Николай Дежнев - Принцип неопределенности Страница 2

Висевшие над стойкой бара часы показывали время, однако который шел час, понять было трудно, да и понимать было некому. Секундная стрелка двигалась скачками, издавая звук шаркающих стариковских шагов; дыхание воздуха шевелило легкую занавеску. Ведущая в коридор дверь приоткрылась, и в гостиную легкой тенью скользнуло привидение. В белых развевающихся одеждах оно проплыло по блестящему паркету, мельком отразившись в темной глубине стекла, приблизилось размытым пятном к стоявшему у стены дивану. Замерло.

— Хватит дрыхнуть, Серпухин! — промолвило привидение неожиданно хриплым, прокуренным голосом и с силой пнуло коленом нечто мешкообразное, отдыхавшее до той поры на просторах кожаных подушек. Поскольку ответа не последовало, воздушное создание наградило тело еще одним пинком, после чего направилось прикрывать балконную дверь. Вернувшись, опустилось в стоявшее тут же кресло, достало сигареты и чиркнуло зажигалкой.

— Ну же, скотина, поднимайся! Опять посреди бела дня нажрался…

Слова эти были произнесены визгливым, базарным тоном, каким выясняют отношения торговки, но и они желаемого действия не возымели. Поименованное Серпухиным, а позже скотиной тело лишь издало жалобный стон, свидетельствующий о том, что оно не желает покидать объятия Морфея и возвращаться в обрыдшее мыслящему человеку сознание. Стон этот по прозвучавшей в нем тоске мог разжалобить даже профессионального вивисектора, не говоря уже о таких гуманистах, как инквизиторы, но только не устроившуюся в кресле напротив женщину. Выпростав из под пеньюара длинную ногу, она с чувством пихнула несчастного острым носком туфли.

— Привычку взял: где нажрется, там и упадет! Вставай, Серпухин, вставай, шофер уже звонил…

Серпухин недовольно завозился на диване, кряхтя сел, опустив босые ноги на белый ворсистый ковер. Почесал в голове, уже порядком утратившей когда-то густой волосяной покров, с чувством шмыгнул носом. Узкие щелочки его заплывших глаз напоминали доты времен Второй мировой, опухшее ото сна и возлияний лицо налилось нездоровой тяжестью.

— Зябко что-то! — сказал Серпухин и, обхватив руками плечи, мелко затрясся. — Алиска, принеси вискаря!

— А кофе в постель не желаешь? — со всей отпущенной ей природой язвительностью поинтересовалась женщина. — Может, хочешь, любимый, я согрею тебя поцелуями?..

Хотел Серпухин поцелуев или нет — по лицу его сказать было трудно, но тщетность своих надежд на простое человеческое сочувствие осознал вполне. Скривился, как от зубной боли, жестом обиженного запахнул полы халата.

— Стерва ты, Алиска, как была стервой, так и осталась… — заметил он близким к повествовательному тоном, каким говорят о погоде или о видах на урожай.

Но женщине этого оказалось достаточно. Выпрямившись в кресле и уперев свободную от сигареты руку в костлявый бок, она метнула на обидчика один из тех взглядов, от которых воспламеняются стоящие на рейде вражеские корабли.

— Это я-то стерва! Ты на себя, пьяная морда, посмотри! Морда, именно морда, — ухватилась она за удачно найденное слово, — как у бегемота… — выдержала небольшую паузу и хладнокровно закончила, — зад! И такая же осмысленная…

Женщина еще что-то говорила, но страдавший лицом Серпухин не слушал. «Хотел ведь вместо жены завести собаку, — думал он, тупо глядя на сгустившиеся за стеклом сумерки, — так нет же, польстился на эту дуру. Как же, топ-модель! А собака, собака друг человека. Собака добрая, хотя виски, если быть честным, она тоже не принесет. Зато подошла бы сейчас, сочувственно лизнула в ухо или положила ушастую голову на колени. В конце концов, ее можно погладить, а эту…»

Он тяжело вздохнул. Алиса между тем все не унималась:

— Храпел с бодуна на весь дом…

— Я не спал. — Серпухин перевел тяжелый взгляд на жену и повторил тихо и печально, но так, что та замолчала на полуслове: — Не спал я! Лежал, думал о жизни…

— И что же надумал? — Женщина закинула ногу на ногу. Выражение ее худого лица оставалось все таким же презрительным, но стервозные нотки в голосе несколько поутихли. — Ну?..

Муж отвечать не спешил. Со сна он все еще мелко дрожал и поеживался, старался плотнее закутаться в коротковатый халат, что удавалось плохо. Начал как-то нерешительно:

— Знаешь, мне почудилось…

Поднялся на ноги, нервно заходил по лежавшему у дивана ковру. Со стороны могло показаться, что человек мечется в невидимой клетке, ограниченной начинавшимся тут же глухо поблескивающим паркетом.

— Открываю глаза, а он стоит ко мне спиной и смотрит через стекло на улицу…

Серпухин бросил тревожный взгляд в сторону террасы. Там, в пелене дождя, слабо угадывались контуры вознесенной высоко над городом балюстрады.

— Кто, кто стоит-то? — нахмурилась Алиса, ей невольно передался испытываемый Серпухиным страх.

— Кто?.. Мужик какой-то! Невысокий такой, щуплый, руки заложил за спину и так замер. Я лежу не шелохнусь, глаза прикрыл, а сам наблюдаю. — Серпухин тяжело, с трудом сглотнул. — Не знаю, сколько времени прошло, только он поворачивается и не спеша так, по-хозяйски, подходит к дивану и замирает надо мной, будто разглядывает. Лицо сухое, надменное, как если бы он козявку какую изучал, и еще есть в нем что-то птичье. Нос словно клюв хищной птицы, а над тонкими белесыми губами усики ниточкой. А еще манера смотреть, высоко задрав подбородок. И так мне вдруг стало страшно, такой заполз в душу ужас, что я едва не закричал…

Алиса слушала внимательно, не спуская с мужа цепкого взгляда.

— Но что самое главное, — продолжал Серпухин, — так это чувство, что я знаю этого человека целую вечность…

По-видимому, не найдя в его словах ничего особенного, женщина откинулась на мягкую спинку кресла.

— Ну и что с того? Я-то думала!.. — махнула она небрежно рукой. — Милке, маникюрше моей, каждую ночь Дракула снится, а тут какой-то мелкий хмырь…

— Помолчи, дура! — нахмурился Серпухин. Остановился, по-наполеоновски заложив за борт халата руку. В его отяжелевшей фигуре, в слишком короткой одежде и выглядывавших из-под нее волосатых ногах было одновременно что-то смешное и трагическое. — Не сон это был, понимаешь, не сон! Смотрит он на меня и едва заметно улыбается, будто в точности знает, что со мной происходит, что я при этом чувствую. Потом презрительно так скривился, цыкнул зубом и вышел из комнаты через стену…

— Как это через стену? — не поняла женщина.

— А так, — разозлился вдруг Серпухин, — я-то откуда знаю как!

Подхватив полы халата, он только что не рысью устремился к замершей в углу стойке бара, с ходу сделал несколько глотков из подвернувшейся под руку бутылки. Пил жадно, проливая жидкость на грудь, на выдававшийся арбузом живот, мелко переступал босыми ногами на холодном паркете. Наблюдавшая за ним Алиса брезгливо морщилась. Судя по выражению ее анемичного, молочно-белого лица, Серпухина ей было жалко, но и подкатившую к горлу гадливость сдержать она не могла.

— Ну хватит, Мокей, хватит, это уже переходит все границы! Поди прими душ, оденься, машина вот-вот подойдет…

Однако захваченный воспоминаниями о своем видении Серпухин все никак не мог успокоиться.

— Лежал потом, вспоминал, откуда я этого человечка знаю, — бормотал он, нервно дергая головой, — и никак не мог вспомнить! Одеколон у него еще особый, не из дешевых, с горчинкой. Такое чувство, такое чувство… — Мокей прошлепал к дивану, вытряхнул из валявшейся на ковре пачки сигарету. Закурил, жадно затягиваясь дымом, глотая его по давней привычке широко разинутым ртом. — Страшно мне, Алиска, понимаешь, страшно, что-то со мной происходит! Я не стал вчера тебе рассказывать, только где-то около полудня зашли мы с приятелем перекусить в ресторан, и вдруг мне почудилось, будто стою я, словно выставочный экспонат на постаменте, а какие-то люди ходят вокруг и меня разглядывают. И этот, с птичьей внешностью и усиками, кажется, тоже там был… Да нет, не кажется — точно! Я теперь в этом совершенно уверен! Не к добру это, Алиска, чует мое сердце, не к добру…

То же самое выражение хмурой сосредоточенности сковывало черты лица Серпухина, когда получасом позже он вернулся в гостиную. Теперь Мокей был одет в дорогой темный костюм, умело сглаживавший ту откормленную тяжесть тела, которой грешат многие ведущие сидячий образ жизни преуспевающие люди. Волосы Серпухина были еще влажны и аккуратно, волосок к волоску, причесаны, в то время как весь его облик продолжал хранить следы недавних возлияний. Он был мрачен.

— Если ничего не задержит, — буркнул Мокей, бросив недовольный взгляд на полулежавшую в кресле жену, — в Лондоне пробуду пару дней, не больше. Вернусь, скорее всего, послезавтра к ночи…

— «Если ничего не задержит»! — повторила его слова Алиса, но уже презрительно выпятив нижнюю губу и вкладывая в них свой, хорошо понятный обоим смысл. — Знаю я, как ты там будешь без меня развлекаться…