Стив Эриксон - Явилось в полночь море Страница 2

Без двадцати одиннадцать Кристин спускается по лестнице в холл на первом этаже, где девушки обычно приветствуют посетителей.

Она видит, что старичок-доктор уже удалился в крохотную будочку, где теперь и сидит за столиком на двоих, опрятно одетый, как всегда в пальто и галстуке, и дремлет в темноте. На столике перед козеткой, где он, прислонившись к стене, отдыхает, стоит белая роза в маленькой вазочке. Безмятежная фарфоровая маска с женским лицом наблюдает за происходящим в будочке с высоты дверного проема, повешенная там, чтобы приковать посетителя к месту и возбудить старые, бессильные воспоминания.

Старичок-доктор рассказывал Кристин о своей жизни, и она обещала, когда он закончит, взамен рассказать о своей. Девушке это кажется очевидно неравной сделкой – ее ничтожные семнадцать лет за восемьдесят лет старого доктора. Доктор превосходно говорит по-английски; хотя родился он в Японии, большую часть жизни провел в Соединенных Штатах и вернулся сюда лишь десять лет назад. Этим можно объяснить, кроме прочего, и его привязанность к девушке-американке.

Но сегодня, когда Кристин заходит в темную будку, он не здоровается с ней. Так как в этот вечер она чувствует себя особенно усталой, она на мгновение раздражается, надеясь, что он не слишком многого ожидает от нее в этот сеанс. Впрочем, она тут же напоминает себе, что он – печальный старик с печальной жизнью и печальными воспоминаниями и что ее доброта очень много для него значит.

– Здравствуйте, – говорит она, будучи до сих пор не уверенной, как называть его согласно традиции – «доктор» или же «Кай-сан».

И только после того, как она присаживается рядом с ним на козетку и заглядывает в его мирное лицо со спокойно закрытыми глазами, а он не издает ни звука, она наконец понимает, что он мертв.

Сохраняя спокойствие, Кристин встает с диванчика и высовывает голову за занавеску, в зал, и подзывает хозяйку отеля – Мику. Когда Мика заходит в будку и видит старого доктора, лицо ее становится таким же белым, как в дни молодости, когда она была гейшей в Киото. Женщины смотрят друг на друга; Мика отворачивается от тела, достает из складок кимоно крохотный сотовый телефон и набирает номер. Она задергивает за собой занавески будки.

Кристин хочет вернуться в свою комнату, но никак не может оставить старика одного. Ожидая кого-нибудь, кто придет за телом, она снова садится в темноте рядом с доктором. В смерти он кажется не таким печальным, каким она всегда видела его при жизни. И что, теперь он совершенно пуст, покинут своими воспоминаниями или плывет куда-то на одном из них, которое принесло ему утешение? Может быть, пока он сидел там, дожидаясь Кристин, его мысли плыли, а потом, споткнувшись об одно спасительное воспоминание, он мгновенно решился и сделал свой выбор, как путешественник, который бежит рядом с проходящим поездом, чтобы запрыгнуть в него, ухватив свой последний и лучший шанс вырваться навсегда?

Проходит несколько минут, а Кристин все ждет. Чтобы разорвать неловкое молчание, она заводит непринужденный разговор. Думая о рассказе, который доктор так и не довел до конца, она кокетливо, с наигранным разочарованием говорит: – Что же, доктор, теперь я, значит, так и не узнаю, чем все закончилось? – но тут же осознает, что вот этим все и закончилось. Кто бы подумал, удивляется она про себя, что чья-то жизнь может закончиться раньше, чем воспоминания? Пару раз Кристин встает со скамеечки и высовывает голову из-за занавески. Мика на другом конце зала все еще говорит по телефону. Несколько других девушек, кажется, уловили, что что-то не так, и собрались у будки, глядя на Кристин. Двое заговаривают с ней по-японски. Она качает головой и задергивает занавеску изнутри.

В конце концов, не может же она просто оставить его здесь, даже если никто не просит ее подождать. Кристин помнит свое обещание, что когда доктор закончит свою историю, она расскажет свою; зная обо всех не сдержанных обещаниях в его жизни, ни одно из которых, впрочем, не было таким тягостным, как данные самому себе, она не может не сдержать самое последнее. И потому, пока они вместе дожидаются, пока текут минуты и запад полночи становится востоком, Кристин начинает свой рассказ; ей представляется верным начать с того, что произошло четыре месяца назад, в ее последнюю ночь в городишке под названием Давенхолл в дельте Сакраменто, где она выросла.

– Поскольку мне никогда не снятся сны, – начинает она, – однажды ночью я проснулась и вышла поискать хоть какой-нибудь.

Но хотя она и слышала, что у мужчин, когда им снится сон, бывает эрекция, ей определенно не хотелось снов какого-нибудь давенхолльского китаезы – старых, сморщенных, иссохших снов. Теперь, рассказывая свою историю старому японскому доктору, Кристин быстро пропускает эту часть, так как ей не хочется его шокировать, даже мертвого.

– В конце концов, – говорит она старому доктору, – сны – это всего-навсего воспоминания о будущем, верно? Но я жила в таком маленьком городишке на маленьком островке в дельте, что у него не было никакого будущего.

И потому в ту ночь, убедившись, что ее дядя все так же пребывает в пьяном отупении за стойкой бара, она тихо прокралась из своей комнаты на задах местной таверны в проулок, где голые ветви деревьев царапали лунный свет над головой, а темнота звенела жужжанием комаров.

Беззвучно Кристин двигалась мимо домов на главной улице к местной гостинице, через старинное фойе, отделанное деревом, по лестнице наверх, из комнаты в комнату, высматривая какого-нибудь случайного заезжего чужака. По тому, как обнаруженный в темноте человек храпел, она поняла, что он пьян.

– От него несло водкой, – говорит Кристин мертвому доктору в отеле «Рю». – То есть запах водки, по идее, нельзя различить, но не забывайте, я всю жизнь прожила в баре.

И тогда она стянула джинсы и несколько минут гладила себя, пока не почувствовала, что внутри все стало горячо и влажно. Тогда, сев верхом на спящего, она ввела его внутрь.

Ей не терпелось увидеть в уме вспышку его сна, и она двигалась на нем быстрее и быстрее. Когда он пошевелился, сонный, то в смятении потерял эрекцию, не достигнув оргазма, и пробормотал имя чужой женщины – наполовину в отчаянии, наполовину в надежде:

– Энджи?

Тысячу лет назад, в последние мгновения десятого века, в древней кельтской деревне в двенадцати километрах от побережья Бретани ровно тысяча мужчин, женщин и детей ждали в своих деревянных лодках, что в полночь на них накатит апокалиптический приливный вал. В свете луны было видно, как над долиной на сваях возвышаются лодки, которые, как считали жители, подхватит приливом тысячелетний потоп и пустит на волю волн. И только перед самой полуночью деревенские старейшины, к своему ужасу, поняли, что им кого-то не хватает, что на самом деле их не тысяча, а 999 – число года, подходящего к концу. Поскольку деревня не хотела встретить свой конец вместе с годом, это казалось зловещим просчетом. С высоты своих приподнятых лодок сельчане увидели тысячного в башне, возвышавшейся на северо-западе, по направлению к морю: из верхнего окна выглядывала девушка.

В панике маша рукой односельчанам, запертая в башне, не в силах вынести мысль о колоссальной стене воды, накатывающейся через поля и разбивающей ее вдребезги вместе с башней, девушка забралась на окно, посмотрела в ночь и, вытянув руки, прыгнула навстречу смерти.

Все видевшие это закричали в своих лодках, началось смятение. Отца семнадцатилетней девушки, который с запозданием понял, что это его дочь была в башне, удерживали, чтобы он не бросился к ней. Они боялись, что неудержимое полуночное море смоет и его. Он взвыл при виде падения дочери.

– Убийцы! – тщетно кричал отец, указывая на священнослужителей, наблюдавших за драмой с кормы лодки.

Позже, в первые дни одиннадцатого века, когда полночь расплаты придет и уйдет без всякого проявления небесного гнева, в близлежащих деревнях сложится некая легенда, а пока были только вопросы и слухи: уснула ли девушка в башне и ее просто забыли, когда в бешеной суете спешили укрыться в лодках? Или она отстала нарочно, мучимая совестью за какой-то грех, который и привел ее в башню? Или именно из-за того, что она была тысячной, священники намеренно заперли ее, сочтя подходящей жертвой некоему языческому богу или друиду, который придет к власти, когда первая тысяча лет уступит место второй…

В последние мгновения двадцатого века, не протестуя вслух и не ликуя безмолвно, две тысячи женщин и девочек на побережье Северной Калифорнии («Во всяком случае, так утверждали газеты, – сообщает Кристин своему сосредоточенному слушателю в темноте отеля „Рю“, – но я могу вам сказать точно: их было всего тысяча девятьсот девяносто девять») молча шагнули с края высокой скалы и пропали в черных волнах. Никогда не узнать, чего они ожидали после финального шага со скалы в пустоту. Возможно, они верили, что в ночи для них откроется какая-то дыра и они ступят в вечность. Возможно, они верили, что их на лету подхватит открытая ладонь космоса. Скорее всего, они сами не знали, во что верить, поскольку до этого самого момента не имели представления о том, что ожидает их в конце странствия, начавшегося одиннадцатью неделями раньше в запустении южного Айдахо. Мужчины-жрецы этого культа замыкали шествие, спрятав руки в белых одеждах. Лишь когда несколько женщин в хвосте процессии, менее решительных в своей вере, осознали наконец, что происходит, и попытались сбежать, руки жрецов показались из белых одежд, и в них были длинные кривые ножи, и жрецы размахивали этими ножами отрешенно и методично, как будто косили высокую траву.