Николай Дежнев - Год бродячей собаки Страница 2

Тем временем от платформы «Беговая», набирая ход, стартовала электричка, загромыхала колесами на стыках рельс. Андрей протер кулаками глаза. Любка все так же сидела на капоте старой рухляди и, обхватив руками круглое колено, тихо раскачивалась. Манто она сбросила, подставив солнечным лучам выпиравшее из короткого платьишка белое тело. В ее позе, в закинутой назад голове сквозила неприкрытая чувственность. Рыжая стерва, как звал ее Шаман, прекрасно знала силу своего воздействия на утомленную худосочными барышнями мужскую фантазию.

Работать надо сангиной, прикидывал Андрей, не в силах оторвать от Любки взгляда. Бумагу взять плотную, английскую, цвета нежного, палевого… Контур закинутой головы и, главное, обхватывающие колено руки выделить резко, контрастно, потом, будто бы с ленцой, пройтись в растушевочку, чтобы передать объем тела… Он уже чувствовал в пальцах тревожащую гладкость сангинового карандаша, видел как тот касается бумаги. А впрочем, можно попробовать и маслом!.. Мощный скипидарный запах масляных красок ударил в голову, наполнил грудь так, что стало больно дышать. Андрей застонал. Только вчера по дикой, граничащей с мазохизмом прихоти он продал какому-то ханыге отличный этюдник. Продал вместе с кистями и красками, с натянутым на подрамник холстом. Зачем?.. Неужели он думал, что так просто, разом, можно сжечь мосты, лишить себя прошлого? Боль навалилась с новой силой. Воспоминание о бессмысленном и постыдном обожгло раскаленным железом. Жажда забыться — немедленно, сейчас же, влить в себя стакан, а лучше два, водки комом подкатила к горлу. Андрей завалился на спину, закрыл глаза, но поздно: услужливая память уже вызвала к жизни воспоминание. По длинному проходу между мольбертами к нему шел старик-профессор. Остановился за спиной, долго молча наблюдал.

— Кое-что можешь! — руки профессора автоматически вытирали тряпицей кисть. В его устах эти слова звучали высшей похвалой…

Андрей стиснул зубы, резко сел, вытряхнул из пачки сигарету. Нет, рисовать Любку нужно грубо, чтобы все как в жизни, рисовать жирной пастелью, без нюансов и проработки деталей. Кому они нужны, эти детали?! Он чиркнул спичкой, прикурил из сложенных лодочкой ладоней. Крупинки табака лезли в рот. Человека, вообще, лучше разглядывать издалека, а если уж допускать к себе, то только в гомеопатических дозах! Тогда, возможно, еще останется прозрачная, как акварель, надежда, останется иллюзия существа тонкого и прекрасного. Разве может быть в жизни что-то лучшее, чем неведение!..

Сидевший под чахлым топольком Шаман улыбался, щурил и без того узкие, раскосые глаза, пощипывал корявыми пальцами редкие кустики усов.

Не меняя картинной позы, Любка медленно повернула голову, бросила томный взгляд на сидевших на лужайке мужчин.

— Павлик! — позвала она, голос переливался, звучал игриво. — Я сейчас подумала: женить тебя надо, вот что! И чем раньше, тем лучше, а то совсем уже по-истаскался, такого тебя не каждая возьмет…

Тезка пионера-предателя густо покраснел. Любка выплюнула свою травинку, сползла с капота рыдвана. Платьишко ее задралось, обнажив дебелое бедро. Легким движением Любка одернула тонкую материю, грациозно ступая по земле, направилась к смотревшему на нее во все глаза Морозову.

— А правда, Павлик, посватайся ко мне! — женщина погладила парня по растрепанным русым волосам. — Бросим с тобой пить, ты станешь работать, возьмешь меня на содержание. А я пойду — почему бы не пойти! Ну а Шаман?.. Шаман будет посаженым отцом, или лучше посаженным?.. — Любка перенесла ударение на второй слог, засмеялась. — Ладно, Морозов, не переживай, шучу!

Она со вздохом повернулась к Мырло.

— Ну а ты, философ хренов, ты-то что зенки вылупил? Сидишь набычившись. А ведь это нам надо горюниться — не тебе. Ты с дружками, стойкими марксистами, свое дело сделал — загнал всех нас в задницу, так что одни уши наружу торчат. Да и на те лапшу вешаете… Радетели народные, вашу мать! Ты же нас уму-разуму учил, значит, наперед знал, как все обойдется. Ну, что молчишь, троцкист недобитый? А, между прочим, как водку жрать, — тут ты первый! Лакаешь в два горла и все норовишь задарма…

Глаза женщины недобро сверкнули. Мырло криво улыбнулся, сделал вид, что слова ее касательства к нему не имеют.

— Умная ты, Любка, баба, слов много знаешь, а вот расставить их правильно не умеешь. — Благостно сложив на худом животе руки, доцент склонил голову набок. — А ведь жизнь, Любаша, она шире всяческих схем. Угнетение и закабаление трудящихся женщин в капиталистических странах есть проявление звериного оскала империализма, в то время как мы — и ты, Люба, тому пример — вырастили жизнеспособное поколение борцов за светлое будущее…

Любка не дослушала, безнадежно махнула рукой.

— Замочить его, что ли? — Шаман выжидательно посмотрел на Мырло, будто прикидывал, как сподручнее осуществить свое намерение.

— Не, Шам, не стоит, пусть себе трендит, — вступилась за философа-ленинца женщина. — С прибаутками веселее жить, а то от ваших постных рож про-сто-таки тянет в петлю. Ну, Мырло, загни нам что-нибудь эдакое, чтобы чертям в аду жарко стало!

— Как скажешь, — Шаман пожал широкими плечами, поднес к толстым губам коротенькую сигаретку. Его плоское лицо выражало полнейшее равнодушие.

От такого поворота событий Мырло оживился, потер одну о другую костлявые руки.

— Вот и славненько… КПСС! Нам, друзья мои, казарменный коммунизм ни к чему, мы с культом личности покончили еще на двадцатом съезде…

На всякий случай философ поднялся с земли, пересел поближе к Морозову и уже оттуда продолжал свою речь.

— Как учил нас вождь мирового пролетариата, — он выкинул руку ладонью вперед, — вчера было рано, завтра будет поздно, так что не послать ли нам Павлика за бутылкой? И никаких компромиссов с соглашателями!

При слове «бутылка» тезка пионера-героя встрепенулся. Ему и без майских тезисов Мырло было непонятно, чего, собственно, все ждут. Теперь же, когда предложение прозвучало, Павлик совсем растерялся от охватившей его собупыльников пассивности. Всем своим бодрым, энергичным видом юноша демонстрировал, что не сочтет за труд слетать на «Беговую», где во всю длину платформы теснятся водочные ларьки; однако, никто из присутствующих не выражал готовности разделить с ним предстоящую радость. А как было бы славно, как упоительно хорошо взять сейчас сосисочку с горчичкой, налить в стакан прозрачную, как слеза, и замереть на выдохе, превратившись в предвкушение!.. Однофамилец пионера-героя тяжело сглотнул, облизал по-детски полные губы. Впрочем, если так уж хреново с финансами, можно и без сосисочки, можно и черной горбушечкой занюхать…

Павлик ладонью утер мокрый рот и попытался выразить владевшее им чувство словами. Их оказалось четыре:

— Ну, это, как его… — он обвел взглядом сотоварищей. — Может, я того, а?..

Народ безмолвствовал. Закончив изучать собственные руки, Мырло перешел к детальному рассмотрению потертостей висевшего на нем пиджака. Занятие это настолько увлекало, что он не счел возможным прерваться, чтобы встретить пытливый взгляд юноши. Восседавший под деревом Шаман лениво покуривал, как если бы все происходившее перед его блестящими глазами было чистейшей воды иллюзией, и не имело к нему ровно никакого отношения. Любка, у которой деньги отродясь не водились, лишь недоуменно пожала плечами, с загадочной улыбкой поистаскавшейся Джоконды потерла большой палец об указательный. Оставался Андрей, но и он отсутствующе смотрел в железнодорожную даль, не проявляя желания прийти на помощь доискивающемуся правды жизни Морозову.

Смешные они, думал меж тем Андрей, притворяясь, что не видит замершего в недоумении Павлика, смешные и трогательные. Даже Шаман, и тот какой-то неприкаянный, все у него выходит картинно, будто играет роль татаро-монгольского властителя. Такое чувство, что вот-вот из-за угла гаража высунется режиссер и крикнет: снято! — и артисты вздохнут с облегчением и весело разойдутся по домам. Одна только беда — дома нет, да и от себя не уйти, а жаль! Андрей улыбнулся, представил, как все обрадуются, как засуетятся, загомонят, когда узнают, что у него заначены на выпивку деньги. А еще утверждают, что радость не купишь! — усмехнулся он. Купишь, еще как купишь! Хотелось быть великодушным, быть щедрым, быть Богом… Но нет, еще рано, не сейчас — счастье надо выстрадать, иначе оно ничего не стоит.

Павлик, тем временем, продолжал от нетерпения бить копытом. Такой прекрасный, созданный для праздника день пропадал, в жизни ровным счетом ничего не менялось, и замаячившая было на горизонте радость истончилась до физической неосязаемости.

— Не понял! — мотнул кудлатой головой тезка борца за колхозное крестьянство. — Так мне бечь или не бечь?

— Видишь ли, друг мой! — взял на себя тяжелую миссию просветительства Мырло. — Боюсь, твой вопрос носит чисто риторический характер, а риторика, как тебе, конечно же, известно, — это искусство забалтывать простые вещи до полной неузнаваемости. Все зло, Павлик, в деньгах, а точнее в их отсутствии — и это прискорбно. — Философ печально покивал лысой головой. — Последнее время я много думаю о происходящих в стране политических процессах и пришел к выводу, что только водка может принести в Россию истинную демократию. Только она действительно уравнивает всех в правах и приводит в состояние повышенной человечности, только она несет согласие с собой, пусть и нетрезвым, и любовь к ближнему, — впрочем, тоже пьяному Если же, Павлик, тебе заблагорассудится взглянуть на проблему с высот философии, ты без труда заметишь, что обычные российские пьянчужки и забулдыги по степени отрешенности от мира приходятся родными братьями буддистам Индии и Тибета. Поэтому, Павлуша, не заставляй краснеть достойных людей и признаваться в собственной нищете и несостоятельности…