Николай Дежнев - Принцип неопределенности Страница 3

— Если ничего не задержит, — буркнул Мокей, бросив недовольный взгляд на полулежавшую в кресле жену, — в Лондоне пробуду пару дней, не больше. Вернусь, скорее всего, послезавтра к ночи…

— «Если ничего не задержит»! — повторила его слова Алиса, но уже презрительно выпятив нижнюю губу и вкладывая в них свой, хорошо понятный обоим смысл. — Знаю я, как ты там будешь без меня развлекаться…

Серпухин ответил коротко и сухо, как если бы констатировал факт:

— Дура! Не твоего куриного ума дело. Занимайся своими тряпками, шастай по приемам, демонстрируй себя, а нос длинный, куда не просят, не суй. Я лечу поставить подпись под документом, и только. Всего одну, но обязательно завтра и обязательно лично! От этого, между прочим, зависит вся моя жизнь! Все нажитые непосильным трудом деньги вложены в эту сделку. Понимаешь — все, до последнего цента! Но дело верное, оно принесет такие барыши, о которых можно только мечтать…

Однако из сказанного мужем Алиса по непонятной логике, называемой, впрочем, женской, выделила лишь слова «непосильным трудом». Повторила их с вызовом, с недвусмысленной ухмылкой: «Трудом, да еще и непосильным»! Сделала это с таким презрительным выражением лица, что Серпухин тут же взорвался. Так случается, когда незначительная на первый взгляд мелочь, а то и неудачная гримаса вдруг возвращает мужчину и женщину в атмосферу отгремевших, казалось бы, скандалов и боев местного значения, которые незамедлительно вспыхивают с новой силой. Бешеным фонтаном вскипает ненависть, кровь пополам с адреналином приливает к голове, и сердце начинает колотиться о грудную клетку с такой силой, словно намеревается разбить ее вдребезги.

— Идиотка! Стерва! Тварь подзаборная! — орал Серпухин, мгновенно выйдя из себя. Лицо его стало красным, как помидор, руки тряслись. — Я жизнью рисковал, меня десяток раз за эти бабки могли замочить! Да если бы не я, ты так бы и шагала до сих пор, как цапля, по дурацкому подиуму, вешалка ходячая!

Обозвать вешалкой топ-модель?.. Это было уж слишком! Это было ошибкой, близкой к политической. Не стоит так вот всуе обижать человека, если же обидел, не надо припирать его к стенке, замахиваясь на святое. Алиска была похожа на разъяренную тигрицу.

— Да знаешь ли ты, — кричала она в лицо Мокею, — что у меня ноги почти на полтора сантиметра длиннее, чем у Клавки Шифер? С такими ногами я могла бы выйти не за ублюдка вроде тебя, а, возможно, даже за приличного человека! Тоже мне, наворовал бабок, а теперь кичится! Знаю я, как это делается: сговорился с дружками и на народные денежки да за копейки хапнул то, что стоит миллионы! Да еще, небось, взятое у государства в долг не вернул! Ведь не вернул же, не вернул?..

— Тебе-то что до этого? Ты, что ли, народ? Твои деньги? — огрызался Серпухин. Сжав кулаки, он с грозным видом подступал к жене.

— А-а-а, правда глаза колет! — обрадовалась та, поспешно в целях личной безопасности покидая кресло. Тут же стало ясно, что о длине ног Алиса не соврала — она была на полголовы выше надвигавшегося на нее мужа.

— Тебя же все устраивает, разве не так? — ярился Серпухин. — Вот то-то! Тогда и молчи в тряпочку и не лезь туда, где ничего не смыслишь!

Мокей вдруг остановился, как если бы разом понял всю нелепость разыгравшейся безобразной сцены, и неожиданно пожаловался.

— Голова раскалывается… — скривился от боли, — принеси таблетку…

Женщина сразу же засуетилась, запричитала:

— Сейчас, Мокочка, сейчас, бедненький мой, потерпи…

Вдобавок к головной боли, а может это и было ее источником, только Серпухин вдруг явственно почувствовал раздражающий запах горящих березовых поленьев. Он любил этот сладковатый дух, как любил смотреть на затейливую игру огня, но теперь его присутствие в холодном воздухе сводило Серпухина с ума. Мокей даже бросил взгляд в сторону камина, который по требованию нового владельца был установлен при покупке пентхауса, но не смог вспомнить, когда его последний раз разжигали.

— Знаешь, мне часто мерещится, — принял он из рук жены стакан с водой и таблетку, — что мы с тобой в квартире не одни…

Алису слова мужа почему-то сильно обеспокоили. Как если бы в поисках затаившихся чужаков, она огляделась по сторонам. Спросила, теребя пальцами пояс пеньюара:

— Что ты имеешь в виду, милый?..

— Да кто его знает, — пожал плечами Серпухин. — То запахи какие-то витают, то этот похожий на птицу мужичок чудится. Слушай, может, правда где-то рядом с нами существуют параллельные миры?

— Скажи еще «перпендикулярные»! — плоско, но с видимым облегчением пошутила топ-модель, на что у Серпухина не хватило сил даже скривиться. Он как-то безнадежно махнул рукой и, прихватив в передней маленький элегантный чемоданчик, вышел из квартиры.

В машине, развалившись на заднем сиденье, неотрывно смотрел в окно. Украсившаяся множеством огней Москва его странным образом раздражала. «Алиска, конечно, клиническая дура, но с этим ничего уже не поделать, — думал Мокей лениво, — а вот с выпивкой действительно пора завязывать». Мысли его сами собой сползли на предстоящую поездку, на ожидавший его Лондон, а там недалеко уже было и до денег — больших, настоящих денег! Много сил положил он, чтобы собрать в кулак все, что имел, но ожидавшее его вознаграждение того стоило. Казалось бы, одна сделка, одна подпись на листе бумаги, а все в его жизни менялось и в первую очередь его, Серпухина, экономические, а теперь уже и политические возможности. «Нет, — улыбался своим мыслям Мокей, — денег много не бывает, деньги — они всегда к деньгам — в этом и состоит основной закон природы, который по халатности проворонили ученые. Но мало быть богатым, богатым надо быть очень — это трансформирует взгляд на мир». А ведь было время — каких-то десять — пятнадцать лет назад — когда о таких деньгах он и мечтать не мог, просто не хватило бы воображения. Да что там говорить, в иной день завалявшемуся в кармане рублю был до соплей рад!

Летя в представительском лимузине в Шереметьево, Серпухин принялся вспоминать те далекие уже дни, когда он, вечный аспирант, соискатель заветного звания кандидата исторических наук, через друзей, имена которых позабыл, протырился в референты к таким же, как он сам, молодым и жадным. Поначалу, помнится, опасался крутить для них астрономические суммы, а потом понял: кого бояться-то, если эти ребята и есть власть! Кто смел, тот и съел, и если не рисковать, то и не будешь пить шампанского. А раз так, раз мир таков, каков он есть, то и работать надо на себя, но… твердо знать, с кем делиться! Тогда никто за руку не схватит — все повязаны. Убить могут, но своего не сдадут. Однако же, несмотря на азарт, хватило ума вовремя выйти из игры, поэтому и не подстрелили, и не обобрали до нитки. Да, не магнат, не олигарх, со школьных времен сидел на задней парте, но теперь выпал шанс встать с ними на одну ногу, и уж он-то шанс этот не упустит. Такой случай подвернулся: деньги сами плывут в руки, разве найдется тот, кто откажется? Где они, тучные стада идеалистов и бессеребреников, где? Может, волки их пожрали? Да нет, серые здесь ни при чем, большинство сами превратились в хищников, надоело им сидеть на вегетарианской диете и щипать травку. А все потому, что мир делится на тех, кто способен вырвать кусок из глотки соседа, и на тех, кто собственный кусок проносит мимо рта! Но Алиске, длинноногой дуре, этого не понять…

Машина сбросила скорость и плавно подкатила по пандусу к зданию аэропорта. Поспешно обогнув лимузин, выдрессированный шофер открыл массивную дверцу и снял с головы фуражку:

— Мокей Акимович, приехали!

2

Между тем уже начинало смеркаться. Краски уходящего дня, и без того неяркие, поблекли окончательно, их смазал нудный, мелкий дождичек. То, что на первый взгляд представлялось наполненным мутным светом аквариумом, на самом деле было гостиной, мебель в которой по прихоти хозяев жалась по периметру, а единственное огромное окно, а точнее, стена толстенного стекла, выходило на выложенную плиткой террасу. Выше террасы было только небо, серое и безликое в этот унылый, пасмурный вечер. Календарная весна, выражаясь суконным языком прогнозов, не торопилась вступать в свои права.

Дождь то лениво накрапывал, то переставал, и тогда в воздухе повисала пропитанная бензиновыми парами морось. Огромный город лежал словно на дне зловонного болота, которым сам же и был, хотя этого не замечал. На улицы его уже опустились вечерние сумерки, но фонарей еще не зажигали. Наступила та быстротечная минута, когда люди как бы прощаются с отходящим в небытие днем. Время это всегда дышит печалью. Хочет того человек или нет, но каждый прожитый день, как и прожитый год, уносит из его жизни нечто неповторимое и уж точно надежду немедленно начать все сначала. Существует поверье, что демоны, эти посланцы мирового зла, властвуют над мгновеньями, поэтому, наверное, не удается людям в полной мере насладиться быстротечным мигом своей жизни и ощутить его весомость и красоту. В этом, скорее всего, надо искать причину того, что люди так любят бражничать: веселье дает им шанс забыться, — что значит забыть себя, — и, пусть ненадолго, выступить из потока времени…