Н. Денисов - Пожароопасный период Страница 3

– Знакомься, Володя! Вот наш поэт Дмитрий Дворцов-Майский.

В кресле для посетителей сидел – лет за пятьдесят – плечистый мужик в парадном железнодорожном кителе с нашивками. Лицо непроницаемое, значительное. Мужик привстал, потряс мне руку, чуть не вывернув ее из плеча.

– Дмитрий! – начал Михаил Петрович почти торжественно. – На этот раз у тебя лучше получилось. Вот и дым парохода загибается круче, значит, идет на скорости, в боевом походе. И звезда на борту. Хорошо. Вот над текстом поработал мало.

Глаза мужика недобро сверкнули:

– Целый месяц думал.

– Ну что месяц. Вот смотри, как раньше было, так и сейчас: «Корабль мирный, флаг советский, стою надежно у руля». Никаких изменений.

Дворцов-Майский вскочил, ткнул крючковатым пальцем в листок:

– Раньше было: стою у верного руля! А теперь – стою надежно! Политическая подкладка стала злободневной, разве не понятно? Зря придираешься, Петрович, не чувствуешь момента. Да вот, – встрепенулся Дворцов-Майский, – Исаковский, например, написал – «он три державы покорил». Покорил? Все поют и не понимают: наш солдат не покорял никого, а освобождал. Ос-во-бож-дал! Я уж куда только с поправкой не обращался – и в Верховный Совет, и в Большую Советскую Энциклопедию. Поют!

Михаил Петрович подмигнул мне.

– Ну а другие стихи у вас есть, Дмитрий?

Дворцов-Майский с надеждой посмотрел на меня, но, смерив взглядом, вяло махнул рукой.

– Если на ответственную тему не пропускаете, то что говорить о второстепенной. Но тоже, понимаете, жизненной!

– Обижаешь, Дмитрий! – широко развел руки Михаил Петрович.

– Вот проблема, слушайте оба: давно пора отменить в городе автобусных кондукторов. Ведь пока достанешь мелочь в этой толкучке, все карманы порвешь. А сколько бумаги идет на билеты? По всей стране – тонны! В баню тоже надо отменить билеты.

– Слушай, Дмитрий, оставь пока билеты! У меня идея: из стихов можно песню сделать, – Михаил Петрович опять потряс листком с кораблем и розочками, встал, выпрямил спину, выпятил грудь, – попробуем на мотив «Штурмовать далеко море». Становись поближе, Дмитрий. Ну…

Мы едим котлеты-клецки,Никого – живем! – не зля.Корабль мирный, флаг советский,Стоим надежно у руля.

Михаил Петрович пел с дурашливым достоинством, подбоченясь и высоко вскинув голову. Он сразу взял верный тон, повел ровно, хорошо. Дворцов-Майский же поначалу замешкался, оплошал, но в конце обрадовался и дал петуха.

Я схватился за живот и ушел хохотать в сельхозотдел, где сегодня пусто – хозяин его Женя Костоломов где-то не то в командировке, не то недогулял с прошедшего воскресенья.

Дуэт, там за дверью, дал повтор последних строк, но пение подозрительно оборвалось. Когда я выглянул, Михаил Петрович стоял с отвисшей челюстью, все еще держа листок с кораблем и трубой, черный дым из которой взвивался уже под потолок. Ну, картина! Дмитрий собирал в широкую ладонь пот с лица, пробиваясь меж кресел к выходу. А там, в проеме двери, шевеля кустами бровей, стоял сам редактор Бугров.

– Комедианты! Когда строки сдавать будете? – сухо, но беззлобно сказал Бугров и вышел. За ним прошмыгнул, не оглядываясь, Дмитрий.

– Что за фрукт, Петрович?

– А-а, клинический случай! На железной дороге работал не то машинистом, не то главным ревизором, в передовиках ходил, да вот то ль на стишках свихнулся, то ль еще на чем. На пенсию отправили по инвалидности…

Давай, мой друг, не будем спорить,А станем рядом вдоль бразды,По полю зерна будем сорить,Пусть напевают нам дрозды!

– Дмитрия? Гениа-ально, старик!

– Давай перекурим это дело.

В радиостудии жарко и душно от спертого воздуха. И пока мой выступающий – пожарный капитан Талынцев орудует с форточкой, делая это по-хозяйски и весело, я пробегаю глазами текст его выступления. Ну что ж, как и ожидал, текст, не блещет литературными изысками, яркими оборотами, по-казенному суховат, но зато сколько огня! Огня в избытке. В районе сушь, целый месяц ни дождинки, и пожары полыхают там и тут.

– Хорошо, – говорю капитану. – Только читайте не торопясь, с паузами, с расстановочкой. Времени хватит…

– У меня, как в аптеке. Не волнуйтесь! – Талынцев поправляет узелок военного галстука. – Как в аптеке, – зачем-то добавляет еще, прохаживаясь по ковру.

В расшторенном, широком, во всю стену, окне горит, клонясь к закату, уставшее за день солнышко. Оно озолотило до блеска кресты веселой с голубоватыми куполами церкви, что напротив, окрасило в розовое известку церковных стен, бросает отсвет на торжественную строгость арки ворот. Под аркой с посошками и свертками проходят старушки. Протопал прямой, нарядный, с бородой дед. Молится на кресты калека. К нему склоняются, подают милостыню. Кланяется еще усердней.

– Праздник какой-то сегодня церковный!

– Не Ильин ли день? – скрипнул сапогом Талынцев.

– Что вы! Рановато.

Загорелась на пульте лампочка. Это дежурный связист из аппаратной знак подал. Мы садимся к микрофону. Я гляжу на время: пора начинать. Сердчишко постукивает – все же непривычно, первый раз, такая ответственность! Ну. Щелкаю нужным рычажком и мы в радиосети района и Городка.

Когда я окончил читать новости и объявил Талынцева, он как-то заново весь преобразился, подтянулся, начал суровым командирским баском. И голос его креп, накалялся все больше, начал извергать чуть ли не огонь и пламя, а когда дошел до фактов беспечности и недопустимого отношения к противопожарной безопасности, загрохотал.

– И особенно в пору созревания урожая.

Мягко отступая по ковру, я отошел к роялю, закурил.

Талынцев рокотал, наступая на невидимого слушателя, отдаваясь выступлению всем существом, всеми клеточками души и мускулов.

– И недопустимо, что на ферме Алехинской от непотушенной папересы сгорел примитивный конный двор. И совсем безобразие…

Я зажал рот ладонью, чтоб не расхохотаться: ни «папересы», ни «примитивного конного двора» в тексте не было. Наверное, он настолько затвердил в памяти прежние факты «загораний», что машинально, в экстазе начал выдавать заново. Ждал я нового перла, но за окном, на церковной колокольне, бухнул басовой колокол: «Бу-ум!»

– Бу-ум! – пронеслось по проводам, по селениям, по весям, от деревни к деревне. – Бу-ум! – раскатилось по квартирам прокаленного сушью Городка, – бу-ум! – по гаражам и мастерским, – бу-ум! – по цехам сапожной и мебельной фабрик, где – известно со вчерашнего вечера! – продавался конь, по полянам пионерлагерей, по излучине реки и еще под самое нёбо, в синеву, в космос.

– Недопустимо оставлять детей у газовых баллонов.

– Бу-ум! – и еще вдогонку малиново, хрустально зазвякивали малые колокольчики-подголоски.

– Нельзя в электропробки ставить так называемые «жучки».

Бум! Бум! Бум!

А колокольчики! Колокольчики сходили уже с ума, будто сотни наряженных в ленты троек, неслись по широкой русской степной равнине, и не было ни удержу, ни преграды, ни, черт возьми, какого-нибудь оврага, кручи на пути, чтоб сорвались, ахнули со всего маха вместе с телегами и ездовыми в преисподню. Чтоб уж заглохли, замолкли, запропали. Но куда там!

Мне было в пору опуститься на колени и окрестить лоб. Но, подбираясь широкими шагами к окну, к форточке, я взглянул на капитана. Он орлом восседал на стуле и заученно, безостановочно рубил в микрофон, будто ставил боевую задачу выстроенному поротно на плацу стрелковому батальону. Погоны с четырьмя звездочками на каждом приподнялись над плечами, будто крылья перед мгновением взлета. Черная с проседью прядь волос расчеркнула незагорело-матовую выпуклость лба с бисеринками пота. А ладонь правой руки, занесенная на уровне глаз, чтоб в очередной раз откинуть назад волосы, казалось, рубанет сейчас сабельным ударом и одновременно раздастся зычное «В ружье!» И тогда.

Колокольная вакханалия за окном не унималась. Но, прикрывая форточку, я все же разобрал, что там говорит Талынцев. Голос его накалился настолько, что хватило бы малой порошинки – взорваться, раскатиться по камушкам этой шлакоблочной студии вместе с аппаратурой, черным лакированным памятником рояля, вместе с нами!

–. И на современном этапе. А сейчас особенно надо быть осторожным с огнем, потому что сухая степь – это пороховой погреб.

– Бум!

Я поморщился: прикрытая форточка ничего не изменила.

– Бум! – колокол бил все так же разбойно, но реже.

Ударило в последний раз. Я глянул на Талынцева. Он подал мне знак, что закончил.

– Уважаемые товарищи, вы слушали передачу районного радиовещания. До свидания! – сделал я последнее усилие над собой, не решаясь дать информацию о следующей передаче, резонно полагая, что она для меня первая и последняя, выключил микрофон.