Василий Аксенов - Коллеги Страница 19

Капелькин следил за этой сценой, словно за возней ребятишек. После ухода Столбова он сказал:

— Да, мальчики, Петя Столбов — человек серый, как штаны пожарника. Между прочим, говорят, он закрутил роман с заведующей одной столовой. Она и деньжатами его снабжает, и всем прочим. Словом, как у Маяковского. Дурню снится сон: де в раю живет и галушки лопает тыщами.

— Орангутанг, — сказал Максимов, успокаиваясь, — что с него возьмешь? Меня возмущает только то, что он и всех других считает созданными по своему образу и подобию. Но, между прочим, Веня, мне еще кто-то недавно говорил, что к врачу на судне относятся как к бесплатному пассажиру. Правда это?

— Ерунда. Работы маловато, но что за беда? Дело не в этом, мой друг. Легкая жизнь! Ты боишься этих слов? Напрасно. Ведь жизнь-то у тебя одна, одна-единственная, такая короткая. Понимаешь? Пусть она будет легкой. Только люди по-разному понимают это. Для Петечки это одно, а для нас с тобой легкая, красивая, увлекательная жизнь — это другое. Плавание, ребята, — это знаете что такое? Эх, ребята! — Он вскочил, зажмурил глаза, щелкнул пальцами и потянулся. — Для меня это идеальный образ жизни. Представьте: две недели изнуряющей качки, тоски, но вот ночью небо на горизонте начинает светлеть, и медленно из воды встает сверкающий порт. А возвращение на родину, в Питер? Год болтался черт знает где, приходишь… Здорово сказано: «И дым отечества нам сладок и приятен…» А тут, на причале, — цветы, улыбки, друзья, женщины… И ты в центре внимания, ты живешь в сотни раз ускоренным темпом, горишь, как пакля. А после снова сонная качка, волны, чайки, весь этот скудный реквизит. Впрочем, на первых порах и это приятно.

— Ну, а случаи у тебя какие-нибудь были? — спросил Карпов.

Капелькин хохотнул.

— Еще какие! Однажды в Риге выходим мы со вторым помощником из ресторана «Луна»…

— Ну тебя к черту! — засмеялся Карпов. — Я имею в виду медицинские случаи.

— А! Были, конечно. Но мне везло: всех тяжелых удавалось сразу же сдать в порты. Конечно, риск есть, но зато… Эх, — он ударил кулаком о ладонь, — вырвусь я снова в море! Не могу, ребята, на службу ходить и высиживать положенное время.

— Я недавно твою статью читал о трудовой дисциплине, — сказал Максимов. — Или это не ты писал?

— Тактика, брат. Должен же я поднять наконец свои акции!

Максимову стало противно. Писать одно, а думать другое? Этого он все-таки не мог принять. А все остальные Венькины рассуждения? Далеко ли они ушли от взглядов Столбова? Максимов вкладывал в свое понятие «напряженной, счастливой, взволнованной жизни» что-то другое. Да, конечно, труд. Необходимый компонент. Но труд, который только приятен, который только интересен, и никакой другой. Эге, малый, ты хочешь сразу оказаться в коммунизме? Наше время для тебя грязновато? Был бы здесь Сашка, он бы сейчас развернул свою философию о взаимной ответственности поколений. А может быть, он и прав? Скажем, если бы декабристам не захотелось погибать на Сенатской площади, свободолюбивые идеи медленнее распространялись бы в России и революция, может быть, задержалась бы на несколько десятков лет. По Сашке, и перед декабристами мы в ответе и обязаны двигать дело дальше. Черт знает что! Значит, жить для потомков ради предков? А самим? «Ведь жизнь-то у тебя одна-единственная, такая короткая…» Какой странный тон был у Веньки, когда он произнес эти слова! Словно перед ним приоткрылось то, чего никто не хочет видеть.

Значит, не нужно усложнять этот свой короткий отпуск из небытия? Жить себе в свое удовольствие, гореть, наслаждаться? Огибать камешки?

Такие смутные мысли блуждали в голове Алексея, когда он, развалясь на койке, отстукивал на подоконнике ритм Владькиной песенки. Капелькин углубился в журнал «Польша». Карпов тихо перебирал струны. Вдруг гитара возмущенно загудела и задребезжала, будто ее разбудили грубым пинком.

Поговори-ка ты со мной,Гитара семиструнная, -

отчаянно завопил Владька.

Вся душа полна тобой,А ночь такая лунная!…

В коридоре раздался телефонный звонок. Максимов, точно в нем развернулась пружина, сиганул с койки и в два прыжка оказался за дверью.

— Странно, — проговорил Карпов, — с Максом что-то происходит. Часто стал исчезать, к телефону прыгает, как блоха. Влюблен?

— Неужели он тебе не говорит? — спросил Капелькин.

— Он скрытный, черт.

Алексей в это время, прикрыв ладонью трубку, стоял у телефона.

— Можно попросить доктора Максимова?

«Напрасно она пытается изменить голос, Владька узнал бы ее так же легко, как и я».

— Мадам? — сказал он.

— Лешка, это ты, — засмеялась Вера. — Я говорю из библиотеки.

— Из Публичной? Хорошо, я буду ждать около подъезда через час.

Он вбежал в комнату, схватился за рубашку. Сырая, а все остальные в грязном.

— Владька, дай-ка мне свою рубашку.

Карпов вздрогнул и умоляюще взглянул на него:

— Макс, две недели я хранил ее под подушкой. Неужели ты… Хочешь, возьми мой свитер?

«Как будто Вера не знает твоих свитеров».

— У меня есть чистая рубаха, — сказал Капелькин, — только нужно погладить. Принести?

— Не надо, я пойду в своем свитере. Слушай, Вениамин, раз уж ты сегодня такой добрый, может быть, одолжишь на один вечер свой экзотический шарфик и пятьдесят рублей?

Алексей заметался, вытаскивая из чемодана свежие носки, освобождая от газетной оболочки висевший на стене костюм и одновременно пытаясь взболтать пену в мыльнице.

— Интересно, — проговорил Карпов, — что это находят девушки в таких суетливых и напуганных парнишках?

Максимов запнулся и взглянул на друга. Тот стоял в одних трусах у стола и гладил брюки. На его стройных ляжках пружинились мускулы.

— Не все же вам, гусарам, — смущенно проворчал Алексей.

«Кажется, Владька предлагает раскрыть карты. Нет, это невозможно»,

Через двадцать минут друзья выскочили на шоссе. Вокруг шеи Максимова был обмотан шикарный норвежский шарф. Капелькин на прощание поразил его, сказав:

— Дарю. Не надо слез. У меня есть еще один.

— Отразим ли я? — спросил Максимов у Карпова.

— Что ты, Макс! Ты первый парень на Частой Пиле.

Они пустились бегом. Теперь они уже знали все ходы и выходы порта и научились сокращать расстояние, пробираясь через путаницу железнодорожных путей. Сегодня особенно повезло: они прицепились к медленно идущему составу, который за десять минут довез их до главных ворот. Здесь Карпов сел в трамвай, а Максимов в автобус.

Осень, весна!

Зябко поеживаясь, Максимов прохаживался возле Публичной библиотеки. Туман значительно поредел, и в высоте даже различались холодные, как снежинки, звезды. Однако помпезные фонари все еще были окружены оранжевыми кольцами и высились вокруг, как обалдевшие полководцы древности. Массивные двери библиотеки ни на минуту не оставались в покое. Здесь публика была иной, чем в студенческом филиале на Фонтанке: солидные мужи с тяжелыми портфелями, деловые, быстрые женщины, заморенные аспиранты в цигейковых шапках. «Сплошные преподаватели», — усмехнулся Максимов, подавляя в себе оставшееся от школы инстинктивное желание спрятать окурок в рукав.

Наконец дверь открылась в тридцать девятый раз, и появилась Вера. Она подбежала к нему и сунула в руки свою папку.

— Подержи. Я не успела даже надеть платок.

— До скольких ты свободна сегодня?

— Хотя бы до двенадцати! — сказала она с вызовом.

— Ого! Большой прогресс, — усмехнулся Максимов.

Они прошли через сквер в сторожу Фонтанки. Вера молчала. Ее смелый и веселый голос по телефону неприятно удивил Максимова. Молчание было более естественным.

Сегодняшняя их встреча была четвертой после того, как Максимов решил «рассказать все». В первый раз Алексей пришел прямо к ней домой, увидел, что мужа нет, обрадовался, испугался, разозлился и нелепейшим образом пригласил ее в кино. Весь вечер Вере пришлось выслушивать нахальные шуточки, глупые каламбуры и мрачные размышления. На большее у него не хватило пороха. Второй раз он позвонил ей в воскресенье, и они провели вместе странный день, тянувшийся без конца. Они блуждали по сырым улицам и оказались на Крестовском острове. В парке Победы деревья гордо сражались с морским ветром. Они гнулись, как мачты, но неизменно держали на своих ветвях сигнал, составленный из уцелевших листьев: «Погибаю, но не сдаюсь!» «Погибаю, сдаюсь», — думал Алексей, глядя в ставшие вдруг озорными Верины глаза. Она вела себя, как девчонка, как первокурсница Вера, баскетболистка и егоза. Правда, когда они оказались на самом верху бетонного холма стадиона, в эпицентре ветряной оргии, она посерьезнела, взяла Максимова за руку и стала что-то говорить с явным расчетом на то, что услышать ее трудно. Каждое слово в тот день было подобно заголовку интересной книги: оно интриговало, но не раскрывало смысла. Максимов не мог поверить ничему. Его убедила в догадках только последняя фраза Веры. Не доходя двух кварталов до дома, она остановилась и сказала: