Светлана Волкославская - Повесть одной жизни Страница 2

Это случилось в Казахстане, на какой-то затерянной в соленых степях железнодорожной станции, куда его, путевого инженера, направили работать после института. Жизнь написала окончание этой короткой повести очень неразборчиво: будто бы на той станции часто подрывались военные эшелоны. Будто бы он, взявшийся разобраться, в чем здесь дело, молодой специалист, действовал дерзко и неосмотрительно. Потому сам ли по неосторожности погубил себя Григорий Крючков или были виновные во внезапной его смерти под колесами поезда, — никто так никогда и не узнал.

Маме шел в ту пору всего двадцать второй год. Вместе со мной и сыном Володей она вернулась домой, к родителям.

Старики Петр и Александра Никешины встретили ее тепло, жалеючи и безропотно приняли к себе на жительство. Они в то время занимали одну из двух комнат нашей заводской квартиры. В другой комнате жила соседка, Алла Бенедиктовна, упорно пытающаяся выйти замуж девица лет сорока пяти, она же просто Олевтина, как к ней обращались Никешины, не охотно звавшие людей по отчествам.

Возвращение из Казахстана овдовевшей Нюры сестрами и братьями ее было встречено прохладно. Причины тому были почти необъяснимые — не то, чтобы ее не любили или не жалели, а просто была она другая — не свойская и не понятная. О новом браке юная вдова и не помышляла: время было военное, на руках у нее остались двое детей, да к тому же такая молчунья вряд ли сумела бы вновь свести с кем-то короткое знакомство.

Поселение в квартире стариков Никешиных тоже оказалось не в ее пользу. Четыре мамины старшие сестры и два брата имели уже собственные семьи и жили отдельно в разных концах города. Тем не менее, в семейных традициях было по разным поводам собираться у родителей и что-нибудь вместе праздновать. Причем со всеми атрибутами праздника: накрытым столом, громкими тостами и танцами под музыкальные пластинки. Нюра же со своим горем и малыми детьми невольно становилась помехой таким родственным встречам. Сестры, впрочем, готовы были простить ей внезапное возвращение, надеясь, что она возьмется за шитье и поможет им принарядиться, но когда она не оправдала этой надежды, вполне законно обиделись.

Мама одинаково равнодушно принимала и сестринскую холодность, и сочувствие родителей. Чтобы не сидеть ни у кого на шее, она устроилась работать в жилищную контору, помещавшуюся в соседнем доме.

Время шло. Мы с братом росли и требовали расходов, и она стала понемногу портняжить. Ей хотелось, чтобы Володя, поступивший в школу, был лучше всех и во всем первый, как отец. Полученные мальчиком похвальные листы и грамоты она специально вывешивала на самом видном месте — в простенке между окнами, и сестры, в то время приходившие к ней с заказами, наперебой восхищались Володиными способностями, уже ища ее расположения.

Ах, что это был за мальчик! По вечерам, возвращаясь домой из конторы, мама видела одну и ту же отрадную картину: полосатые нитяные дорожки внатяжку лежали на свежевымытом полу, покрывала на кроватях были заново расправлены, подушки взбиты и красиво уложены под кисейными накидками, а за огромным бабушкиным сундуком, имевшим в доме статус письменного стола, сидел, склонившись над учебниками, скромный виновник всего этого великолепия. Когда она по рабочей путевке отдыхала в санатории в Крыму, он каждый день писал ей ласковые письма, в которых просил о нас, о детях, не беспокоиться и думать только о своем здоровье.

В двенадцать лет Володя утонул, попав в водоворот на Днепре. Бабушка Александра приводила потом в дом знакомого священника, чтобы он поговорил с мамой о Боге и воскресении мертвых, но та сказала: «Мне от Бога одно надобно — смерти». Тогда все оставили ее в покое, и никто не смел перечить ей, если поздней осенью, в слякоть и в снег она отправлялась на кладбище в плаще и разбитых летних туфлях и там подолгу лежала на детской могиле.

Будильник клацал на всю комнату, как часовая бомба. Настроение у меня было неважное, потому что сразу по пробуждении я осознала, что сегодня нужно идти в школу и требовать назад свой крестик.

Заревел заводской гудок. Господи, до чего же я его ненавидела.

С этим гудком, врывавшимся в тишину каждого утра и вечера с непреложностью восходов и закатов, ко мне вновь и вновь возвращалось ощущение незыблемости раз и навсегда установившегося миропорядка и невозможности каких-либо перемен в нашей с мамой жизни. Так повторялось каждый день.

Я вздрагивала и спускала ноги с кровати.

В ванной, стоя на цыпочках и поеживаясь от холода, я дотягивалась до газовой колонки, зажигала ее и включала воду. Мама не всегда разрешала мне проделывать эту операцию, потому что после гибели Вовы стала просто патологически бояться всюду подстерегающих несчастных случаев, а зажигание колонки вполне могло считаться взрывоопасным делом.

Пока я занималась рутиной своих утренних приготовлений, мама не выходила из комнаты, и это означало, что у нее опять поднялось давление и потому не стоит дожидаться завтрака.

Я думала о том, как мне поговорить сегодня с Евгенией Сергеевной. Бабушка в свое время советовала в трудные минуты жизни повторять «помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».

Какое отношение ко мне имеет царь Давид, я не понимала, но на всякий случай мысленно произнесла эту фразу, когда после уроков осталась наедине с классной руководительницей.

Евгения Сергеевна выглядела несколько необычно. Как я уже упоминала, она не пользовалась косметикой, но волосы иногда красила хной и всякий раз с неожиданным результатом. На этот раз от ее прически прямо таки веяло жаром настоящего пламени, хоть беги и вызывай пожарных.

— Евгения Сергеевна, верните, пожалуйста, мой крестик, — сказал я, делая вид, что совсем не замечаю неудачного опыта с хной у нее на голове.

— Какой еще крестик? — послышалось в ответ изумленно.

— Тот, что позавчера нашли в классе.

— Так это что, твой? Тво-ой?! — воскликнула учительница с таким ужасом, словно узнала, что я подложила бомбу ей в сумку.

Я кивнула головой. Ее лицо сразу стало холодным и злым.

— Твоего крестика у меня нет. Я его еще тогда директору отдала, — Евгения Сергеевна гордо выпрямилась и торжественным жестом указала мне на дверь.

Директором у нас была очень строгая, величественная дама, которая, в отличие от Евгении Сергеевны, могла бы считаться образцом безупречного вкуса. Гладко уложенные седые волосы на затылке были спрятаны в черную капроновую сетку. Оправа очков красиво изгибалась по форме бровей. Когда уверенный шаг в меру высоких каблуков этой женщины раздавался в школьном коридоре, воцарялась напряженная тишина. Не стоит и говорить, что в директорском кабинете учащиеся оказывались только по вызову, и никто туда особенно не стремился.

Поэтому когда я появилась в приемной, секретарь, толстенькая девушка, поперхнулась чаем. Она недавно работала у Ксении Саввишны и еще не знала, что до нее здесь сидели уже и худенькая девушка, и девушка средней упитанности, и никто долго не задержался. Но какая, собственно, разница? Толстушка доложила обо мне Ксении Саввишне и даже открыла передо мною дверь, как будто я сама не могла этого сделать.

Ксения Саввишна восседала за своим огромным директорским столом и перебирала какие-то бумаги. Увидев меня, она поправила свои красиво изогнутые очки и сделала странное движение головой.

— Слушаю тебя, Крючкова Нина, — сказали мне спокойно.

Я поздоровалась и изложила ей свою просьбу.

Ксения Саввишна сначала подняла брови так, что они возвысились над линией оправы, потом вытянула губы, как для поцелуя ребенка, и очень добрым голосом сказала, что всегда знала меня как способную, примерную ученицу и представить себе не может, чтобы я ходила в церковь, куда ходят только неграмотные старухи, которые не в курсе последних достижений науки.

«Отдаст или не отдаст?» — думала я.

Помедлив, она сообщила, что крестик уже передан ею в районный отдел народного образования и вернуть его, таким образом, она никак не может. Она советует мне, однако, хорошенько подумать над ее словами.

— Надеюсь, Евгения Сергеевна сможет разъяснить тебе твои заблуждения, — услышала я на прощание, — потому что в такой школе, как наша, не должно быть никаких верующих.

На следующее же после этого разговора утро я стояла перед классом, а Евгения Сергеевна громко разъясняла мне мои заблуждения:

— В церковь ходит! Крест на шее носит! — гневно восклицала она. — Ты хоть знаешь, что такое крест?

— Это символ нашего спасения, — ответила я тихо, повторяя то, что слышала от бабушки Александры.

— Спасе-е-ния! Это от чего же нас спасать надо, а? Мы такую жизнь построили без всякого Бога! Сколько в нашей стране производится масла, молока, мяса!

Она всегда почему-то вспоминала три этих продукта, когда описывала достижения социалистического строительства.