отшлифуешь, спать не пойдешь!

Читатель! Пробовал ли ты шлифовать твердый камень ночью на морозе мягкой пемзой, голыми руками, голодный? Занятие бессмысленное и невозможное. Это не наказание, это издевательство.

Пытались ли мы бежать? Конечно! Но бежать было практически невозможно. Однажды осенью я просидел целый день в болоте, но к ночи потерял сознание от холода. Меня нашли и притащили в больницу, после которой, конечно же, я сразу попал в изолятор.

Я пробыл в этой детской колонии около двух лет и освободился в начале 1965 года.

Выйдя на свободу, я несколько ночей подряд срывал городские флаги и лозунги, прославлявшие нашу родную власть. Однажды исхитрился под самым носом у охраны снять массивную доску «Львовское областное управление МВД».

Как будто это могло мне помешать снова попасть в его царство.

ИЗНАСИЛОВАНИЕ

Освободившись из колонии, я поступил работать учеником токаря на Львовский электроламповый завод. Передо мной была свобода, с которой я почти не был знаком. Я ходил по городу, смотрел на людей, не имеющих ко мне никакого отношения и поэтому интересных. Я с улыбкой замечал женщину, которая с трудом тащила за собой через дорогу, как собачку, отчаянно упирающегося карапуза. Школьники бегали на каток, как мы когда-то. У многих через плечо висели длинные беговые коньки, не то что мои тогдашние «канадки». В промозглые мартовские дни девушки в нейлоновых чулках старались показать, что им не холодно, и проходили намеренно неторопливым шагом, давая себя рассмотреть. На улицах было все больше машин, и я впервые стал приглядываться к ним, узнавая названия и типы двигателей.

По рынку шныряли ребятишки, среди которых я узнавал тех, кто, как и я, побывал в другом мире. У них были невозмутимые лица, вечный жадный голод в глазах и проворные руки. На моих глазах яблоко, соленый огурец, даже картофелина исчезали с прилавка, а кошелек — из кармана зазевавшейся бабы и словно без остатка растворялись в воздухе. У пивного ларька, как и прежде, толпились мрачные, еще не просветленные долгожданной влагой мужчины. После пары кружек они оживлялись, вынимали из далекого внутреннего кармана сушеную рыбку, отдающую тиной, и начинали гулять, хвастливо рассказывая о своих ранениях и военных подвигах на далекой Отечественной.

Ближе к весне особенно интересно стало в парке культуры и отдыха, который почти не изменился за те годы, что я его не видел. Деревья выпустили первые листья, вечера потеплели, и принаряженные люди потянулись к танцплощадке. Там вовсю играл веселый джаз, крутили модные пластинки, многие приходили парами, но возле ограды всегда толпились девушки без кавалеров, готовые познакомиться.

Я стал ходить на танцы.

Внимательно осмотрев площадку, изучив тех, кто стоял в ожидании, я выбирал девушку и приглашал ее на медленный танец. На площадке было тесно, под медленную музыку танцевали близко, почти прижавшись, и эта близость волновала меня и кружила голову. Я еще по-настоящему не знал, как подступиться к девушке, и чаще всего после танцев она прощалась и исчезала. Или я провожал ее до остановки, и мы прощались там. Я боялся показаться грубым, но и любые резкие слова или движения моей партнерши отталкивали меня от нее. И я все еще не мог забыть свою первую любовь…

— Мальчик, — хриплым голосом сказала мне одна, когда я предложил проводить ее до дома, — ты бы выбрал кого помоложе. Меня ребенок дома ждет…

Я даже не обиделся, но не понял, зачем тогда она сюда приходит.

Летом мы стали ходить в парк на танцы вдвоем с Володей Затулой. Он тоже работал на нашем заводе, и хотя был старше на два года, мы подружились. Со мной на танцплощадке он чувствовал себя увереннее, да и девушки, чаще всего приходившие в парк по двое, знакомились с нами легче и охотней.

В тот вечер Володя познакомился с маленькой блондинкой Люсей. Они долго танцевали на другом конце площадки, а вернулись уже втроем, и Люся представила меня своей подруге.

— Валя Рожкова, — произнесла она, подавая ладошку, и у меня сжалось сердце. Судьба шутила надо мной. Но эта новая Валя, едва мы вышли на площадку, доверчиво положила обе руки мне на плечи и двигалась в танце так послушно, что скоро мне стало казаться, будто мы с ней знакомы целую вечность. У нее были коротко стриженные темно-русые волосы, закрывавшие уши, и маленькие детские руки. Позже я узнал, что ей двадцать три года. И тогда мне это очень понравилось.

Мы вышли из парка вчетвером.

— Пошли ко мне! — предложил Володя. — Родители уехали, никого дома нет. Можно еще потанцевать.

— Поздно! — ответила Люся. — Надо домой…

— Да вы не бойтесь, мы не такие!.. — уговаривал Володя. — Придем, поставим чай, согреемся.

К вечеру стало, действительно, холодно.

Девушки долго отказывались, пытались нас урезонить, напоминали про соседей, а потом как-то вдруг переглянулись, махнули рукой и согласились. Тем более что жили они недалеко от Володиного дома на Гвардейской улице и могли потом разойтись по домам пешком. Разумеется, мы в два голоса пообещали их проводить.

Володина квартира была, что называется, полная чаша. Три комнаты, холодильник набит продуктами, в буфете вина, водка и знакомый мне только по названию коньяк. Мы поужинали, немного выпили — для меня это было еще внове, и включили проигрыватель. У Володи были все самые последние пластинки. Стали танцевать.

Девушки были сговорчивые, им нравилось, что мы ведем себя с ними не грубо, внимательно слушаем, и вскоре мы танцевали почти без света. Я заметил, что Володя, танцуя с Люсей, старается уйти в коридор, чтобы мы их не видели. Скоро они дотанцевали до дальней комнаты и закрылись в ней.

Я слегка потянул Валю к другой комнате.

— Погоди, не торопись, — сказала она ласково. — Ты же завтра не работаешь?

— Нет, — мотнул я головой.

— Я тебе правда нравлюсь? — спросила Валя неожиданно и посмотрела мне в лицо.

— Еще бы! — искренне ответил я.

Мне показалось, что глаза у нее стали влажными. Я почувствовал, как она сжала мои пальцы.

Мы еще долго танцевали одни, она положила мне голову на плечо, прикрыла глаза, а потом вдруг сама потянула за руку в комнату, и мы закрыли дверь, даже позабыв выключить музыку.