Н. Денисов - Пожароопасный период Страница 2

Да-а-а.

Ниспровергнуть с олимпийских высот не сумел- В. Д. ни Гомера, ни Софокла, ни Еврипида. Угасли постепенно порывы его по созданию в Городке «Всеглобального Центра критической мысли». Тщетно «копал» он под директора местного хлебозаводика. И все же! Попал на острие пера его добрейший, втихую выпивающий, Иван Захарыч – зоотехник районной племстанции, далекой от Олимпа и Парнеса.

«В «Тихом болоте»! Фельетон? На хозяина квартиры?» – кипел Городок. И Городок не простил. Сам тишайший Иван Захарыч, бренча вечером соском рукомойника, выдал тоже вполне резонное – в фанерную дверцу комнатки, за которой сидел В. Д. при новых замыслах: «Чтоб твоей ноги у меня больше не было!»

Оскорбленный в лучших движениях и порывах, В. Д. взял «творческий отпуск» и укатил на берега Колхиды – к матушке.

Покипел Городок, повозмущался и стих. Раньше, пожалуй, отпустило самого Ивана Захарыча. Да и начальство его не спешило с оргвыводами: работу свою он делал исправно.

Словом, комнатка с окошком в яблоневый сад-огород пустовала без жильца недолго. С охотой приняли меня и в редакции, предложив пустующую должность редактора-организатора районного радиовещания. Я получил второй ключ от студии (первый у Пашки!) напротив веселой голубоглавой церкви, расписался за аппаратуру, за несколько катушек магнитофонной пленки, похожих на подгоревшие блины, за расстроенный черный рояль и стал редактором.

Ах, боже мой: сегодня первая передача на район, а на руках ни одной информации! Даже для последних известий! По-доброму бы взять «Репортер», съездить в ближнее хозяйство: идет сенокос, трактора гремят на лугах, косилки стрекочут, птицы поют, травы пошумливают, дурманят запахами. Вот был бы живой репортаж! Но у редакционного «газика» полетел подшипник кардана. А это – надолго.

– Выкручивайся! – сказал на утренней планерке редактор Бугров.

– Концерт по заявкам запузырить? Это можно! Успею.

– Ну, ну, – поморщился Бугров, – мастера вы на концерты.

Вываливаем из редакторского кабинета, шуршим пачками сигарет. Настроение «пиковое», но не показываю вида.

– Не горюй! – толкает в бок Пашка. – У меня знакомый мужичок есть. Капитан Талынцев. Он всех твоих предшественников выручал. Начальник районной пожарной охраны. Сейчас договоримся.

– Причем тут пожарная охрана? – не понимаю я. – Это, как у тебя: тут же продается конь?

Пашка иронично хмыкает.

Раньше он литсотрудничал в отделе писем. Рассказывают: «выдавал номера»! Редактор – медлительный на юмор, приземистый старичок-крепыш из вечных редакторов-районщиков, к Пашкиным сочинениям относился настороженно:

– Где нафантазировал? Сознавайся!

Как-то из деревни Травкино пришла жалоба на «деятельность» местной электростанции: то дойку коров сорвет, то деревню на весь вечер без света оставит! Поручили Пашке разобраться. И с кем он там беседовал, как вел разбирательство, осталось до сего дня тайной. Но корреспонденция, говорят, получилась хлесткой, чуть ли не детективной – «Мигни, Вася!» И написал Пашка, будто этот самый электрик

Вася, трижды мигнув светом, подает сигнал сбора на картежную игру. Будто темными переулками, по заогородами пробираются парни и девчата в установленный дом и там еженочно – дым коромыслом! И выпивка, и срывание банка, и сверкание золотой фиксы, и приклеенная к нижней губе «беломорина» банкомета.

На другой день прикатил в редакцию на мотоцикле сам герой – Вася-электрик. Едва не вынес дверь, ввалился, как был за рулем, в шлеме, в рукавицах-крагах.

– Где этот «поршень»? Я из него коленчатый вал сделаю! «Поршень» – псевдоним Пашки Алексеева.

Заведующий отделом писем Михаил Петрович смекнул, в чем дело, тотчас же, как мог, успокоил парня, усадил напротив себя в старинное с вензелями кресло, попросил рассказать. И Вася рассказал, что автора и в глаза не видел, а что перекидываются у них в картишки, так это от скуки: в клубе провалился пол, ни кино, ни танцев.

– Но он же, гад, напридумывал мне фиксы золотые! А у меня – во! – свои, как штакетник, белые! Лом перекушу!

Перед Васей-электриком пришлось извиняться печатно: «факты подтвердились лишь частично». Пашка «ушел» в разнорабочие мебельной фабрики. Но ненадолго.

Причем тут капитан? – недоверчиво смотрю я на Пашку.

– А-а, – машет он рукой. – Скучно, господа! Пошли искупаемся.

Но я уже сижу за телефоном в сельхозотделе, добываю, откуда можно, информации. Телефон горячий, липкий: плюнь, зашипит, как сковорода на плите. Накручиваю и накручиваю диск, сыплю вопросами в трубку. Там – на другом конце провода – конторы, фермы, бригады, сельсоветы. И все больше – женские голоса: «Что надобно редакции? Что интересует? А, передовики? Сколько скошено, застоговано? Минуточку, посмотрю сводку».

В окошко стучится ветка клена. Пыльная, квелая. Разморенно прошел по двору редакции шофер «газика» Артур. Остановился, сунул в пожарную бочку с водой голову, плеснул на грудь, пофыркал и опять залез под машину, одни сандалии торчат.

Я настрочил с десяток информаций, ношу на перепечатку. Машинистка Валентина Михайловна приветливо кивает: новый все же человек! Колышется под кофточкой пудовый ее бюст, тяжко постанывает стул. Два массивных тома старинного издания Даля, на которых она восседает, плотней вжимаются в мягкую подушку сидения.

В распахнутую дверь редакции доносится мерный шум плоско-печатной машины, пахнет типографской краской, пылью, газетной бумагой. По кабинетам, где тоже распахнуто и пескоструйно гудят вентиляторы, строчат и пишут. Сосредоточенно, глубоко, будто окопы роют, – заглубиться, уйти от прямых попаданий солнечных лучей. К обеду, пожалуй, выдохнутся, выплеснут все существенное и срочное в репортажи и корреспонденции. А пока – строчат.

Заведующий отделом писем Михаил Петрович похрустывает пальцами, разминается, видать, сотворил великое.

– Ну как дела, столоначальник?

– Контора пишет! – и Михаил Петрович стреляет у меня сигарету.

Что бы еще сотворить и мне для сегодняшней передачи? Ну хорошо: районные новости, выступление Талынцева. Пашка сдержал слово, позвонил откуда-то: «Болванка у Талынцева всегда наготове, меняет только факты загораний и возгораний. Но мужик понятливый и – с дикцией, как у актера!»

И думы постепенно уносят меня к другим берегам, к Москве, откуда, как из-под бомбежки, сбежал, кинулся в скорый транссибирский экспресс, двое суток валялся на жаркой полке вагона – читать не читалось, устал итак от книг, от зачетов, переэкзаменовки. Хотелось поскорей домой, к родным березам. А приехал, только и пробыл три дня в уравновешенном настроении, пока встречался с родней, ходил по старым стежкам-дорожкам. А дальше? Дальше – вдруг снова затосковал, будто и не здесь вырос, не здесь бегал с дружками по травяным полянам, слушал жаворонков, потом уж, подрастая, ходил с косой в поле, тянулся к взрослому делу. Потом топал вместе с ровесниками к околице села, к автобусу, который повез нас в военкомат, а там – на службу.

Да и где они теперь, дружки мои деревенские? Разбрелись по белу свету, разъехались. Что же такое с нами сделалось? С поколением моим, с ровесниками? Куда рвемся, куда бежим от родных подворий, полей? Вернемся ли?

И я опять уехал. Прости-прощай.

Резкий звонок телефона бросает меня к аппарату.

– Да-да, почему бы не принять информацию! Так, записываю.отличился на косовице трав агрегат Кузьмина Игнатия. за день двести шестьдесят гектаров. Сколько, сколько? Двести. Тремя косилками?

Что за чертовщина?

Голос в. трубке глухой, ватный, как из подземелья. Надувательство или действительно рекорд? Неслыханный, космический!

Вдруг слышу такое же ватное бурчание за дверью, «в письмах», как принято называть отдел писем. Толкаю дверь ногой. Михаил Петрович с отдутой щекой бубнит в трубку телефона. о двухстах шестидесяти гектарах. Увидев меня, хохочет, выталкивая из-за щеки комок бумаги.

– Шутите, столоначальник! – я тоже смеюсь. – Но надо хоть приблизительно знать норму выработки на агрегат.

– На ней и погорел! Не-е, не сельхозник я. А знаешь, нас однажды так вот купили. Позвонил какой-то шутник, назвался бригадиром из Караульного, перечислил фамилии «лучших» механизаторов. Тиснули заметку. Было потом делов. Все, как один, оказались покойниками.

После обеда в отдел писем принесли стихи. И Михаил Петрович потрясал тетрадным листком: во! Черные глаза его лукаво сверкали. Я пригляделся: розочки, колокольчики на листке, а посредине – не то дредноут, не то броненосец с дымной трубой, И кольца дыма яростно завивались в витиеватый заголовок: «Всегда на страже!».

– Знакомься, Володя! Вот наш поэт Дмитрий Дворцов-Майский.

В кресле для посетителей сидел – лет за пятьдесят – плечистый мужик в парадном железнодорожном кителе с нашивками. Лицо непроницаемое, значительное. Мужик привстал, потряс мне руку, чуть не вывернув ее из плеча.