Магда Сабо - Современная венгерская проза Страница 2

Старая знала, Винце что-то подозревает. С тех пор, как у него появились эти странные, дикие боли и он начал стремительно худеть, он стал подозрительным, прислушивался к разговорам, старался поймать близких врасплох, чтобы уловить какое-нибудь слово, обрывок слова и узнать наконец, что с ним такое, почему он быстро теряет силы и откуда берется та ни на что не похожая, огненная мука, которую он ощущает все чаще и чаще. «Я бы не могла так прикрикнуть на него», — думала старая, даже в отчаянии своем испытывая гордость, что вот Иза — умеет.

— Пошли, мать, прогуляемся в кафе, посидим, выпьем кофе. А вы не пойдете с нами?

Винце улыбался тщеславно, поглядывая на свои тощие, как спички, ноги: ишь, про него еще можно подумать, что он способен ходить в кафе. Он покачал головой, Иза махнула рукой и сказала, что ж, нет так нет, все равно он бы там только на женщин глазел. Подхватив пальто, Иза, как всегда с детских лет, когда уходила из дому, коснулась щекой его красивого, высокого лба. «Смотрите тут, не вздумайте изменять маме, пока нас не будет!» Винце только кивал с лукавым видом; даже глаза его, уже несколько недель неузнаваемые, чужие, настолько чужие, что старая удивлялась только, что это произошло, почему они стали вдруг такими маленькими и в то же время словно более продолговатыми и сумрачными, — даже глаза его вдруг загорелись. Винце обожал Изу, они всегда ласково поддразнивали, поддевали друг друга, разговор их совсем не походил на разговор отца с дочерью. Это был разговор приятелей, разговор брата с сестрой, разговор сообщников — бог знает кого.

В кафе ни мать, ни дочь к заказанному кофе даже не притронулись; они смотрели на запотевшие стаканчики, вертели их в пальцах. Лицо у Изы было совсем белым. «Месяца три проживет, — сказала она. — Антал выпишет ему лекарства. Я оставлю денег, покупай ему все, что он захочет, всякую чепуху. Не вздумай экономить, мать!»

В кафе играла музыка; старой вдруг показалось, будто они с Изой — палачи, которые, сидя здесь за красными занавесями, творят нечто кровожадное. В том, что Винце через три месяца не станет, а она сейчас знает, что его так скоро не станет, — ей виделась какая-то холодная жестокость: будто бы Винце был узником, приговоренным к смерти, и как раз сейчас ей сообщили час его казни. Она не решилась спросить у Изы, не ошибся ли Деккер в диагнозе; Деккер, она знала это от Изы, да и от Антала, был не из тех, кто ошибается. Музыка стала громче, за соседними столиками, глаза в глаза, сидели влюбленные; официантка спросила, не принести ли им взбитых сливок. Иза, опередив мать, кивнула утвердительно.

Сливки были густы и приторны. Неся ложку к кофейной чашке, старая уронила сливки на стол и сконфуженно принялась соскабливать их со скатерти. «Попробуй собраться с силами, — сказала Иза. — Я тебе расскажу сейчас, когда и чего можно ожидать». Сначала старая заставила себя прислушиваться к словам дочери, но потом ей снова вспомнилось, что Винце проживет еще самое большее девяносто дней — и она перестала что-либо понимать, красные занавеси на окнах поплыли перед нею. «Мать, — сказала Иза, — у нас очень мало времени, мы должны поговорить обо всем сейчас!».

Вот так спокойно и серьезно Иза обращалась к ней всегда, когда хотела дать ей какие-то наставления. Старая вдруг почувствовала: сейчас она закричит в голос, сбросит со стола сливки — конечно, ничего такого она не сделала, и сил у нее на это не было, да и не посмела бы она; порыв этот охватил ее на мгновение и тут же прошел — чем-чем, а истеричкой она не была никогда. Она только спросила Изу робко: «Ты-то приедешь домой?» Спросила с мольбой в голосе, про себя в это время бессвязно, торопливо, путано упрашивая бога, чтобы он пожалел ее, внушил Изе: пусть та согласится, будет рядом, не оставляет ее одну с умирающим. Ведь Иза — врач, Иза — их дочь, она всегда и во всем им помогала. Иза напряженно, с усилием глотнула, как будто кофе, который она поднесла наконец ко рту, оказался не жидкостью, а каким-то плотным сгустком, и сказала: «Я не могу».

Мать понимала ее мысли и чувствовала, что дочь права. Даже если бы Иза смогла получить отпуск или хотя бы просто приезжала чаще, чем раньше, Винце это сразу бы насторожило, он стал бы докапываться до причины и в конце концов догадался бы о том, о чем ему никак нельзя было догадываться. Иза всегда приезжала домой в определенный срок, раз в месяц, а сверх того лишь на именины и дни рождения родителей да на годовщину их свадьбы. Конечно же, она не может приехать надолго, старая должна остаться наедине с Винце, наедине с ужасным знанием того, что Винце скоро умрет. И даже твердое обещание Изы, что Антал все время будет рядом, поможет, когда потребуется, — даже это обещание мало что меняло. Антал — не Иза.

У нее полились слезы, она не видела, скорее чувствовала, что на нее смотрят люди, сидящие за соседними столиками. Иза не пыталась ее успокоить — лишь взяла ее руку и держала в своей. И мать судорожно уцепилась за холодные, без колец, пальцы дочери.

Такси бежало меж голых платанов; на улице Шандор большая, вздымаемая ветром афиша приглашала на какой-то вечер с танцами, Антал, сидевший рядом с шофером, оглянулся, услышав ее вздох. Старая не ответила на его взгляд, закашлялась, отвернула голову, стала разглядывать дорогу, ворон, чистящих перья на деревьях. Антал добр с нею, он и к Винце был добр; когда-то они Антала очень любили. Но Антал оставил Изу, и этого нельзя ни забыть, ни простить.

От радиаторов в коридоре клиники несло жаром. Воздух был сух, в нем стойко держался запах тряпок, которыми протирали пол. Привратник сам открыл перед ними дверь лифта, и старая даже в этот страшный час порадовалась про себя: предупредительная улыбка привратника как бы символизировала любовь и внимание одновременно и Изы, и Антала. Ее усадили в маленьком холле, в изгибе коридора; пока Антал ходил за профессором — Деккер работал в клинике последний год, — она вынула из сетки носовые платки, лимоны, потом сложила их обратно. Ей было не по себе от мысли, что сейчас придется обсуждать что-то с чужим человеком; но она взяла себя в руки, понимая, что профессор выйдет к ней не ради нее, даже не ради Винце: клиника выражает свое уважение к Изе.

Где-то в самом дальнем уголке души у старой все еще теплилась надежда, что не все еще кончено. Но когда в коридоре появился Деккер и направился к ней, сетка в ее руке вдруг отяжелела, словно не лимоны лежали в ней, а свинец. Деккер был профессор, и на лице его она прочла окончательный ответ на все свои невысказанные, робкие вопросы.

Позже Иза выспрашивала у матери, что говорил профессор. Старая пыталась собрать в памяти услышанное тогда, но ничего у нее не вышло. Она помнила лишь, что Деккер положил руку ей на плечо; да и этот доброжелательный его жест запечатлелся в памяти потому только, что она тут же стряхнула с себя его руку; душу ее наполнила неистовая горечь и страстная неприязнь к Деккеру; об этом человеке, который в течение трех месяцев делал для Винце все возможное и невозможное, готов был собственную душу отдать, чтобы его спасти, — она думала сейчас как об убийце; и еще она думала: этот профессор — ровесник ее мужу. Так почему же он — здоровый? В дверях палаты она остановилась, не в силах двинуться с места.

Антал предупредил ее, что Винце с самого рассвета без сознания и, видно, уж не придет в себя, во сне перешагнет черту небытия. Старая все же надеялась на что-то; не может он не очнуться, когда она окажется рядом; не может быть, чтоб сорок девять лет, прожитых в таком согласии, не пересилили бы смерть… Но что, если он, почувствовав ее присутствие, заговорит слабым своим, почти детским голосом и потребует с нее ответ за все, что было и что скоро кончится, за жестокие свои, страдания, за уходящую жизнь? Что, если сегодня, в этот последний свой день, он все-таки догадается, на пороге чего стоит, и заплачет, как когда-то давно, в начале двадцатых годов, когда потерял работу; тогда он, в ночной рубашке, встал ночью у ее кровати и со слезами, катящимися по щекам, сказал: «Помоги мне, Этелка!» Что, если он снова попросит у нее помощи, теперь, когда она знает, что надежды нет, и будет молить о жизни, о невозможном? Винце так любил жизнь, он и нищим, и безработным, и калекой принял бы, как величайший подарок, одну возможность существовать на земле, просыпаться по утрам, вечерами ложиться в постель, — на земле, где дует ветер, светит солнце, где тихо шелестит или надоедливо барабанит по крыше дождь. Что ж, тогда она вынуждена будет — в последний раз — солгать ему, как лгала изо дня в день последние несколько месяцев. Старая больше боялась того, что Винце уйдет, так и не попрощавшись с ней; лучше уж пусть он еще раз в полном сознании обратит к ней полные страха глаза и мысли его, после немых страданий или после тяжелого полузабытья от одуряющих лекарств, отразятся в его взгляде обвинением или жалобой.