Федор Полканов - Рабочая гипотеза. Страница 2

Шаровский появляется через два часа – в неурочное время.

– То, что вы предлагаете, – дешевый прием. В науке недостойно пускаться на подобные хитрости. Однако хочу посоветовать: если при семистах рентгенах наркоз окажется эффективным, можно повысить дозу хотя бы до семисот пятидесяти. Интересно проследить, где проходит верхняя граница защитного действия.

Но Елизавета отрицательно качает головой:

– Семьсот пятьдесят рентгенов мы пробовать не будем.

И снова расширяет глаза и шевелит плечами Шаровский.

– Удивляюсь: зачем же вы спрашиваете, если все делаете по-своему… И потом: утром – одно, сейчас – другое…

Но Котова, оказывается, что-то придумала.

– У артиллеристов существует термин – двухделенная вилка. Они посылают снаряд и смотрят: перелет или недолет. Следующий снаряд посылают ближе или дальше – берут цель в вилку. А потом делят вилку пополам и снова стреляют. И так до тех пор, пока не попадут. Так же и мы поступим. Вилка у нас уже есть, семьсот и тысяча рентгенов. Если семьсот даст защиту, а тысяча нет, мы «выстрелим» восемьюстами пятьюдесятью. Правильно я рассуждаю?

– Правильно.

Леонид искренне удивлен: вот и улучшеньице, а откуда взялось? Из несерьезного, казалось бы, спора да из утилизированного Елизаветой его же собственного фронтового рассказика!

А назавтра Котова снова будет донимать Шаровского очередной мелочью:

– А как вы думаете, Иван Иванович…

Так изо дня в день. Но разговоры о мелочах, вечные насмешки и подзуживания Елизаветы – все это не меняет мнения, сложившегося у Леонида о Шаровском задолго до поступления сюда, в академию: Иван Иванович – большой ученый. И никакого несоответствия тут нет. Море не станет лужей от того, что его назовут лужей. Шаровский – это Шаровский! Шутка ли, создатель научной школы, коллектива со своими особенностями, традициями, чертами характера и даже причудами!

Двенадцать тридцать – обеденный перерыв. Перекусили, и коридор наполняется научной братией. В воздухе гул голосов, прогуливаются парочками, стоят у окон, курят, порою сплетничают, но чаще спорят – в целом это зовется здесь «птичьим базаром».

У окна, в центре коридора, стоят Шнейдер и Брагин – кандидаты наук. Фигура Шнейдера, маленького, тощего, с огромной лысеющей головой на тонюсенькой шейке, олицетворяет ярость, Брагин – скептическая гримаса, скепсис во взгляде – склонился к Шнейдеру вопросительным знаком. Они столь постоянно, изо дня в день стоят здесь, что уже давно всем остальным представляются как единый скульптурный монумент, настолько привычный, что без него и перерыв не был бы перерывом. Шнейдер ораторствует, бешено тряся головой: добропорядочная наука имеет свой метод, объект, свою обобщающую теорию. Отсюда: радиобиология не наука. Допустим, у нас есть объект, что сомнительно, наскребли мы кое-какие методы. Но теория? Незаконнорожденный отпрыск биологии и физики, зачатый на развалинах Хиросимы, общей теории вчистую лишен.

Брагин театральным жестом опускает руку Шнейдеру на плечо, произносит бархатным баритоном, с качаловскими интонациями в голосе:

– Полегче… Не забывай, что никто не знает, как пахнут когти у марсианских змей… Быть может, гипотезы, твоя или моя – гадкие утята, которым суждено стать прекрасными лебедями.

Нет общей теории – простор для гипотез. Каждый, разумеется, прочит в теории именно свою гипотезу, а разговор этот – гимнастика для умов. Брагин с легкостью бросает его, ухватывая Громова за лацкан халата, и начинает изливать ему душу:

– То, чего я не понимаю, не существует – эта аксиома неоидиотизма не Шнейдером изобретена. Наш с вами уважаемый шеф – вот кто мог бы взять на нее авторское свидетельство! Не верите? Попробуйте предложить ему какую-либо тему. Как бы интересна она ни была, он не поймет – сделает вид, что не понял. Инициатива не от него исходит!

– Ну, не совсем так! – возражает Громов. – Нам приходилось предлагать много деталей…

– Детали, да, – пожалуйста! Однако в целом… Очень уж у нас здесь сужены горизонты! Как на благоустроенном пляже: досюда плавай, а дальше – ни-ни… Вы еще убедитесь, у вас еще все впереди!

Леониду не хочется верить в предсказания Брагина, но и Елизавета, готовая выцарапать глаза, если Ивана Ивановича критикует кто-либо из посторонних, Брагина поддерживает:

– Не гляди, Леня, что у нашего Витеньки вид не оракульский: лохмат и нечесан, а на рубашке запечатлено все, чем он питался в последнем отчетном столетии… Дело он говорит: зажать – это наш шеф умеет. Витенька, например, влюблен в гормоны, а Ив-Ив пересадил его на хроническое облучение: тюк да тюк полегонечку, по полрентгена в день…

– Мадонна! – декламирует в ответ Брагин. – Мадонна наша новорязанская! И критика и поощренье из твоих уст воспринимаются мною, как мед!

Эти двое друг на друга не обижаются, да и вообще здесь обижаются разве что на Титова.

После работы Леонид и Лиза долго сидят в библиотеке, а когда собираются, наконец, домой, в вестибюле им бросается в глаза объявление. На двадцатое августа назначен доклад: «Изменчивость патогенных микробов и ионизирующая радиация». Название темы заставляло думать о столь многом, что, в сущности, не говорило решительно ни о чем, однако ниже было написано такое, что взволновало обоих: докладчик КБН Р. П. Мелькова. КБН не могло означать ничего иного, как кандидат биологических наук, Р. П. же – кто этого не знает? – Раиса Петровна. Леонид перечитал: Р. П. Мелькова, все правильно. Он ждал: здесь, у Шаровского, они неизбежно должны были встретиться.

С Лизой попрощался у институтских ворот. И вот он уже в автобусе, садится на освободившееся место возле окна, тотчас достает из портфеля пачку библиотечных карточек со ссылками и цитатами: многое нужно обдумать, ведь через несколько дней они должны подать Шаровскому окончательный вариант плана предстоящей работы. Да и спрятаться в науку от воспоминаний самое вроде время…

Он всегда гордился внутренней своей дисциплинированностью, уменьем делать, что делаешь, выключаясь из всего окружающего. Но сейчас… Нельзя сказать, чтоб отвлекало что-то конкретное, что воспринимают органы чувств. Все дело в памяти, глубинные пласты которой взрыло коротенькое объявление, прочитанное в институтском вестибюле. Но не о Рае Мельковой он думает, не о том, далеком теперь, предвоенном годе, когда, пройдя сквозь чистилище конкурсных испытаний, поступил он на первый курс биофака и сразу же, с места в карьер влюбился в беленькую девчонку из подмосковного Энска. Сложная штука память. Вынырнет что-то одно и тащит за собой другое. Вдруг, мгновенно строится цепь, отдельные звенья которой – события, далеко стоящие одно от другого. Однако в целом цепь непрерывна, и мостики между событиями перекидываются логикой. Он философствует по привычке, а может быть, и не по привычке, а для того лишь, чтобы забыться, отвлечься от последнего звена цепи – смерти Вали…

Библиотечная карточка падает с колен. Громов ее поднимает, хмурит брови, хочет заставить себя нырнуть в науку. Перебирает карточки. Рассел – понятно, Ауэрбах – тоже, Тимофеев… Гм, Тимофеев! А впрочем, и тут все ясно. Бирюлина – сюда. У него есть совместная работа с Мельковой, но это – в сторону. Тимофеев – торможение, наркоз… Кажется, здесь и есть ключ…

Его прерывают.

– Раскладываете пасьянс? – спрашивает, опускаясь на освободившееся рядом с Леонидом место, профессор Лихов.

Вот уж действительно только Лихова сегодня Громову не хватало!

– Простите, Яков Викторович, я вас не заметил.

– А я только сейчас вошел. Еду из биоотделения. Какую задачу решаете? Можно взглянуть?

Лихов взял с колен Леонида первую, большую пачку карточек, расправил ее веером, глянул мельком. Потом взял вторую, третью. На все не ушло и минуты.

– В чем же заключается ваш пасьянс?

Громов хмурится. Ему не хотелось бы сейчас разговаривать с Лиховым на эту тему. Да и не только на эту… Не потому, что Лихов бывший руководитель Валентины, и даже не потому, что смерть ее для Лихова не просто смерть лаборантки. А может быть, именно потому, но Лихов сейчас Громову неприятен! Однако Лихов есть Лихов, а Леонид… Свежевылупившийся кандидат наук подобен бабочке с необсохшими крылышками: хочется попорхать, а трудно. И, усмехнувшись по поводу этого банального энтомологического сравнения, Леонид в тон Лихову отвечает:

– Ищу нечаянный интерес, который объединяет ученых мужей из разных казенных домов.

Яков Викторович поднял брови.

– Чего же тут искать? Наркоз и спячка – вот что их объединяет.

И тогда Громов сует карточки в портфель, щелкает замком довольно рьяно, будто закрывает доступ Лихову в свою тему, в свою душу.

– Спасибо, Яков Викторович, но эти термины – в заголовках работ…

– Как знаете, – откликается Лихов, и голос у него деревянный. – Вы едете дальше? Прощайте. Я схожу здесь.