Моррис Глейцман - Болтушка Страница 2

Я усмехнулась в темноте. Не знает она моего папу.

Потом вздохнула поглубже и открыла дверь.

В коридоре было полно народу.

Директор с мрачным видом и забинтованной рукой.

Мисс Даннинг с видом озабоченным.

Другие учителя с раздраженными физиономиями.

Ученики, толпившиеся в дверях классов: у одних в глазах испуг, у других злорадство.

Плюс парочка пожарных в комбинезонах, со здоровенной электродрелью, плюс дядька в рабочем халате с эмблемой на кармашке «Все для дома» (этот притащил большущую связку ключей), плюс пожилая тетенька в желтой непромокаемой куртке с надписью «Служба спасения».

И все они глазели на меня.

И все молчали. Впрочем, я бы все равно никого не услышала, потому что сердце у меня грохотало, как многоковшовый экскаватор.

И тут рывком распахнулась дверь в другом конце коридора, и все головы повернулись в ту сторону.

Это был мой папа.

Он медленно шел по коридору, цепко поглядывая по сторонам, и все таращились на него, совсем позабыв обо мне.

Оно и понятно. На папу везде пялятся, пока не привыкнут. И не потому, что люди такие невоспитанные, просто они никогда не видели, чтобы солидный фермер-садовод разгуливал в ковбойских сапогах из кожи игуаны, в черных джинсах, стянутых широким ремнем с заклепками и блестящей пряжкой в форме коровьего черепа, в черной рубахе с белой бахромой и в черной ковбойской шляпе.

Он подошел и заглянул мне в лицо.

- Ты в порядке, Тонто?

Он меня всегда так называет. Тонто - это, кажется, персонаж из телепередачи, которую папа смотрел еще в детстве. Если б он меня вслух так назвал, мне, конечно, было бы неловко, а руками - ничего, все равно же нас никто не понимает. Папа всегда разговаривает со мной руками. Когда говоришь на одном языке - это совсем другой разговор, так он считает.

- Я в порядке, пап, - ответила я.

Теперь все глазели на наши руки: о чем это мы разговариваем?

- Трудный выдался денек? - спросил папа.

- Да уж, нелегкий, - вздохнула я.

Он улыбнулся мне и кивнул, а потом повернулся к зрителям.

Тут вперед вышел мистер Фаулер, директор школы.

- Мистер Бэтс, - начал он, - мы не можем допустить, чтобы подобные случаи повторялись.

- О, это просто от волнения, первый раз в новый класс, - вмешалась мисс Даннинг. - Больше ничего такого не будет, я уверена.

Папа откашлялся.

В животе у меня похолодело.

Когда мой папа откашливается, это может означать только одно...

Он медленно обвел глазами стоявших полукругом людей - и запел.

Тут все снова поразевали рты.

Мистер Фаулер попятился.

Дядька в халате уронил свои ключи.

Пел папа, как обычно, ковбойскую песню в стиле кантри. У него целая коллекция таких песен на пластинках со странными именами: Слим Дасти, Карла Тэмуорт, - на самых настоящих пластинках, черных, огромных, их еще крутят на проигрывателе с иглой!

В этой песне говорилось про губы «безмолвные, как свинец» и сердце «звонкое, как бубенец». Я знала, что папа поет обо мне.

Одна моя половина гордилась им и была ему благодарна.

Другая половина мечтала снова заползти в шкаф и закрыть за собой дверь.

По лицам некоторых учителей я догадалась, что им тоже хочется в шкаф.

Папа думает, что кантри-вестерн - это лучшая музыка в мире. И он уверен, что весь мир с ним согласен. Но как тут согласишься, если он еще и фальшивит!

Когда песня закончилась и дядька в халате очнулся и поднял свои ключи, папа обнял меня за плечи.

- Леди и джентльмены, - объявил он, - у Ровены Бэтс сегодня выходной. Извините за беспокойство, а если что не так, только свистните, и я мигом завезу вам мешок яблок.

И он повел меня по коридору.

У самой двери я оглянулась. Никто не двинулся с места. Вид у всех был ошарашенный, только мисс Даннинг улыбалась до ушей.

По дороге домой я рассказала папе, что произошло.

Он все время смотрел на мои руки, так что еле успел крутануть руль грузовика, когда мы чуть не врезались в памятник павшим воинам. Когда я дошла до лягушки, засунутой Дэррину в рот, папа так хохотал, что у него с головы свалилась шляпа.

А мне казалось, что это вовсе не смешно. Ну что смешного, если все тебя считают психопаткой и мучительницей лягушек, и шарахаются от тебя, и жмутся к стенке?

У меня даже глаза защипало.

Тут папа сразу перестал смеяться.

- О'кей, Тонто (когда он говорит мне что-нибудь на ходу, то придерживает руль коленками), поехали портить зубы.

Мы зашли в молочный бар и заказали шоколадные коктейли с зефиром. И папа так здорово изображал Дэррина Пека с лягушкой во рту, что я не выдержала и рассмеялась.

Особенно смешно было, когда бармен подумал, что папа подавился зефириной.

Потом мы сыграли в «Межгалактических захватчиков» - была там такая видеоигра, и я обставила папу на двадцать семь очков, но тут бармен попросил нас уйти, так как папа играет слишком шумно. Наверное, бармен был прав, потому что когда мы выходили, из соседнего магазина мужской одежды высунулся дядька в коричневом костюме и посмотрел на нас очень сердито.

Тогда мы пошли в паб, взяли лимонной шипучки и стали играть в бильярд. Тут он меня, конечно, разгромил, но я ничуть не обиделась. Что мне нравится в папе - он никогда не поддается и не притворяется, лишь бы сделать тебе приятное. Зато уж если похвалит, ты точно знаешь, что это он всерьез. Вот сегодня, например, когда у меня наконец получился крученый удар, он сказал, что гордится мной, потому что у него это первый раз вышло только в тринадцать лет.

Когда мы приехали домой, солнце уже садилось, но папа все равно разрешил мне сделать несколько кругов по саду на тракторе, а сам ехал на капоте и веткой отгонял от нас комаров.

Он еще и пел, но мне это не мешало: мне было так хорошо!

На ужин мы зажарили яичницу-глазунью с яблочными пончиками. Про это блюдо многие говорят «фу!», потому что сами не умеют его готовить: тут главное - яйца не дожаривать досуха.

После ужина мы смотрели телек, потом я легла спать.

Папа зашел ко мне, обнял и поцеловал. Я включила свет, чтобы он меня расслышал, и сказала:

- Если тебе вдруг станет плохо, приходи к нам в школу и смело забирайся в шкаф, только не забудь затычку для носа.

Папа усмехнулся:

- Спасибо, Тонто. Знаешь, если кто не захочет с тобой дружить, у того в башке мыльные пузыри. Или жабы во рту.

Я опять его обняла и подумала: ну как же мне повезло, что у меня такой классный папка! Он у меня самый замечательный.

Если бы не одна вещь...

Нет, сейчас не хочу об этом думать, ведь я такая счастливая!

Я люблю разговаривать в уме.

Во-первых, так можно болтать часами и руки не устают. Во-вторых, руками при этом можно делать что-нибудь полезное: например, жарить яблочные пончики, или вести трактор, или выдавливать прыщи.

Тут вы, конечно, скажете: «Фу, гадость!» Но у папы иногда вскакивает прыщ на спине, сам он до него дотянуться не может, вот я и прихожу на выручку.

Разговаривать в уме еще и потому здорово, что можно пообщаться с кем хочешь. Хоть с Мадонной, хоть с министром здравоохранения, хоть с Майлзом из передачи «Мерфи Браун». И за междугородные переговоры платить не надо.

И можно даже поговорить с человеком, который уже умер. С мамой, например, или с Эрин, моей самой лучшей подружкой из старой школы.

Но я не часто это делаю: от таких разговоров становится грустно.

Вот мне уже грустно, буду думать о чем-нибудь другом.

Когда болтаешь с кем-нибудь в уме, самое приятное, что разговор всегда идет в точности по-задуманному. Ты, например, скажешь:

- Привет, пап!

А он тебе:

- Привет, Ро!

- Пап, - говоришь ты дальше, - не мог бы ты, знаешь, вести себя потише, когда будешь знакомиться с моими новыми одноклассниками. А то я ужасно беспокоюсь. Даже если этот случай с лягушкой позабудется, вдруг они не захотят дружить с дочкой яблочного ковбоя, который чуть что - начинает петь. Или им родители не разрешат со мной водиться...

- Ну конечно! - говорит папа. - Мне это совсем не трудно.

В уме твой собеседник всегда тебя слушает и понимает.

Не то что в жизни.

В жизни, даже если ты осторожненько так, чтоб его не обидеть, скажешь только: «Пап, ну пожалуйста, надень сегодня рубашку попроще и постарайся не петь», - он сразу глаза закатит, мол, сколько можно приставать, или ткнет тебя локтем в бок: «Расслабься, Тонто! Надо же хоть чем-нибудь оживлять этот тусклый мир!»

Сейчас он кричит, чтоб я вылезала из-под душа, а то уроки скоро начнутся, и мыло опять размякнет, и вода перельется через край и потечет по занавеске, и вообще нечего там стоять и думать.

И как это он не замечает, когда сам переливается через край?

И зачем я только вспомнила про Эрин, сейчас я тоже размякну.