Татьяна Набатникова - Город, в котором... Страница 2

Рассказал, а потом снова взадпятки: эскалатор, дескать. К технической власти, дескать, подъехали мы. «Вот мой друг, например, однокурсник, уже наверху в «Загранэнерго». А это, я тебе скажу, власть помощнее, чем у министра. Поддерживаем друг друга как можем, закон дружбы. В свое время, по молодости, он дал мне поработать за границей…» — «Так что же, значит… и наше поколение тоже когда-то?..» — «А как же! Только, сама понимаешь, не все, — посерьезнел. — Только те, кто уже сейчас начал выгребать. Остальную шлаепень просто снесет течением». Выгреб, подлец, доволен. А волосы выпадают, зубы расшатываются, и сама видела у него записную книжечку, поминальник такой, в которую он записывает имена знакомых. Ну да, просто имена, потому что милый такой наступает недуг: недержание памяти…

Помолчал и тихо закинул удочку: «Что, хочешь власти, Рита?» — «Хочу», — угрюмо, страстно ответила ему. «Дерзай, Рита, женщина многого может добиться». — «Кто твоя жена?» — «А ну ее». Через день сам завел речь: «Хочешь, Рита, жить в Москве?» Еще спрашивает. «Рита, свои желания надо исполнять. Нельзя хотеть впустую, это вредит здоровью». Издевается? Москва, вожделенный город, цель попадания. Москвич — это чин такой. Ранг.

Говорят, при обмене равноценных квартир из других городов доплачивается еще тысяч десять — за МОСКВУ. Город-пьедестал: вскарабкался альпинистом и потом уже не шевелись, чтоб не сверзиться. Город, захлебнувшийся людьми, больное чудище: головы, головы, головы — рук нет.

Рита и раньше бывала в Москве. Но тогдашняя ее Москва и нынешняя — небо и земля. Тогда это было: метро, магазины «Лейпциг», «Власта», «Балатон», универмаг «Москва». Еще оголтелый ГУМ, не щадя ног, и вечером на койке в четырехместном номере какой-нибудь народной гостиницы на ВДНХ осторожно вытянуть ноги и постепенно, постепенно начинать шевелить пальцами. Сначала больно каждой косточке, потом утихает — и засыпаешь мертвым сном. Теперь был другой город — с другими запахами, видами и свойствами. Каждый день она находила свой номер убранным, унитаз опечатанным бумажной лентой с оттиском «продезинфицировано». В метро Рита теперь не спускалась, из любого конца города по одному заветному номеру телефона она вызывала себе машину, показывала шоферу гостиничную свою карточку — и молчаливый шофер, поверенный тайн, как загадочный ворон из сказок, не произносил за весь путь ни слова. И некому было все это показать!

Чтоб острее ощутить скорость отрыва от прежнего, отрыва и вознесения — вторую космическую скорость, — она спустилась в метро и объехала свои прежние московские места, ностальгически вглядываясь в лица прежних товарищей по «той» жизни. Из своего теперешнего далека.

Оделась от макушки до пят. Выправил ей Прокопий пропуск в магазин, на пропуске значилось: «Хижняк М. С., дочь академика». И все пропадало даром, Прокопий никуда ее не показывал. Сам смотрел, один. В укрытии четырех стен, без завистников. Ужин в номер приносил такой же молчаливый ворон-официант. Только и показаться что на улице.

Конечно, к ней клеились. Молодые и веселые, безалаберные. Глупые. Она глядела на них в печали своего превосходства (о котором они даже не способны были догадаться!), как принцесса, наследница трона, путешествующая инкогнито. Эти кавалеры могли угостить ее мороженым и прокатить на троллейбусе, и ни один даже не смутился бы малостью своих даров. А она молчи о тайнах, в которые посвящена… «Только смотри, Рита, ни одного человека, с кем бы ты ни познакомилась, ни одну подругу сюда не приводить! …Еще лучше совсем ни с кем не знакомиться…»

Легко сказать! А если тебе двадцать четыре года, если ты впервые с головы до ног одета, как и мечтать не смела, а эти глупые сосунки ни черта не понимают дистанции и липнут, причем такие самоуверенные! Такие, думают, они неотразимые! Свежие, крепкие…

«Рита, у меня есть идея: нам с вами совершенно необходимо встретиться как-то поподробнее! Мне жаль, сейчас я опаздываю в одно место, но вот вечером…» И тогда она не устояла. «Минутку, Костя!» — перебивает, и к телефону-автомату. Вернувшись, она позволяет ему развить его самоуверенную идею насчет «но вечером…». Про сногсшибательное одно местечко и каких людей он ей покажет… Ласково останавливается черная машина, шофер не поворачивает головы. Рита печально перебивает своего кавалера: «Садитесь, Костя, — я подвезу вас — ведь вы куда-то там опаздывали?» Слегка остолбенел, сел, открыл рот спросить, передумал, захлопнул, замолчал окончательно. А Рита, овеваемая грустью, как ветерком, любовалась видами пролетающих мимо улиц этого чудесного города — Москвы. Высадился, холодно сощурился: «Что ж, спасибо, Рита, ПРОЩАЙТЕ». — «Прощайте, Костя…» Не взглянув, уже отсутствуя, уже где-то не здесь, в иных, заоблачных сферах… Знай наших. Вперед не заносись, милый мальчик Костя…

Какое упоенье!

В номере потом: горьковатый вкус этих поздних признаний, как будто в дыму осенних костров: «Рита, Рита, какое у тебя упругое имя. Губы у тебя, как старинный лук, тугие, изогнутые, Рита, Рита… Все бы отдал за то, чтоб быть для тебя молодым и красивым!..» А вот это бы не помешало действительно. Он склоняется — и провисает мешком неуправляемый живот, его зыблющееся брюхо, утратившее мускулатуру. Вся-то она, мускулатура, обратилась в бугристый слой подкожного сала. А по улицам ходят такие поджарые юноши с упругими пластами грудных мышц… Боров Прокопий, в пятьдесят восемь мужчина еще просто обязан сохранять форму, только заботиться об этом надо было смолоду! Есть места, дорогой Прокопий, куда на служебной машине не въедешь, ха-ха! Конечно, надо учесть обаяние, которое по сумме баллов, может, и перевесит эти самые пласты грудных мышц… В аэропорту он встретил ее на черной «Волге» с шофером. Без нулей в номере, правда, — нулей, видно, на всех не хватает, но спасибо, хоть «Волг» хватает.

Интересно, а как он чувствовал себя тогда, в самый первый раз, в комнате коммуналки, на краю света, — солидный человек, уже привыкший пользоваться всем только самым лучшим. «А я, — говорит, — думал, такого уже нет в природе». Хм, благополучные всегда считают, что все остальные живут не хуже их. Им удобно так считать. Озирался, за перегородкой ругался матом Колька-кретин на свою смирнеху Ольгу, ребенок их плакал, а Прокопию тут привалило счастье: она, Рита, как последнюю стенку разъединительную отодвинула, как занавеску отдернула — отбросила это свое «вы», и тогда между ними, ничего уже не осталось, — вот в этом сокровеннейшем «ты» и было истинное соитие. Рита знала толк. Он даже ахнул, как в пропасть ухнул от этого «ты», — значит, мечтал недостижимо, но не смел просить о нем, как о посвящении в тайный орден молодости. Там бесстрашно смеются, открывая природно целые зубы, там не знают усталости, могут счастливо не спать ночами и любят даром, потому что больше не за что, — там нет чинов, и все пока еще равны — среди головокружительных «ты». И его впустили. Рита знала толк, она умела наградить. Даром, понимаете, она награждала его даром — от щедрот юности, она ничего не просила у него, ей хотелось только удивлять. Прокопий, скажи честно, у тебя ведь и в молодости не было такой, как я? Нет, вслух она этого не спросила. И так знала. Молодость расточительна, она рассчитывает на лучшее будущее, и все, что имеет, кажется ей пустяком. Молодость легко отворачивается и забывает, освобождая сердце для нового. Рита дарила себя — чтоб голова у него кружилась, чтоб помнил. Ради этой мести (им, богатым, сильным) она пошла на риск — ведь Юрка наверняка догадался тогда, на банкете, не зря же он напился в первый раз тогда, а до этого и не пробовал по старой спортивной повадке. Видимо, догадался, только боялся судить ее, потому что для него всегда было загадкой: откуда это иной человек знает, КАК надо? Он был уверен в точности только тех своих действий, которые диктовались безошибочным организмом: ну, там, голодный — ешь. Или когда задеты твои близкие интересы — это тоже всегда чувствуешь. Но вот как ориентироваться в тех случаях, когда не замешаны твои непосредственные выгоды? Юра еще удивлялся на Горыныча, что Горыныч ориентируется, и даже с уверенностью, тогда как он, Юрка, стоит столбом и не чувствует никакого своего отношения и никакой потребности вмешаться. «Ну откуда, — говорил Юра, — ты знаешь?» — «Так чувствую, — отвечал Горыныч. — Ты, когда падаешь с десятого этажа, откуда знаешь, в какую сторону тебе лететь?» Вот насчет этого самого центра тяжести, который был у некоторых других, у Юры была невесомость. Поэтому он всегда оглядывался: как все — так и он. Сказал Путилин «настоящая женщина» — значит, так оно и есть. Только спросил: «У тебя есть подруги?» — и успокоился. Потому что Путилин — начальник. Юрке нужен поводырь. Я буду его поводырем. Я ни черта не боюсь. Не робей, Юрка, за мной не пропадешь. А Прокопий — это так, шутка, эксперимент. Забава сильного. Она тогда дала ему уйти, убежать, она почти смеялась, злорадно воображая себе его будущее безумие, — и как он будет бесплодно тосковать о ней, оставшейся в другом времени; он уходил, лучше сказать удирал, как из сновидения, он столкнулся в коридоре с соседкой Ольгой, и ничего-то на ее бледном лице не отразилось — ни вмешательства, ни любопытства, такая она затюканная, Ольга. И Рита раскатисто (про себя) хохотала ему вдогонку. Она и фамилии-то его не знала. Фамилию она после узнала. Скрижалев — редкая фамилия, не может быть совпадения, это он, именно он. «Его фамилия Скрижалев» — гласила записочка того назойливого дядьки, который ее замучил, — заколебал, как говорят. Она шла тогда по улице в воскресенье зимой в магазин, тащила за руку дочку. Ветер свистал, а эти непересекаемые улицы стали шире площадей, дома высятся наподобие пирамид — дома, облицованные какими-то голубенькими плиточками, у них исподний вид, и эти громадные дома образуют ущелья, и ветрище свищет по простору, и солнце сквозит в просветы междомных промежутков, и пересекать эти пространства впору на такси, и Рита, чтоб зря не ходить, спросила у встречного дяденьки с кефиром, есть ли в гастрономе молоко. А тот и рад поговорить. «Вы знаете, молока нет, но… вам повезло. А много вам надо молока?» — «Да надо…» — пожала плечами. «Пойдемте со мной, у меня как раз в холодильнике лежит литровый пакет молока, я все думал, кому бы его отдать, я сам молока не пью». — «Это что же, мне идти к вам домой?» — изумилась Рита. «Да». Дядька уже шагал без колебаний, и Рита этой уверенности подчинилась. «Но… А далеко вы живете?» — «Вот тут. А вы?» — «А что? Ну, вон там. Во-он, видите, гнутый дом — в его объятиях уцелела одна лачуга». — «Ничего, вы еще молодая, все будет. И квартира будет», — оправдывался перед ней за то, что у него есть, а у нее нет квартиры. Смешной такой пожилой дяденька. Поднялись в лифте. У его квартиры стоял милиционер и жал на кнопку звонка.