Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 20

— Нет, — мотнул я головой.

— Я тебе правда нравлюсь? — спросила Валя неожиданно и посмотрела мне в лицо.

— Еще бы! — искренне ответил я.

Мне показалось, что глаза у нее стали влажными. Я почувствовал, как она сжала мои пальцы.

Мы еще долго танцевали одни, она положила мне голову на плечо, прикрыла глаза, а потом вдруг сама потянула за руку в комнату, и мы закрыли дверь, даже позабыв выключить музыку.

В этой другой Вале доверчивость соединялась с опытом, которого мне не хватало, и наша близость была счастливой, и мне казалось, не только для меня. Я до сих пор не люблю и не понимаю мужчин, грязно говорящих о женщинах. Даже недолгая близость дает нам незабываемую радость. А тот, кто выносит из встречи с женщиной отвращение или презрение, пусть винит себя самого за то, что эту радость упустил, или за то, что на нее не способен. Или же, наконец, за свою неразборчивость.

Время летело стремительно. Мы были счастливы.

В середине ночи в квартиру позвонили. Звонки были грубые, настойчивые, длинные. Мы быстро привели себя в порядок, и я слышал, как Володя пошел открывать. По разговорам в прихожей стало понятно, что это милиция. Я выглянул в окно: ни карнизов, ни балконов, пятый этаж. Уйти невозможно. Я присоединился к Володе. Милицейских было трое.

— Что тут происходит, молодежь? — осклабился первый. — Небольшой бардак с блядями? Подняли на ноги весь дом! Попрошу документы! И немедленно выключить музыку!

Отвечать на эту грубость было бессмысленно. Пока у нас троих переписывали документы, я услышал едва заметный звук прикрываемой входной двери и обрадовался за Валю, которой, как я понял, удалось выскользнуть наружу.

Однако я рано радовался.

Конечно, музыка ночью не могла понравиться соседям, хотя это было в субботу, накануне выходного. Но я еще многого не знал. Я не знал, что в доме не любят Володиного отца, капитана КГБ Затулу. Что он ведет себя с соседями заносчиво, разговаривает, если случится, свысока. В прошлом году он прирезал к своей квартире кусок лестничной площадки, метра полтора в глубину, чтобы устроить стенной шкаф в прихожей. Правду сказать, кусок этот был для прохода ненужный, но соседи возмутились, была написана коллективная жалоба. На жалобу ответа не последовало, а каждого жалобщика вызвал к себе в кабинет его начальник по работе и объяснил, на кого можно жаловаться, а на кого нельзя. При первом же случае соседи постарались отыграться.

Не знал об этом и наряд милиции, и сначала нас никто не беспокоил. Мы продолжали встречаться с Валей.

Но как только протокол ночного происшествия попал к участковому, который знал в своем квартале каждую собаку, дело приняло другой оборот. В нашей стране между милицией и КГБ существует древняя вражда и соперничество. Зачастую КГБ использует милицию в своих целях, стряпая с ее помощью уголовные дела на инакомыслящих. Милиции это никогда не нравилось. Легко сказать — состряпать уголовное дело! Для этого нужно участие нескольких милицейских чинов, провокация хулиганских действий, составление подложных документов. Кому этим хочется заниматься? А главное, для чего? На офицеров комитета будут сыпаться чины и льготы, а милиция должна делать грязную работу, даже не получая за нее ни малейшей благодарности. Сказывалась обычная нелюбовь к политическому сыску — милиционер, как любой советский гражданин, тоже не был застрахован от КГБ.

Старый участковый почуял возможность прищемить хвост гэбэшному офицеру. Навели справки обо мне. Сведения были самые интересные: бывший воспитанник спортинтерната КГБ, содержался в детской исправительной колонии за кражу, несовершеннолетний. Участковый быстро узнал, что нас в квартире было четверо. Через пару недель начались допросы, но я, естественно, молчал. О, они умеют допрашивать! Валю вскоре нашли через Люсю. Сопоставив наш возраст, двадцать три — и неполных шестнадцать! Положение хозяина квартиры становилось все более угрожающим. На радость милиции.

Валя на вызовы решила не ходить, но однажды милиционер принес ей утром повестку по адресу подруги, где она временно поселилась и где мы с ней виделись почти каждый день. Милиционер увел ее в отделение как раз после ночи, проведенной со мной.

Ей угрожали, напоминали о разнице в возрасте, грязно намекали, что могут отправить к гинекологу на проверку. Валя созналась в нашей близости. И тогда ей предложили на выбор: или ее обвинят в совращении малолетнего, или она подписывает жалобу на то, что была изнасилована. Тогда как раз только что вышел указ о борьбе с изнасилованием, и вся система бросилась искать насильников.

Валя долго сопротивлялась, ей расписывали, что ее ждет за совращение, как ей будет трудно в тюрьме с такой статьей. Угрожали посадить в камеру предварительного заключения в одном коридоре с уголовниками.

— А двери в камеру, знаете, могут оказаться незакрытыми, — ухмыльнулся квартальный. И эта угроза была совершенно реальной.

Валя долго держалась, приходила домой заплаканная, но в конце концов не выдержала и подписала то, что ей велели.

Как она убивалась, когда меня арестовали — прямо у ее подруги, в доме нашей любви!.. Я не могу ее упрекнуть. В течение трех лет ездила она ко мне на свидания, словно заботливая жена или мать — заглаживала свою вину. Три года писала мне нежные письма, которые становились все более редкими, пока постепенно не прекратились вовсе и она не исчезла из моей жизни навсегда. Ее можно понять: женские годы идут быстрее. Да и чего ей было ждать от меня, который был моложе ее на семь лет и которому оставалось отсиживать еще половину срока?

С Володей, которому тоже еще не было восемнадцати, они проделали то же, что со мной. Только с той разницей, что его маленькая Люся и не пыталась запираться, сразу дала все показания, которых от нее потребовали, и не испытала никаких угрызений совести. Володя пошел по одному делу со мной.

За изнасилование в его квартире отца Володи разжаловали и выгнали с работы, хотя он в ту ночь не был дома. Такой случай считается грязным бытовым происшествием, и никакое начальство не могло его спасти. А может, не захотело. В своей системе он был всего лишь капитаном — чин достаточно высокий, но не слишком. На его уровне такое происшествие с рук не сошло. Милиция довольно потирала руки.

Так меня сделали насильником.

В 1965 году я получил срок шесть лет и был отправлен в детскую трудовую колонию. Я тогда не мог и предположить, что меня там ждет.

А ждал меня там Бес.

БЕС

Мрачные каменные бараки обнесены колючей проволокой и со всех сторон окружены пустырем. Мимо этого места никто не ездит, никто не ходит. Если кто и появляется на дороге, это означает, что он едет прямо сюда.

Постройки рассчитаны на заключенных или на солдат, жизнь которых в те годы мало отличалась от жизни арестантов.

Ранним утром звенит рельс, подвешенный на веревке, и почти сразу из бараков высыпают люди, одетые одинаково. Они выстраиваются в ряд, ждут, тихо переговариваются, пока перед ними не встанет фигура почти гигантская, с длинными жилистыми руками, висящими ниже колен и заканчивающимися неправдоподобными пудовыми кулаками. Кто-то опоздал к построению, и получает этим кулаком в лицо.

Светает, и становится видно, что выстроившиеся в ряд люди — молодежь лет шестнадцати-семнадцати. От недоедания, болезней, побоев лица у них злые, многие смотрят исподлобья, всегда готовые к отпору. Злость, решимость — единственная возможность выжить в этом месте.

Где мы? В фашистском концлагере? В годы войны? А эта печь, из которой идет густой дым, не газовая ли это камера?

Нет, это обыкновенная «малолетка», советский лагерь начала 60-х годов. Лагерь для несовершеннолетних правонарушителей возле города Прилуки Черниговской области на Украине. И дым идет из трубы кухни, где им готовят завтрак.

Этот лагерь я запомнил навсегда.

В тот день шеренга была особенно вялой, неровной, казалось, что она клонилась из стороны в сторону. Сказывалась усталость и плохая погода. Кое-кто уже успел «отведать» кулака бригадира.

Бригадир лагеря Владимир Беспалов был переросток, длинный, как ветка железной дороги, и такой же опасный. В лагере держали до восемнадцати лет, потом переводили в колонию для взрослых. Беспалову было уже далеко за двадцать, но начальство специально держало его на «малолетке». Он помогал администрации расправляться с нами, держать триста человек в постоянном страхе и послушании. Никто из нас не звал его ни по имени, ни по фамилии. Фамилию усекли, и получилась кличка, как нельзя более точно к нему подходившая: Бес! Между собой мы звали его только Бесом. Кличка приросла к нему, как вторая кожа. Но горе тому, кто назвал бы бригадира так в лицо. Бес вбивал эту кличку смельчаку обратно в глотку.

В этот день я вышел на построение последним, и тут же Бес приблизился ко мне и попытался ударить. Я уклонился, он замахнулся с другой стороны, целясь в ухо, но я подался назад, и он снова промазал. Ударить меня было непросто, я немедленно угадывал его маневр, издалека видел траекторию движения руки. Чтобы достать меня, нужно было хорошо постараться, и он это знал.