Светлана Волкославская - Повесть одной жизни Страница 3

Она всегда почему-то вспоминала три этих продукта, когда описывала достижения социалистического строительства.

Все девочки смотрели на меня с радостным испугом. Страшно им было оттого, что учительница так разъярилась, а радостно по той причине, что люди всегда любопытны к зрелищу чужого позора, полную чашу которого я сегодня испивала перед всеми.

— На крестах в Древнем Риме рабов распинали, ясно тебе?! Наука давно доказала, что никакого Бога нет! — звенело в классной комнате.

Я смотрела в окно и думала, что тополя, растущие вокруг нашей школы, очень похожи на кипарисы, а светло-синее небо напоминает море. Моря мне пока не довелось увидеть. Если бы можно было в тот момент шагнуть из окна третьего этажа и пойти по воздуху вдоль тополей, слушая небесный прибой…

Но я стояла в классе, и позади меня над доской висел большой портрет Сталина в золоченой раме, сбоку раздражающим пятном маячила вспотевшая от негодования Евгения Сергеевна, а впереди белели тридцать невероятно отдалившихся от меня лиц. Они стали насмешливыми, когда учительница сказала, что вера в Бога — это признак невежества, и презрительно осуждающими, когда она добавила, что верующих в нашей стране поддерживает ЦРУ.

В общем скоро все девочки в классе перестали со мной дружить, за исключением Майки Болотиной, которую тоже не очень-то жаловали в коллективе за ее еврейское происхождение. А она была славная, смешливая девчонка, и хоть, конечно же, тоже не верила в Бога, но не хотела никого бойкотировать просто по незлобивости характера.

Так я стала белой вороной в нашей школе. Но это было не самое трудное. Гораздо труднее приходилось с мамой.

Кладбище — довольно занятное место. Там можно иногда пофантазировать. Например, перед вами фотография совсем молодого человека и надпись «Трагически погиб». Если постараться, можно придумать какую-то волнующую историю. Может быть, этот молодой человек спасал девушку от пожара или закрыл ее своим телом, когда на нее напал бандит. Есть же где-то на свете юноши, которые приходят на помощь девушкам, терпящим бедствие. Скорее бы я тоже стала взрослой девушкой!

На кладбище проходил чуть ли не всякий погожий день моей детской жизни. Все надгробные надписи, даты рождения и смерти на могилах я знала наизусть, а на портреты умерших смотрела как на лица старых знакомых. Мама часами сидела на земле, вытянув ноги и прислонившись спиной к могильной плите, а я бесцельно слонялась по кладбищенским тропкам. Иногда для разнообразия можно было устроить пышную погребальную церемонию для какого-нибудь безвременно окончившего свое земное странствие черного жука. В общем летом на кладбище было чем заняться.

А вот зимой…

На занесенных снегом дорожках — ни души, только изредка каркнет ворона и вспорхнет с креста на дерево, осыпая на могильные холмики легкий снег. Я пытаюсь прижаться к маме, согреться, зову ее домой, но в ее глазах вижу только пустоту и боль. Она хочет умереть. Она отстраняет меня рукой и говорит: «Вовочка, сынок… как же ты бросил меня?»

О, мама, мама! Если бы ты тогда могла любить меня!

Но ты любила Вову, и твое место в этой жизни было у его могилы.

Сначала я думала, что, если научусь так же ровненько, как это делал он, стелить постель по утрам, так же легко решать задачи по математике и таким же красивым жестом распахивать перед тобой дверь, то когда-нибудь увижу в этих глазах те же огоньки радости, которые мелькали в них при взгляде на моего старшего брата. Теперь же я знаю, что материнская любовь безусловна, и будь Вова в десять раз менее способным и милым мальчиком, и будь я в десять раз лучше, чем я есть…

— Милая, ты не замерзла?

В двух шагах от меня стояла высокая женщина в длинном сером пальто и круглой каракулевой шапочке. Вдоль скуластого бледного лица ее курчавились чуть запорошенные снегом светлые волосы, а глаза голубые, но совершенно лишенные блеска, смотрели внимательно и по-доброму.

Присутствие этой женщины здесь было так странно и неправдоподобно, что я, открыв рот, какое-то время глядела на нее почти бессмысленно. Она же, подойдя совсем близко, осторожно дотронулась рукой до маминого плеча. Мама не обернулась, и женщина в растерянности снова перевела свой матово-голубой взгляд на меня. А я, почти не осознавая, что делаю, подошла и прижалась головой к ее рукаву. Она неуверенно обняла меня в ответ, и в тот же момент я крепко обхватила ее обеими руками и уткнулась лицом ей в грудь. Холодные снежинки на ее пальто растаяли от прикосновения моих вдруг запылавших щек. Мне хотелось чуда, и чудо заключалось в мысли, что эта женщина любит меня, что я дорога ей. Я так пресытилась печалью и слезами!

Ее звали Инна Константиновна, она работала инженером в каком-то проектном институте и жила одна. Единственная дочь Инны Константиновны, белокурая девочка Наташа, была похоронена на том же кладбище, где и Вова. Когда я впервые пришла в гости к своей новой знакомой, то увидела фотографии этой девочки. Она показалась мне красивой и совсем не похожей на меня, словно бы… аристократичной. На одной фотографии, висевшей у Инны Константиновны над кроватью, Наташа была изображена в шляпке с цветами. На другой Наташа была в длинном пальто с пелериной. Фотография стояла на большом черном пианино, занимавшем почти все пространство комнаты, где обитала моя новая знакомая.

Самым интересным оказалось то, что Инна Константиновна лично знала мою бабушку Александру. Она, как и бабушка, ходила в церковь, но, не желая, чтобы об этом знали на работе, предпочитала ездить на службу не в собор, а к нам, на окраину. Наша церковь называлась Брянской, потому что располагалась в двух шагах от Брянского завода, теперь зовущегося заводом имени Петровского. Как-то раз бабушка и Инна Константиновна оказались рядом, работая на восстановлении храма после войны. Так они познакомились.

Я не была в церкви с тех пор, как умерла бабушка, но помнила, что это очень интересное место с особым запахом.

Я даже мечтала, что, когда вырасту, обязательно буду священником. А когда узнала, что девочек не принимают в духовные семинарии, то очень расстроилась. Оставаясь дома одна, я закутывалась в одеяло, привязывала на веревочку яблоко и, раскачивая его из стороны в сторону, нараспев повторяла, как наш священник, отец Георгий: «Во блаженном успении ве-е-чный покой, подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим и сотвори им ве-е-чную па-а-мять!»

Было только четыре часа утра, но под тусклым, одетым в железную сетку фонарем магазина уже толпились люди. Я очень не любила стоять в очередях за «рожками-ножками». Так называли у нас мясные субпродукты, — наиболее дешевый вид мясной пищи.

Когда мама разбудила меня, чтобы отправить за этими «рожками», за окном чернела глухая зимняя ночь. Я медленно сползла с постели, невероятно тоскуя от мысли, что несколько законных, волшебно-теплых часов забвения в постели придется теперь провести на морозе, притоптывая валенками у дверей нашего продмага.

Магазин был совсем рядом, нужно было только пересечь двор, по периметру обсаженный высокими тополями, которые в нашем городе похожи на кипарисы. Во дворе также располагались летняя эстрада с надписью «Искусство принадлежит народу» и деревянные скамейки для зрителей, раз в неделю собиравшихся здесь на концерт художественной самодеятельности. Это небольшое пространство, называемое агитплощадкой, со всех сторон ограничивалось стенами довоенных трехэтажек, сложенных из огромных серых камней.

Уже через несколько минут я была на месте. Со всех сторон в переулках скрипел снег под торопливыми шагами горожан, желающих разнообразить свой питательный рацион заветным продуктом.

Я зябла и скучала в этой голодной, длинной очереди и, запрокинув голову, пыталась ртом ловить мелкие колючие снежинки, стремительно летевшие на меня из черной бездны.

И вдруг неприятно знакомый вибрирующий голос произнес прямо надо мною: «Кто крайний?» Прежде чем осознать, кому принадлежит этот голос, я пробормотала: «За мной будете». А потом увидела грузную фигуру, крест-накрест закутанную в теплый пуховый платок. Евгения Сергеевна, в свою очередь узнав меня, поспешно отвернулась и отошла в сторону, вдавливая в снег свои тяжелые, тупые к носку следы. Я понимала ее. И впрямь, стоило ли чуть свет приходить в очередь за «рожками-ножками» в стране, где производится так много мяса, молока и масла?

Происходило что-то непонятное: мама, избегавшая всех без исключения живых людей, расположилась к Инне Константиновне. Я сама слышала, как однажды она предложила ей заходить к нам почаще. И Инна Константиновна стала заходить.

Поначалу мама просто прислушивалась к тому, о чем беседовали я и тетя Инна, потом стала вставлять в разговор словечко-другое, и наконец стало очевидным, что она загодя готовится к встрече желанной гостьи. Мама стала готовить! Инна Константиновна любила рыбу в томатной заливке, и такое блюдо обязательно появлялось на нашем столе в дни ее визитов.