Леонид Бородин - Бесиво Страница 2

Внезапный страстный монолог Федора Кондратьевича поверг меня в истинное смятение и смущение. Чтоб собраться с мыслями, уткнулся в стихи, отпечатанные на плохой машинке в один интервал, вникнуть, конечно, не мог, понял, что стихи про них, про этих самых олигархов, где достается им от автора на орехи… Автор меж тем притиснулся к моему уху и шептал многозначительно:

— Ладно я — старый и безопасный. А если кто помоложе, да с такими же чувствами, это рано или поздно — что? Знаете ведь! Бунт! Но с классиком я не согласен. Беспощадный бунт, но не бессмысленный, это где-нибудь в Африке бунты бессмысленные, в России же матушке всегда со смыслом. В том, может, и наша трагедия историческая, что не постигаем вовремя смысл бунта народного, а? У меня, если хотите, концепция на этот счет…

Я не хотел концепции, я хотел информации про бывшего судебного заседателя, к тому же местный член творческой гильдии имел весьма тяжелое дыхание, предпочитая, видимо, пищу с чересчур ароматическими приправами. Я уклонялся, а он прислонялся, придерживая меня за локоть.

— Как происходит? Злость накапливается дискретно, как дождевая вода в лужах.

Пока дискретно, неопасно. Так думает власть. Всегда так думала. А если чем-то острым да канавку через все лужи по спуску? А? Чтобы злость заработала, нужна провокация. Сейчас откуда хошь провокацию жди. Шахтеры, положим, или эти, неофашисты, или супердемократы какие-нибудь. Заметьте при том, восстания и не надо. Простых массовых беспорядков достаточно, чтоб всеобщая злость вдруг заработала. Именно вдруг!

Крайне возбудившийся, Федор Кондратьевич потянул меня за локоть к себе, вырывая при этом из моих рук листки со стихами.

— Это правда, что олигархи держат наготове самолеты?

— Не знаю… Не видел…

Отпустил меня, выпрямился, взгляд осудительный.

— Э…э! Зачем же тогда в Москве живете, если ничего не знаете. С каждого москвича нынче особый спрос. Особый! Нет, мне, конечно, приятно, что наша мелочовка кого-то заинтересовала, как говорится, весь к вашим услугам, информацией владеем, обстановку сечем и тэ дэ. — Глянул на часы, постучал ногтем по стеклу. — И что? А согласно информации не далее чем через четверть часа интересующее вас лицо, наш самодельный местный благодетель, наш новоявленный Фома Описькин, именно так, Описькин, должен собственной персоной объявиться в сем помещении для личного общения со свободной демократической прессой. О свободе и демократии я вам опосля разъясню.

В это время из дерматиновой двери с табличкой «Гл. редактор» вышел, надо понимать, хозяин кабинета, невысокий, плотный мужичок лет этак сорока, не то с угро, не то с финской, не то еще с какой скуластостью на загорелом до черноты лице. Увидев Федора Кондратьевича, он с таким откровенным притворством изобразил радость встречи, что я даже искоса глянул на своего «путеводителя», — не оскорбится ли? Нет, не оскорбился, но и навстречу не шагнул.

— Рад приветствовать великого правдолюба в стенах продажной прессы! — воскликнул «гл. редактор», раскинув руки с широченными ладонями работяги.

— Самокритика — это хорошо, — со значением отвечал Федор Кондратьевич.

— На том стоим, дорогой вы наш, матерый поэтище! На том стоим.

— Ну, положим, не стоите, а лежите. А если и стоите, так уж, простите за выражение, раком-с! — источал ехидство «матерый поэтище».

Я глянул на «гл. редактора» — не оскорбится ли? И он не оскорбился, а напротив, разулыбавшись до шевеления ушей, шагнул в нашу сторону с протянутой для рукопожатий рукой. Тут они и сошлись, и руки отжали вполне по-нормальному, и мне легче стало. Уж больно не хотелось присутствовать при скандале. Федор Кондратьевич был чуть ли не на голову выше «главного». Но, знать, тот так крепко стоял на ногах, что не почитал зазорным задирать голову, чтобы глядеть «правдолюбу» в глаза. Не разжимая пожатия, сказал:

— А я все ж допытаюсь рано или поздно, кто у меня тут в редакции, так сказать, двойной агент. Ведь пронюхал о визите, да?

— Не собачка, не нюхаю, — с достоинством отвечал Федор Кондратьевич, — а информацию имею, не перевелись еще людишки…

— Ясненько, ясненько, — перебил его «главный», взял под руку, головой почти прислонился к широкой, но впалой груди «матерого поэтища». — И что? Будем публично обличать криминальный капитал или как?

— Повезло тебе нынче, — говорил Федор Кондратьевич, отстраняясь, — не во мне нынче дело. А вот у товарища из Москвы к твоему любимому олигарху есть пара вопросов.

Тут все добродушие как метлой с физиономии «гл. редактора», и в мою сторону встревоженный и недобрый взгляд, каковой я немедля торпедировал смущенной улыбкой и взмахом рук, намекающим на мою абсолютную неопасность для расстановки политических сил в данном, отдельно взятом районе с некоторых пор принципиально независимой Российской Федерации.

— Все проще, — успокаивал я «главного», — как вы его называете, этот самый ваш «олигарх» был народным заседателем в районном суде, и меня интересуют некоторые подробности одного не столь давнего дела. Только и всего, — развел я руками.

Но нет, не успокоил. Набычившийся «главный» смотрел подозрительно и сближаться не спешил.

— Вы что, корреспондент?..

— Да Бог с вами! — отвечал я торопливо и даже с обидой в голосе. — Нешто похож?..

Тут вмешался Федор Кондратьевич, явно раздосадованный моим миролюбием, объяснил, представил, кто я таков.

— Ну как же, читал! Давно, правда. Даже ваша книжка имеется. — «Главный» слегка отмяк, бдительности, однако же, не утрачивая. — А в этом, ну, давнем деле, там что-то было не так? Какие-то проблемы?

— Насколько мне известно, никаких. Имею интерес к подробностям. Интерес исключительно писательского характера.

Только теперь «главный» двинулся мне навстречу. Руку жал некрепко и недолго, потому что, как я догадывался, бдительность ко всякого рода столичным баламутам была частью его профессиональных обязанностей. Вглядываясь в меня все еще с подозрением, но уже взламывая скуластость лица улыбкой, он говорил, то ли оправдываясь, то ли все еще тестируя меня:

— Нынче, знаете ли, в моде всякие независимые расследования. Хлебом иного писаку не корми, дай что-нибудь порасследовать независимо. А я спрашиваю: а как это? Принц Флоризель… Помните фильм с Олегом Далем? Он принц. Он мог независимо. Или Шерлок Холмс. За каждый сыскной принюх пожалуйста — чек. А наши демократические пинкертончики — им-то кто оплачивает хлопоты, притом, как правило, пустые хлопоты? Кто? Как есть — предмет для расследования…

— Ага! Боишься! — Взлохмаченный Федор Кондратьевич сущим Мефистофелем возник над «главным».

— Тревожусь, — спокойно согласился тот, — мне газету сохранить надо.

— И свое место при ней? — светясь сарказмом, вопрошал «правдолюб».

— А как же! Свое место всякому дорого. Только, дорогие мои, с минуты на минуту должен прибыть наш благодетель. По нынешнему делу с ним у меня ни от кого нет секретов, так что желающие могут присутствовать при условии, так сказать, корректности поведения…

Федор Кондратьевич весь распрямился, еще выше вознесясь над коротышкой «главным», и изготовился для произнесения очередной убийственной реплики. Но в это время…

Пребывая в коридорчике, мы и не заметили, как в единственном оконце потемнел белый свет. И когда артиллерийским раскатом разразился громище — да так, что и все здание вздрогнуло, мы все вздрогнули вместе со зданием, разом повернувшись к окну. А там полыхнуло-громыхнуло повторно, и косые полосы ливня начисто перечеркнули всю предметную объективную реальность, что секундой назад просматривалась сквозь не шибко чистое стекло.

— У Господа Бога нервы не выдержали, глядючи на цинизм прессы! — победоносно констатировал Федор Кондратьевич.

— Не богохульствуй! — недовольно буркнул «главный» и… перекрестился.

— Ах ты ханжа преподлый! Ты ж, если не ошибаюсь, до сих пор даже партбилета не сдал! — От возмущения у Федора Кондратьевича дыхание перехватило, ко мне повернулся, апеллируя жестами, но, не обнаружив солидарности, снова воззрился сверху вниз на «главного», который вроде бы и засмущался, но скорее передо мной, а не перед ведущим районным «правдолюбом», и, внимания на него не обращая, предложил (в основном мне):

— Так в кабинетик… приглашаю… там продолжим общение… А?

И тут стала понятна забота «главного» о сохранении «своего места»: еще бы! Место было под него создано. Под его фигуру: строго квадратный кабинет — этак семь на семь, массивный квадратный стол; квадратное кресло и даже картины на гвоздях, где недавно висели политвожди, и они — почти квадратные пейзажи… А когда «главный» воссел на свое место — кресло с прямой спинкой, прямыми подлокотниками, прямыми, прочными ножками, когда сел и вписался в интерьер, последний получил исключительное завершение и даже приобрел некую эстетическую воплощенность в стиле раннего «кубизма»…