Татьяна Набатникова - Город, в котором... Страница 3

Интересно, а как он чувствовал себя тогда, в самый первый раз, в комнате коммуналки, на краю света, — солидный человек, уже привыкший пользоваться всем только самым лучшим. «А я, — говорит, — думал, такого уже нет в природе». Хм, благополучные всегда считают, что все остальные живут не хуже их. Им удобно так считать. Озирался, за перегородкой ругался матом Колька-кретин на свою смирнеху Ольгу, ребенок их плакал, а Прокопию тут привалило счастье: она, Рита, как последнюю стенку разъединительную отодвинула, как занавеску отдернула — отбросила это свое «вы», и тогда между ними, ничего уже не осталось, — вот в этом сокровеннейшем «ты» и было истинное соитие. Рита знала толк. Он даже ахнул, как в пропасть ухнул от этого «ты», — значит, мечтал недостижимо, но не смел просить о нем, как о посвящении в тайный орден молодости. Там бесстрашно смеются, открывая природно целые зубы, там не знают усталости, могут счастливо не спать ночами и любят даром, потому что больше не за что, — там нет чинов, и все пока еще равны — среди головокружительных «ты». И его впустили. Рита знала толк, она умела наградить. Даром, понимаете, она награждала его даром — от щедрот юности, она ничего не просила у него, ей хотелось только удивлять. Прокопий, скажи честно, у тебя ведь и в молодости не было такой, как я? Нет, вслух она этого не спросила. И так знала. Молодость расточительна, она рассчитывает на лучшее будущее, и все, что имеет, кажется ей пустяком. Молодость легко отворачивается и забывает, освобождая сердце для нового. Рита дарила себя — чтоб голова у него кружилась, чтоб помнил. Ради этой мести (им, богатым, сильным) она пошла на риск — ведь Юрка наверняка догадался тогда, на банкете, не зря же он напился в первый раз тогда, а до этого и не пробовал по старой спортивной повадке. Видимо, догадался, только боялся судить ее, потому что для него всегда было загадкой: откуда это иной человек знает, КАК надо? Он был уверен в точности только тех своих действий, которые диктовались безошибочным организмом: ну, там, голодный — ешь. Или когда задеты твои близкие интересы — это тоже всегда чувствуешь. Но вот как ориентироваться в тех случаях, когда не замешаны твои непосредственные выгоды? Юра еще удивлялся на Горыныча, что Горыныч ориентируется, и даже с уверенностью, тогда как он, Юрка, стоит столбом и не чувствует никакого своего отношения и никакой потребности вмешаться. «Ну откуда, — говорил Юра, — ты знаешь?» — «Так чувствую, — отвечал Горыныч. — Ты, когда падаешь с десятого этажа, откуда знаешь, в какую сторону тебе лететь?» Вот насчет этого самого центра тяжести, который был у некоторых других, у Юры была невесомость. Поэтому он всегда оглядывался: как все — так и он. Сказал Путилин «настоящая женщина» — значит, так оно и есть. Только спросил: «У тебя есть подруги?» — и успокоился. Потому что Путилин — начальник. Юрке нужен поводырь. Я буду его поводырем. Я ни черта не боюсь. Не робей, Юрка, за мной не пропадешь. А Прокопий — это так, шутка, эксперимент. Забава сильного. Она тогда дала ему уйти, убежать, она почти смеялась, злорадно воображая себе его будущее безумие, — и как он будет бесплодно тосковать о ней, оставшейся в другом времени; он уходил, лучше сказать удирал, как из сновидения, он столкнулся в коридоре с соседкой Ольгой, и ничего-то на ее бледном лице не отразилось — ни вмешательства, ни любопытства, такая она затюканная, Ольга. И Рита раскатисто (про себя) хохотала ему вдогонку. Она и фамилии-то его не знала. Фамилию она после узнала. Скрижалев — редкая фамилия, не может быть совпадения, это он, именно он. «Его фамилия Скрижалев» — гласила записочка того назойливого дядьки, который ее замучил, — заколебал, как говорят. Она шла тогда по улице в воскресенье зимой в магазин, тащила за руку дочку. Ветер свистал, а эти непересекаемые улицы стали шире площадей, дома высятся наподобие пирамид — дома, облицованные какими-то голубенькими плиточками, у них исподний вид, и эти громадные дома образуют ущелья, и ветрище свищет по простору, и солнце сквозит в просветы междомных промежутков, и пересекать эти пространства впору на такси, и Рита, чтоб зря не ходить, спросила у встречного дяденьки с кефиром, есть ли в гастрономе молоко. А тот и рад поговорить. «Вы знаете, молока нет, но… вам повезло. А много вам надо молока?» — «Да надо…» — пожала плечами. «Пойдемте со мной, у меня как раз в холодильнике лежит литровый пакет молока, я все думал, кому бы его отдать, я сам молока не пью». — «Это что же, мне идти к вам домой?» — изумилась Рита. «Да». Дядька уже шагал без колебаний, и Рита этой уверенности подчинилась. «Но… А далеко вы живете?» — «Вот тут. А вы?» — «А что? Ну, вон там. Во-он, видите, гнутый дом — в его объятиях уцелела одна лачуга». — «Ничего, вы еще молодая, все будет. И квартира будет», — оправдывался перед ней за то, что у него есть, а у нее нет квартиры. Смешной такой пожилой дяденька. Поднялись в лифте. У его квартиры стоял милиционер и жал на кнопку звонка.

— Вам кого? — всполошился хозяин.

— Это ваша квартира? Она у нас сработала.

— Что значит сработала?

— Ну, она у вас на пульте?

— Нет.

— Это странно. А почему она сработала?

— Не знаю…

Рита восхищена: прийти к какому-то чудаку за молоком, милиционер, квартира сработала — ну что за прелесть! Странный человек отпер дверь, за ним вошла Рита с дочкой, следом милиционер.

— Я молока не пью, а у меня были гости, после них осталось…

— А телефон у вас есть? — спросил милиционер.

— Да, номер 22-33-44, — щегольнул дяденька номером.

Рита протянула мелочь за молоко, бормоча благодарности.

— Я позвоню от вас? — попросил милиционер. — Какая-то путаница.

Рита с дочкой наконец очутились на улице, у подъезда стояла милицейская машина, и в ней еще один в форме.

— У вас ошибка! — сказала, веселясь, Рита. — Квартира не та сработала!

— Как не та?

— Ну, не двадцать девятая.

— Правильно, а мы и не в двадцать девятую…

Они озадаченно друг на друга посмотрели, и Рита пошла домой, а милиционер важно отвернулся.

(Потом оказалось, это соседняя квартира сработала — и это была квартира Путилина. И у него украли японский магнитофон. И вроде как дело рук Семенкова.)

Дома потом обнаружилось, что молоко у бедного дядьки давно скисло, и часа два спустя Рита, гуляя с дочкой, смеха ради набрала из автомата его знаменитый номер 22-33-44. Сказала ему, что зря он ходил за кефиром, кефир уже сам созрел у него в пакете и, видимо, его гости уехали уже очень давно. А он ужасно огорчился: «Вот незадача! А я думал, раз в холодильнике, то ему ничего не будет. Я ведь не разбираюсь в молоке, я его никогда не пью». Уж Рита начала его утешать: мол, ничего, я сделаю из него творог. Старичок сразу заинтересовался, как делается творог, и пришлось Рите его учить по телефону. «Только не дайте закипеть!» И в тот же день старик пришел к ней домой (разыскал): притащил ей молока. А от них только что ушел, этот малахольный Сева Пшеничников, бывший Юркин однокурсник, они три года не виделись, еще бы сто лет не встречаться, но Юрка притащил его домой, потому что оказалось, Пшеничников работает на ТЭЦ и уже получил квартиру. И обещал поговорить на ТЭЦ насчет Юрки. Очень он был нелепый, этот Пшеничников, все движения скомканные и как бы просят за себя: братцы, не придавайте нам, пожалуйста, значения. Весь какой-то членистоногий, конечности складываются беспорядочно, как вещи в чулане, и вид его терзал эстетическое чувство, как поломанный механизм. Оказалось, Юрка подобрал его, когда тот ломился (в воскресенье!) в закрытую дверь магазина, — термометр ему уличный понадобился. «Понимаешь, когда мороз — на пятом этаже воняет гарью. Только в мороз. Мне надо выяснить, от чего это зависит: от температуры, от давления, от ветра, от высоты?» Смешно этот Сева выглядел рядом с Юркой — Юрка был из леса с лыжами, в спортивной форме, выпуклые мышцы обрисовывались на ногах (ах, Юрка, Юрка!.. Но ведь я делаю это не для себя, а для нас обоих!), и весь такой пригожий — как экспонат на выставке природы. Сева бормотал что-то исследовательское, а Юрка его все сворачивал на конкретное дело: на ТЭЦ. Сева объяснял: «Всегда нужен горячий резерв. Вот я, к примеру, дис, дежурный инженер станции. Но я, понимаешь… Я в лабораторию уйду. На мое место уже готовят Кима. Срок подготовки диса почти год, понимаешь? И горячий резерв всегда нужен. Только должен быть человек надежный!» Юрка обиделся: «Что, может, мне землю пожрать?» А за стеной как раз происходила обычная сцена у соседей, плач младенца, Колька-кретин гнусно материл жену, что-то нечленораздельное, но тяжкое непривычному уху точилось сквозь стену. Рита привыкла, ей-то хоть бы что. А дом старый, пол из широких выпуклых досок, таких уж теперь не бывает, запахи всех поколений жильцов укоренились в старинном стройматериале, и вообще-то слышно мало, но иногда этот дом как специально, как сочувственный старик, возьмет и усилит проницаемость стен, чтобы какой-нибудь заступник мог прийти Ольге на помощь. Черт ей поможет, так ей и надо. Он тупой козлище, а, она с ним живет. Соображать надо было, за кого идешь. Ему, кретину Кольке, уже и самому скучно это, но он ничего нового не может придумать, в чувстве его нет силы, оно дряблое, гнилое, истлевшее; оно не вызывает страха, а только омерзение: такая-то ты и такая, и сделал бы я тебе то-то и то-то. Сева краснеет, бледнеет, и глаза у него аж скрещиваются от смятения. Засобирался уходить, и Юрка кинулся на кухню отдирать ему термометр с окна — «в порядке подхалимажа», — пошутил, но Сева за шапку и вон, не надо, говорит. Юрка потом пошел в душ, а тут как раз и явился этот дядька с молоком. На столе еще стояли тарелки с едой, ломти соленой кеты отливали на срезе сизыми пятнами мозаики (Юрка из командировок иногда привозил, но командировки ему уже надоели). Дядька говорит: пошел в гастроном — и там как раз привезли молоко, я взял для вас три пакета. Рита ему: «Хорошо, проходите в комнату. Я вам сейчас отдам творог, который сделала из вашего молока». — «Ой, да что вы!» — «Ничего, ничего, раз вы любите творог, а он бывает так редко». А он увидел на стене фотографию в глубокой рамке. Кто это, говорит. «Это мои родители. Рамочка красивая, правда? Люблю старинные фотографии. Серебра тогда не жалели, смотрите, какая плотность изображения!» А он и говорит: «Я был с ним… Сидел». — «А». Рита глядела на него с безразличной приветливостью. Он повторил: «Мы были там вместе». Он думал, Рита не поняла. А она поняла. Просто она никогда не видела отца. Ей это все было теоретически. Она едва успела родиться. Дяденька разволновался: «И вот я вас встретил — надо же!» Рита пожала плечами. «Это ваша дочка?» Чего-то ему не хватило. Дополучить чего-то хотел и потому волновался. «И вы замужем?» — «Естественно». — «А вы похожи на отца, вот теперь я вижу. А сразу разве угадаешь». Рита нарочно стояла, чтоб и ему не дать присесть. Ей некогда было. «А мать ваша жива?» — «Да». — «Простите, а она не вышла замуж?» — «Нет. Она долго не знала, что он умер». — «А моя сразу вышла и уехала… Но дочка моя, вы знаете, ко мне потом приезжала. Даже жила у меня целый год. На первом курсе. После, правда, бросила институт, в другой поступила, теперь она журналистка…» Не хватало только еще про его дочь слушать. Рита незаметно поворачивала голову туда и сюда: в зеркале на стене она видела свое далекое отражение, и это скрашивало ей беседу с дядькой. «Ее зовут Виктория. Вика. А вас?» — «Нас — Рита». Рита уже раздражалась. «Вы работаете?» — «А как же». — «Кем?» — «Конструктором». — «А ваш отец был энергетик». Чтоб сменить тему, Рита спросила: «Ну что, недоразумение с милицией выяснилось?» А он вроде бы и «ну, до свидания», но и не уходит, а все как бы ждет чего-то. «Значит, вы не помните своего отца?» — «Я же сказала». — «А, ну извините». — «Да нет, это вы извините». Он опять остановился посреди коридора, из душа слышался шум воды, и Юрка там пел. «А что, хоть и не помните — разве вам за него не обидно?» — «Мне обидно за всех, кто пострадал», — разъяснила Рита. «Да-да, конечно… Хотя это невозможно. Не может быть обидно за всех. За всех одинаково. Человек может поделиться своим сердцем только с немногими близкими. На всех не хватит никакого сердца. Это просто слова. Это ложь». Рита учтиво улыбнулась: мол, как вам будет угодно. «До свидания, — уже в который раз пообещал он. — Но именно потому, что всех полюбить невозможно, это и легче всего: любить человечество вообще».